Offertorium. Книга 2

Quella fiamma che m'accende,

piace tanto all'alma mia,

che giammai s'estinguerà.

E se il fato a voi mi rende,

vaghi rai del mio bel sole,

altra luce ella non vuole

nè voler giammai potrà<1>.

F.B.Conti (1682 – 1732)/B.Marcello (1686 – 1739)

***

Руан, 10 октября 2010 года, 20:13

То ли слишком жарко натопленная комната кардинала была тому виной, то ли его безумные истории настолько заморочили мне голову, но к тому времени, когда я наконец выбралась из церкви на холодный октябрьский воздух, я чувствовала себя совершенно опустошенной. В голове не было ни единой мысли. Ролан повел меня ужинать в один из ресторанов на площади, но я больше клевала носом над тарелкой, чем ела, невпопад поддерживая разговор.

- Милая, ты уже совсем никуда не годишься, – сказал в конце концов Ролан, глядя, как я отчаянно пытаюсь не заснуть за столом. – Пойдем, отвезу тебя в отель.

Я благодарно кивнула. «Уже никуда не годишься»: что-то похожее говорил мне Шульц прошлой ночью; смешно, как двое совершенно разных людей могут иногда говорить одно и тоже... Вместе с этим воспоминанием ни с того ни с сего всплыл вчерашний странный сон: ребенок в автомобильном кресле, дождь за окном и детская рука, рисующая узоры на запотевшем стекле.

Мы собирались поехать в зоопарк в Вальбонне, но начался этот противный ливень

- Послушай... А какое имя во Франции могут сократить до Роро?

- Роро? – Ролан пожал плечами. – Да, в общем-то, какое угодно. Ромен, Робер, Роже, Ролан...

- Ролан? Мы никогда тебя так не называли.

- И слава богу. А почему ты решила об этом спросить?

- Просто услышала где-то на улице, стало любопытно... – Вновь нахлынувшая зевота пришлась кстати: лгать с невозмутимым видом я, видимо, не выучусь никогда. – Ну и к тому же ты лучше меня в этом разбираешься – ты ведь все-таки француз...

- О да, мадемуазель, я есть натуральный французский француз, как ви мочь сомневаться! – подхватил Ролан с таким нарочитым итальянским акцентом, что я, несмотря на всю усталость, покатилась со смеху. – Ладно, милая, – сказал он, снова переходя на итальянский, – пойдем?

В машине меня окончательно разморило, поэтому когда Ролан затормозил у дверей отеля, пришлось еще несколько секунд соображать, где я нахожусь.

- Поедешь завтра со мной в Сен-Клу? – спросил он, помогая мне выйти из машины.

Я потерла лоб.

- Пока не знаю... Может быть, останусь здесь еще на пару дней, погуляю по городу... – я посмотрела на него и криво усмехнулась: – Знаешь, братец, это как в детстве: праздник окончен, но уходить не хочется. С тобой бывало такое?

- Иногда. Ладно, поговорим за завтраком. – Он поцеловал меня в макушку. – Я выезжаю в четыре, у тебя будет время подумать. Набери меня, когда проснешься.

Кивнув, я помахала ему рукой на прощание и зашла в отель. Мысли в голове походили на спутанный клубок: обрывки, связанные в узел, который даже не стоит и пытаться развязывать. Я действительно не хочу уезжать отсюда. Еще в первые дни в Руане я зачем-то – сама не знаю, зачем – продлила себе номер в отеле до следующего четверга. Наверное, мне и вправду стоит побыть здесь еще немного. Конечно, после фестиваля город опустеет: я перестану встречать знакомых на Вье-Марше и маленькой площади перед Сен-Маклу, но одиночество – далеко не худшая вещь на свете. Особенно когда тебе нужно наконец-то решить, что делать дальше.

Занятая этими размышлениями, я вышла из лифта и, только свернув в коридор, поняла, что по привычке иду в свой старый номер. Это третий этаж, а мне нужен четвертый: там лежат мои вещи, туда переселила меня ночью испуганная Алис Лебретон, после того как загорелась неисправная проводка...

Проводка?

Разумнее всего было бы вернуться к лифту, подняться к себе и лечь спать. Но вместо этого, поколебавшись немного, я пошла вперед по коридору.

У дверей номера стояла тележка с моющими средствами. Двери были приоткрыты, внутри горел свет. Я осторожно заглянула в номер – никого не было. Похоже, горничные отлучились куда-то, не закончив уборку.

Оглянувшись на всякий случай по сторонам, я зашла внутрь. В спальне, где я провела последние шесть ночей, было почти идеально чисто. Никаких следов пожара – только кровать и деревянная панель у изголовья накрыты черной полиэтиленовой пленкой. В воздухе стоял густой запах освежителя – настолько резкий, что щипало в носу. Однако, продышавшись, я поняла, что через все эти искусственные цветочные ароматы по-прежнему пробивается запах гари – слабый, но все еще различимый.

Подойдя к изголовью, я приподняла пленку, закрывавшую панель. За пленкой чернела обугленная дыра, уходящая куда-то вглубь стены. Из остатков деревянных креплений торчали обгоревшие провода. Я опустила пленку назад и посмотрела на свою руку – на запястье осталась черная полоса копоти. Подняв голову, я увидела похожие полосы – уже размытые, почти незаметные, – на потолке и на стенах возле кровати.

Мы все могли сгореть во сне

Я подошла к стене и провела пальцами по белой венецианской штукатурке. Старый фахверковый дом, ему лет триста, если не больше – о чем с гордостью сообщалось в буклетах, лежавших на ресепшне. Поэтому я и выбрала его – не люблю большие отели, а это аккуратное беленькое здание с выкрашенными в вишневый цвет балками выглядело на «Букинге» как картинка из детской книжки со сказками. Под всей этой современной отделкой – деревянный каркас, заполненный кирпичом или, может быть, глиной. Как горят фахверковые дома? Должно быть, вспыхивают, как факел: огонь бежит по деревянным балкам, обрушивает перекрытия, и вскоре от дома остается только обгорелый остов – скелет с клочками черной обуглившейся плоти...

В коридоре со стороны лифта послышались чьи-то голоса. Вздрогнув, я торопливо вышла из номера – как вор, которого едва не застигли на месте преступления.

Поднявшись к себе, я долго принимала душ, яростно растирая тело мочалкой. Казалось, омерзительный запах гари все еще преследует меня – и хотя я точно знала, что это не так, легче от этого не становилось.

Наконец, обессилев, я выбралась из душа и рухнула на кровать. Спи, Лоренца, спи спокойно, ничего ведь на самом деле не случилось. Ты чуть не сожгла отель со всеми постояльцами, но, слава богу, пожар вовремя заметили – зачем же теперь думать о том, чего так и не произошло? Ты отыграла своего «Доминикуса», ты получила от Руана все, что хотела, так что нет смысла забивать себе голову всякими бреднями, правда?

Неправда.

Я встала и подошла к окну. Окно выходило на маленький перекресток, за которым начиналась Вье-Марше, залитая светом вечерних фонарей. Плотная старинная застройка, дома теснятся, словно вырастая один из другого, и половина из них – такой же фахверк, с деревянными балками, густым узором выступающими на фоне смутно белеющих в темноте стен.

Я могу превратить этот пряничный квартал в пепелище – со всеми его отелями, церквями, бесчисленными кафе и магазинчиками для туристов. Я не знаю, что это и как это происходит, но я могу это сделать в любой момент. При пожаре я выживу – в этом я уверена. Выживет и Шульц, мошенник, убийца, то ли друг, то ли враг, лже-консультант Дидье Арно из двести второго номера на третьем этаже. Он всегда выживает – не знаю и даже думать не хочу, почему это так, но это правда, он и сам об этом прекрасно знает...

Хуже всего то, что я не могу предугадать, когда это случится снова. Какой прок в этом проклятом ясновидении, если нельзя предсказать даже собственные поступки? Несуществующий запах гари снова ударил в нос, словно материализуясь в темном воздухе комнаты, прорезанном полосами света от уличных фонарей. Кто пострадает в следующий раз вместо бездушной деревянной панели у моего изголовья? Ролан? Джулиано? Первый встречный, кому не повезет оказаться рядом?

Спасаясь от призрачного запаха, я распахнула настежь створки окна и балконную дверь. В комнату ворвался холодный ночной воздух. Шагнув на балкон, я перегнулась через чугунную решетку перил и посмотрела вниз. Мокрые камни брусчатки внизу блестели в свете фонарей словно отполированные.

Вы когда-нибудь видели, как человек вспыхивает изнутри?

Я провела ладонью по влажной решетке. Перила невысокие – мне по грудь, перелезть через них, наверное, несложно... Мальчик по имени Отто-Хайнц из сказки старой черепахи не мог стрелять в невинных людей. А я могу превратить кого угодно в пылающий факел, сама того не желая. Рано или поздно так и произойдет: это всего лишь вопрос времени, и это сводит меня с ума. Мокрая брусчатка внизу завораживала, притягивая к себе. Может быть, это и вправду не худший выход. Одно-два движения, и все закончится...

Внезапно проснувшийся инстинкт самосохранения отбросил меня от перил. Попятившись назад в комнату, я дрожащими руками заперла балконную дверь на задвижку. В голове бился горячечный пульс – как в ночь побега из Ле-Локля, когда мы с Шульцем мчались по темным дорогам департамента Ньевр.

Четверть с точкой, восьмая, четверть с точкой восьмая...

Опустившись на пол, я обхватила голову руками, чтобы заглушить этот навязчивый ритм. Четверть с точкой, восьмая, четверть с точкой, восьмая, тема Командора в моцартовском «Дон Жуане», «De Profundis» Люлли... Если Ты обвинишь меня, Господи, мне не оправдаться перед Тобой. Я не убийца и не хочу им быть. Но что толку от моих желаний, если я не знаю, что со мной происходит и как это контролировать? Шульц мне здесь не помощник: он сам знает еще меньше, чем я, да и никто в мире не может этого знать...

Они горят, они сгорают живьем

И снова неправда, Лоренца. Тебе известно, кто может об этом знать. Во всяком случае, больше, чем ты и Шульц вместе взятые.

Когда ты столкнешься с тем, чего ты не понимаешь, вспомни, что можешь обратиться ко мне за помощью...

Мне не нужна твоя помощь, Жозеф. Я не хочу тебя видеть, я не хочу снова слышать твой голос. Но, кажется, мои желания опять не имеют никакого значения, черт бы все это побрал! Да, я могу снова закрыть глаза и уши и просто ждать, пока кто-нибудь не расплатится за мою трусость и нежелание знать – фирменный репертуар маэстро Феличиани, как сказал Шульц вчера утром. Но тогда придется с этим жить. Или вернуться на балкон и подождать, пока далекая брусчатка внизу не позовет к себе снова.

Привстав на колени, я потянулась к лежавшему на кровати телефону. Вот: список входящих, двадцать восьмое сентября, 00:43. Проклятая ночь в «Святой Анне», лучше бы ее никогда не было... Мне не нужна его помощь, но мне нужны его знания. Как я ими распоряжусь – зависит только от меня. Я знаю, чем сейчас рискую: этот человек способен уговорить кого угодно на что угодно, но я смогла устоять тогда, в больнице, смогу устоять и теперь. А если нет – значит, я просто ничего не стою.

Набрав воздуху в грудь, я нажала на иконку «Сообщение» и с отчаянной решимостью человека, бросающегося в холодную воду, вбила в появившееся поле:

«Нужно поговорить».

Все? Нет, пожалуй, не все. Подумав немного, я приписала:

«Не по телефону».

Вот так лучше. Не знаю, стоит ли в моей «нокии» какой-нибудь «жучок» или нет. В сущности, при желании за эту неделю это мог сделать кто угодно: я часто забывала телефон в номере, оставляла в ризнице в Сен-Маклу, выключив звук на время репетиции... Так что лучше не рисковать, верно, Лоренца?

Верно. «Сообщение доставлено». Не вставая, я отбросила в сторону телефон и привалилась верхней частью туловища на кровать, обхватив руками подушку. Почему меня так трясет? Мне просто холодно: я закрыла балконную дверь, но забыла закрыть окно, и ночной сквозняк сейчас проходится по мокрым волосам, заставляя тело покрываться мурашками.

Время текло с отвратительной медлительностью, словно перед казнью. Что мне ответит Жозеф и ответит ли вообще? В какой-то момент посреди этих бесконечных мыслей я даже начала сомневаться: а действительно ли я настолько сошла с ума, что отправила это сообщение – или это просто очередной дурной сон?

Наконец телефон тихо завибрировал. Я схватила его и провела пальцем по экрану. В сообщении было только одно слово:

«Когда?»

Путаясь в клавиатуре, я торопливо набрала:

«Завтра вечером. В Руане».

На этот раз ответ пришел быстро.

«Хорошо. Я напишу тебе утром».

Какое-то время я продолжала смотреть на экран, пока он, наконец, не потух. Ну вот, Рубикон перейден. Интересно, тот ли это номер, по которому я так часто разговаривала с Жозефом, когда он уезжал из дому? На самом деле это можно легко проверить – просто вернуться мысленно в Ле-Локль, в свою прежнюю жизнь, открыть свой старый телефон и увидеть. Но я не хочу никуда возвращаться...

Забравшись на кровать, я подтянула к себе подушку и уткнулась в нее лицом. Спи, Лоренца, что сделано, то сделано. Что бы ты сейчас об этом ни думала, жалеть о чем-либо уже бессмысленно.

***

Руан, 11 октября 2010 года, 10:06

На следующее утро я, как и обещала, позвонила Ролану.

- У тебя красные глаза, – сказал он, когда мы встретились за завтраком на открытой площадке маленького кафе неподалеку от его отеля. Утро выдалось безоблачным: такой редкости я в Руане за всю неделю ни разу не видела. Узкая полоса неба над крышами сияла синевой, и грязно-желтые стены парламента с его готическим частоколом башенок, видневшихся вдали, под ярким солнцем казались ослепительно белыми.

Я взяла солнцезащитные очки Ролана, лежавшие на столике, и надела на себя.

- Так лучше?

Он внимательно посмотрел на меня.

- Что-нибудь случилось?

- Просто насморк. Немного простыла.

Это была правда: ночное стояние на балконе не прошло даром. Выходя утром из номера, я набила карманы бумажными носовыми платками и по дороге до кафе успела использовать едва ли не половину.

Ролан приподнял бровь.

- Может, все-таки поедем домой?

Я отрицательно покачала головой.

- Ладно, не буду уговаривать, – он вздохнул. – Что ты вообще собираешься теперь делать?

- Да, в сущности, ничего. – Я отвернулась, чтобы вытащить из кармана очередной платок, хотя именно сейчас в нем не было особой нужды. – Буду гулять, смотреть на город – не то чтобы раньше у меня было на это много времени. – Тщательно высморкавшись, я сунула платок назад в карман и наконец подняла голову: – Дождусь рецензий – должен же кто-нибудь смешать с дерьмом моего «Доминикуса»...

- С какой стати? По-моему, всем понравилось.

Насколько я успела узнать с утра от Беа Ринацци, это было не совсем так. Но к этому я была готова. Я могу выдержать все – и даже, наверное, сегодняшний вечер. Во всяком случае, хотелось бы в это верить.

«Парк Отель-де-Виль, возле статуи Роллона, в пять». Жозеф обещал написать утром – и выполнил свое обещание. Глупо было надеяться, что это будет не так. Я знаю эту статую, она недалеко от бокового входа в Сент-Уэн – того, что закрыт сверху строительными лесами. В сущности, неплохое место: не настолько людное, чтобы натыкаться на толпы туристов на каждом шагу, но и не настолько глушь, чтобы можно было чего-нибудь опасаться. В пять вечера будет еще светло, а эту часть парка я неплохо знаю: сколько раз за эту неделю я сидела там у бассейна с красными рыбками, обдумывая «Доминикуса»... Любопытно: а не поэтому ли Жозеф выбрал именно это место? Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что за каждым моим шагом следят – как минимум Шульц и, скорее всего, не только он. В то, что Жозеф выполнил условия сделки до конца и отозвал своих людей, я не верю и не поверю до тех пор, пока не получу тому хоть сколько-нибудь явные доказательства...

- Вчера после концерта я встретил одного занятного типа, – вдруг сказал Ролан. – По фамилии Гайяр.

Все мысли о парке и его красных рыбках моментально вылетели у меня из головы.

- Гайяр?..

Ролан спокойно кивнул.

- Он говорил, что вы с ним знакомы.

- Да, знакомы... – пробормотала я. Черт побери, нужно было все-таки поговорить с Гайяром, когда он подошел к крыльцу, а не ударяться в бегство под первым же благовидным предлогом... Что он мог наговорить Ролану? В сущности, знает он не так много, другое дело – во что это все могло превратиться в его не слишком умной и, кажется, не слишком здоровой голове... Впрочем, я сама во всем виновата. Я не просила Гайяра никому не рассказывать о нашем путешествии, так что пенять теперь не на кого.

- Этот парень и в самом деле музыкант?

- Скрипач. Играл в венской Штаатсопер, – ответила я как можно более равнодушным тоном. – Что ему от тебя было нужно?

- От меня – ничего. Скорее, от тебя. Кажется, его очень волновало, как ты себя чувствуешь после возвращения из Ле-Локля.

Внутри у меня все сжалось в предчувствии неминуемой катастрофы.

- Что он тебе наболтал?

- Что встретил тебя там месяц назад, – все так же спокойно сказал Ролан. – Кстати, кто такой Шульц?

Я сделала глубокий вдох. Ну что ж, этого стоило ожидать. От всей души желая Гайяру провалиться сквозь землю со своими откровениями, я аккуратно сняла темные очки, положила их на столик и посмотрела Ролану в глаза:

- Ты обещал, что не будешь расспрашивать, где я была и что делала.

- Я и не спрашиваю, – он грустно усмехнулся. – Просто хотелось бы знать, кому мы с Кучерявым должны сказать спасибо за твое возвращение домой.

Я на секунду зажмурилась, затем встряхнула головой. Выхода нет: придется говорить правду. По крайней мере, наиболее безопасную ее часть. Думай, Лоренца, думай быстрее: Гайяр не знает, кто такой Шульц на самом деле, он не знает, как я очутилась в Ле-Локле, а того, чего человек не знает, он рассказать не может...

- Шульц – мой хороший знакомый. Тоже из Штаатсопер, как и Гайяр. Они оба помогли мне: я хотела как можно быстрее добраться до Сен-Клу. Или хотя бы до Парижа. Гайяр помог мне уехать из Ле-Локля, а Шульц привез меня к вам. Так что можешь действительно сказать ему спасибо – точнее, им обоим. Это все, что ты хотел узнать?

- А если я скажу, что не все, это что-нибудь изменит? – спросил в ответ Ролан каким-то странным тоном, пристально глядя на меня.

Я не выдержала и отвела взгляд.

- Я так и думал, – его голос стал привычно отстраненным, будто ему было все равно. Господи, взмолилась я про себя, сделай так, чтобы ему действительно было сейчас все равно, но ведь это не так, я прекрасно это знаю, они с Джулиано не остановятся, и я не могу этому помешать!

Какое-то время мы сидели молча. Наконец, не в силах больше выносить все это, я взяла его за руку и крепко сжала – как в детстве.

- Я тебя обидела. – Это был вопрос, но вопросительные интонации не удались.

Он слегка сдвинул брови – не зло, а, скорее, задумчиво: его обычное выражение лица, когда он пытается решить задачу, на которую не так-то просто найти правильный ответ.

- И да, и нет, – немного помолчав, произнес он. – Честно говоря, я и сам не знаю. Иногда мне кажется, что я успел к этому привыкнуть. А иногда – что нет.

- Прости меня.

Ролан протянул руку и серьезно, без улыбки, поправил мне волосы, упавшие на лицо.

- Почему ты думаешь, что я не могу тебе ничем помочь? – неожиданно спросил он.

- Я так не думаю.

- Неправда. Если бы это было не так, ты бы просто рассказала мне все.

- Я расскажу, – медленно сказала я, тщательно подбирая слова. – Когда-нибудь я тебе действительно все расскажу, обещаю. Но для этого мне нужно самой разобраться, что происходит. Не злись и не считай, что я тебя не люблю или я тебе не доверяю – дороже вас с Джулиано у меня никого в мире нет, и если не доверять даже вам, то в таком мире и жить-то, пожалуй, не стоит... Просто есть вещи, которые каждый должен делать сам, понимаешь? Ни ты, ни Кучерявый не сможете прожить за меня мою жизнь.

- Ради бога, никто не собирается за тебя ее проживать! – Ролан раздраженно стукнул ребром ладони по краю стола: тарелка с круассанами, стоявшая у края, жалобно зазвенела. – Я просто хочу знать, что тебе угрожает. Или кто.

Я поймала его руку и накрыла своей.

- Успокойся. Ничто и никто. – Если человек по имени Шарль Бошан еще жив, то сейчас я говорю чистую правду. Пока он ходит по этой земле, я в относительной безопасности – если, конечно, добрый боженька снова не вспомнит обо мне, но пока что ничто на это не указывает. – Мне ничего не угрожает, – повторила я и улыбнулась как можно шире, чтобы превратить все в шутку: – Кроме разве что разбитого сердца и прочей чепухи.

- О чем ты?

- Ну, я все-таки развожусь, как-никак. – Откровенно говоря, я и сама понятия не имела, к чему у меня это вырвалось: разбитое сердце, надо же... К счастью, как раз в этот момент снова настало время прибегнуть к спасительному платку. Потратив добрых секунд десять, чтобы как следует высморкаться, я добавила: – Считается, что в жизни любого человека это сложный период, верно?

- Господи, да это самое разумное, что ты сделала за последнее время! – буркнул Ролан – к моему облегчению, уже более спокойным тоном. – Кстати, этот Гайяр – довольно странный тип.

Мысленно я была полностью согласна с этой характеристикой, но справедливость требовала своего:

- Он мне действительно помог. Давай не будем этого забывать.

- Не будем, конечно. Но на твоем месте я бы держался от него подальше. Просто на всякий случай.

Я посмотрела на Ролана с подозрением:

- Надеюсь, вы не повздорили?

- С чего бы вдруг? Просто мне он показался странноватым. Будто слегка не в себе.

Может быть, и не слегка, подумала я, вспомнив свой полусон-полувидение в машине Шульца, когда мы возвращались из Вийе. С ним что-то не так, он сумасшедший – в своем роде ничуть не меньше, чем бедная Рене. У старины Анри мозги набекрень. Хотя нет: разумеется, никакой Гайяр не сумасшедший – обычный робкий человечек с кучей комплексов. И, боюсь, после нашего расставания в мотеле этих комплексов у него изрядно прибавилось. Хорошо бы найти его и поговорить, если он все еще в Руане. Вот только где его искать?

Размышляя над этим, я машинально уставилась вдаль – в конец улицы, где в узком пространстве между домами виднелись зубья узорчатых башенок парламента. Люди проходили мимо, огибая выставленные посреди дороги бетонные тумбы и столики кафе, ютившиеся под разноцветными навесами у зеркальных витрин. В какой-то момент в потоке прохожих мелькнуло знакомое яркое пятно – оранжевая ряса, натянутая на низенькое круглое тельце, увенчанное яйцеобразной головой с хвостиком зеленых волос на макушке.

- Харе Кришна, – пробормотал Ролан, с любопытством разглядывая приближавшееся дивное видение. – Где я мог раньше видеть это чудо в перьях?

- Вчера в Сен-Маклу. Это Хиддинк.

- И кто он такой?

Я собралась было объяснить, кто такой Хиддинк, но оранжевый балахон вдруг остановился прямо напротив кафе, немного покрутился на месте, а затем двинулся к нашему столику.

- Привет, детки!

Голос был писклявый, почти детский, с заметным акцентом.

- Доброе утро, – настороженно сказала я. Интересно, с чего бы это он решил к нам подойти? И вообще, если на то пошло, что он до сих пор делает в Руане – фестиваль уже окончен, да и, прямо скажем, «Нормандские сезоны», при всем к ним уважении – далеко не уровень Тимми Хиддинка...

Тем временем обладатель балахона ловко выдернул стул из-под пустующего соседнего столика, пододвинул его к нашему и плюхнулся напротив меня. Гроздья деревянных бус, свисавших с шеи на объемистый животик, качнулись волной и с треском стукнулись друг о друга.

Устроившись поудобнее, Хиддинк деловито осмотрел столик, вытащил из стоявшей посередине вазы печенье-трубочку и с довольным видом захрустел им, разглядывая нас.

Я незаметно сжала под столом руку Ролана, напрягшегося от такого бесцеремонного вторжения, и принялась рассматривать нашего гостя в ответ. Конечно, я видела его раньше – я бывала на его постановках, но мы никогда не сталкивались лицом к лицу. Настолько я знала, Хиддинку уже перевалило за пятьдесят, но вряд ли бы кто-нибудь смог дать ему столько при встрече. У него было лицо без возраста – гладкое, пухлое, с младенчески голубыми глазами. Волосы, выкрашенные в нежно-салатовый цвет, схвачены на макушке в хвост атласным шнурком, отчего голова напоминала ананас, перевязанный подарочной лентой.

Дожевав трубочку, Тимми Хиддинк еще раз придирчиво осмотрел нас обоих, остановился взглядом на мне и расплылся в широкой улыбке.

- Ты чокнутая, ты в курсе? – безмятежно заявил он своим писклявым голоском.

- Кто бы говорил, – буркнула я, решив не церемониться в ответ. Мне нравились его спектакли, но какой бы он ни был звездой, я никому не позволю над собой издеваться.

Он залился довольным смехом, похожим на куриное кудахтанье.

- Нет, в самом деле. Превратить моцартовскую мессу в саундтрек к «Марвелу» – это надо было додуматься! Ты обкурилась или это у тебя всегда такое в голове?

- А какая разница? – Я снова сжала руку Ролана, давая понять, чтобы он не вмешивался. Любопытно, неужели этот странный человек и вправду что-то понял?..

- Да, в общем-то, никакой. – Хиддинк потянулся за следующей трубочкой, и я даже сквозь насморк почувствовала густой запах восточных благовоний, исходивший от его балахона. – Что ты думаешь насчет милосердия? – спросил он с набитым ртом, внезапно перейдя на итальянский.

- В смысле «не убий ближнего своего, даже если очень хочется»? – переспросила я, продолжая смотреть на него в упор.

- В смысле «Милосердия Тита». – Пухлая рука в оранжевом рукаве описала в воздухе круг недоеденным печеньем. – Ну, знаешь, Моцарт, Маццола-Метастазио и все такое, детка.

- Не называйте меня деткой.

- Ох, да ладно! – Он снова захихикал, затем так же внезапно прервался и прищурил свои младенческие глазки: – Я ставлю его в Неаполе в следующем месяце. В Сан-Карло. Хочешь в Сан-Карло? Колыбель барокко, возвращение к истокам – ну, ты в курсе.

Я недоверчиво уставилась на него, не в состоянии понять, говорит ли он серьезно или все-таки издевается. Тягучий голландский акцент так окрашивал слова, что, возможно, я что-нибудь неправильно расслышала.

- Я не барочник, – наконец сказала я, настороженно глядя на Хиддинка.

В ответ раздалась еще одна порция кудахтающего хохота.

- Конечно, не барочник! Я слышал твое «Милосердие» в Вене в прошлом году – какое уж там барокко! – Отсмеявшись, наконец, он извлек откуда-то из-под своего балахона огромный малиновый платок и вытер им глаза. Затем укоризненно посмотрел на меня: – Детка, если бы мне понадобился барочник, я бы позвал Россетти или эту рыжую Коэн.

- Если бы они вообще согласились с вами разговаривать. – По слухам, после прошлогодней «Альцины» Даниэль Коэн заявила, что скорее даст отрубить себе правую руку, чем еще хоть раз будет участвовать в «этом шизофреническом балагане».

Хиддинк весело фыркнул, надув пухлые щеки.

- Ну и что? Я же тебе сказал: мне не нужен барочник. Мне нужен псих. Кто-то, достаточно ненормальный, чтобы наплевать на все и посмотреть на «Милосердие» с другой стороны – не боясь, что из этого может выйти полная хрень. Я тебя слышал: ты, похоже, вообще не способна делать что-то как нормальные люди. Половина твоего вчерашнего «Доминикуса» – чушь собачья, но вторая половина почти гениальна. Не знаю, кто так удачно ушиб тебе голову, но можешь его за это поблагодарить. Раньше тебе этого не хватало.

- То есть вы приглашаете меня дирижировать «Милосердием» в Сан-Карло? – осторожно уточнила я, все еще не веря собственным ушам.

- Ну а где же еще? – Он повернулся к Ролану: – Парень, не смотри на меня так. Ты тоже псих, но ты не понимаешь, о чем я говорю, а она понимает. Ты же понимаешь, детка?

- Не называйте меня деткой, – автоматически пробормотала я, пытаясь собрать воедино разбегающиеся мысли.

- В общем, если надумаешь, скажи своей длинноволосой агентессе. – Тимми Хиддинк поднялся со стула и, быстро оглядев стол, стащил из вазочки еще одну трубочку. – Только не тяни слишком долго. Если начинать, так через неделю – дел невпроворот. – Задвинув за собой стул, он немного подумал, затем алчно захватил своей пухлой пятерней все остальные трубочки и с удовлетворенным видом сунул в карман. – Ну все, ребятки, пока!

- Это еще что был за фрик? – ошарашенно спросил Ролан, глядя, как оранжевый балахон Хиддинка стремительно удаляется от нас по улице.

- Представь себе, великий режиссер, – медленно сказала я, все еще не в силах осознать происшедшее. – Если я сейчас не сплю, то на следующей неделе я еду в Неаполь. Черт побери, ущипни меня!

Но он только посмотрел на меня непонятным взглядом и покачал головой.

***

Примечания

<1>. Это пламя, охватившее меня, так дорого моему сердцу, что никогда не угаснет. И если судьба вверяет меня вам, милые лучи моего прекрасного солнца, иного света сердце мое не хочет и захочет никогда.