8.2. Fammi combattere (окончание)
Отперев выкрашенную потрескавшейся краской дверь, Тео впустил меня в тесную прихожую, заваленную обувью и вещами. Половину прихожей занимал видавший виды велосипед; перегнувшись через него, мой поводырь зычно прогундосил в сторону кухни, откуда исходил густой запах жареных баклажанов:
- Ба! Ба, иди, тут тебя один мужик спрашивает!
- Кто спрашивает? – В проеме возникла низенькая полная фигура. Бабушке Тео на вид действительно было лет семьдесят, и не сказать чтобы это были цветущие семьдесят: отекшие тумбообразные ноги с трудом держали ее, так что когда она остановилась, чтобы рассмотреть нас в полутьме прихожей, ей пришлось опереться об одежный шкаф.
- Что он опять натворил, этот паскудник? – спросила она меня с сильным акцентом, нервно вытирая руки кухонным полотенцем. Маленькие черные глазки встревоженно перебегали с моей физиономии на физиономию Тео и обратно.
- Все в порядке, синьора Грассо, – поспешил успокоить ее я по-итальянски. – Я просто...
- Он кореш Биби, – встрял Тео. – Нормальный мужик, ба, все путем.
- Уйди с глаз моих! – Синьора Грассо замахнулась на него полотенцем. – И не показывайся, пока не научишься разговаривать по-человечески!
Тео юркнул в комнату, аккуратно прикрыв за собой дверь. Через несколько секунд оттуда послышалось глухое бубнение телевизора.
- Биби – порядочный человек, – задумчиво проговорила синьора Грассо, перейдя на итальянский и продолжая изучающе рассматривать меня. – У тебя с ним дела?
- Он мой тренер.
- Тоже лошадник, значит, – она одобрительно кивнула, как будто это обстоятельство прибавляло мне веса в приличном обществе. – Так чего тебе от меня нужно, парень?
- Мать просила разузнать что-нибудь о ее кузине, – ответил я, ничтоже сумняшеся наградив сицилийской родословной покойную маму и себя самого. – Феличия Соллини. Она жила когда-то в этом доме – может быть, вы ее помните?
- А, Личетта, дочка Пину, – синьора Грассо снова кивнула. – Конечно, помню. Мать ее в Кастельмоле родилась, совсем рядом с моими краями. Я из Кастельмолы многих знала... Как зовут-то тебя?
- Орландо.
- Ну, проходи, Орландо. – Она посторонилась, пропуская меня на крошечную кухню.
Помешав деревянной лопаткой овощи, недовольно шипевшие на сковородке, синьора поправила черный платок, повязанный по-деревенски вокруг головы, и устало опустилась на табурет рядом со мной.
- Ты сам из Рима, что ли? – спросила она меня.
- Вырос там. Отец был из Рима.
Она негромко засмеялась.
- То-то я по выговору слышу, что ты из тамошних мест... По-нашему, поди, и не понимаешь совсем?
- Кое-что понимаю. Но не говорю.
В школе у отцов-маристов в Риме, где мы с Кучерявым в свое время проучились год или полтора до того, как загреметь в Швейцарию, у меня был приятель Джино Ла Роза, которого мы все, само собой, звали Розочкой. Розочка был сыном какого-то полицейского чина из провинции Мессина, от него я научился немного разбирать сицилийский диалект и даже подцепил несколько местных выражений – правда, боюсь, для общения с пожилыми синьорами они не годились.
- А мать твоя родом откуда?
- Из Трапани, – ответил я, надеясь, что назвал достаточно большой город, чтобы синьора Грассо не знала в нем каждого жителя наперечет.
- Верно: помню, была у Пину какая-то родня в тех местах... Ну, посиди пока, а я тут с обедом повожусь.
К непередаваемому аромату баклажанов добавился резкий запах лука. С виртуозной быстротой шинкуя луковицы на деревянной дощечке, синьора Грассо бомбардировала меня вопросами на смеси итальянского и диалекта: давно ли я живу во Франции (три с половиной года), нравится ли мне здесь (да, вполне, хотя французы – ужасные снобы, хуже, чем наши северяне), чем я занимаюсь (тут я не придумал ничего лучше, чем сказать, что работаю у двоюродного брата в автосалоне), часто ли навещаю родителей (езжу в Рим один-два раза в год к матери, отец умер пять лет назад), когда моя мама в последний раз получала весточку от своей здешней родни (в ранней молодости, меня тогда еще на свете не было) и так далее, и тому подобное.
Расправившись, наконец, с луковицами, моя собеседница высыпала мелко нарезанную массу на сковороду, утерла краем полотенца слезящиеся глаза и села на табурет.
- Хороший он был человек, Пину Соллини, – задумчиво сказала она, разглаживая артритными пальцами цветастый фартук на коленях. – И жена его тоже. Работали оба с утра до ночи: Пину грузовик водил, Мараанджула шила – весь квартал обшивала. Нас ведь раньше здесь много было – на втором этаже Чизари жили, еще Торризи в соседнем доме, а через улицу – Лафаче и Недда Винчигерра с сыном, как же его звали... А теперь что? – синьора Грассо махнула рукой. – На улицу выйти неловко: будто в Африку попал!
Я вспомнил о темно-оливковой коже Тео, чересчур смуглой даже для сицилийца, и заподозрил, что неприязнь старой синьоры к местному культурному разнообразию может иметь личные мотивы.
- Пину с моим мужем покойным дружил, упокой Господи их души, – продолжала она, привставая, чтобы помешать яростно булькающее содержимое сковородки. – Хорошее это семейство было, твои родичи, порядочное. Только дочка, не в обиду будь сказано... – тут синьора Грассо прибавила какую-то фразу на диалекте, которую я не понял.
- Простите?..
- Да просто глупая девка была, говорю. Оно-то понятно: молодо-зелено, но нельзя же верить всякому, кто носит штаны, – она вздохнула. – Вбила себе в голову, что подцепит богатенького, вот и вешалась на каждого, кто ей пыль в глаза пускал. Ни работать, ни учиться не хотела, коллеж – и тот бросила... Правда, что толку: Лиза моя, вон, лицей закончила, а в итоге не умнее оказалась, – синьора Грассо с горечью кивнула в сторону стенки, из-за которой доносилось завывание телевизора. – Тео-то своего папашу в глаза не видал: не то алжирец он был, не то еще какой араб, я даже и не знаю толком. Растет парень как сорная трава, дочка на работе целыми днями, а я, колода старая, справиться с ним не могу... – Спохватившись, она снова с тревогой посмотрела на меня: – Он ведь точно ничего на улице не нашкодил? Ты мне правду говоришь?
- Правду, синьора. Тео хороший парень. – За ложь, конечно, попадают в ад, но смотреть в эти испуганные старые глаза было невыносимо. Не люблю людей, и возраст в этом смысле ничего не меняет, но синьора Грассо отчего-то вызывала во мне сочувствие, странным образом смешанное со стыдом. Мою собственную бабку по отцу – мать моей матери я никогда не знал – в ее семьдесят можно было в лучшем случае назвать пожилой дамой, а эта старая сицилийка в том же возрасте выглядит полной развалиной. Все, что она получила от жизни, – убогую конуру в «ашелеме», скрюченные артритом пальцы и внука-лоботряса, который рвется пополнить собой ряды уличной шпаны...
- Мама рассказывала, у Феличии, кажется, тоже был сын? – спросил я, заставляя себя вернуться к делу.
- Был сынок, да. Хороший мальчишечка, ласковый. Пинуццу звали.
Я недоуменно нахмурился, затем сообразил: Пинуццу, как и Пину, – сицилийское уменьшительное для Джузеппе, то есть для Жозефа. «Хорошего мальчишечку», кем бы он ни был, в семье называли так же, как и деда.
- Я с ним сидела иногда, когда Мараанджуле недосуг было, – продолжала синьора Грассо, углубившись в эти явно приятные для нее воспоминания. – У дочки-то ее ветер в голове: что ни вечер – разоденется, намажется и только ее и видели. Пинуццу поплачет немножко, потом на колени ко мне влезет и успокоится. Красивый малыш был, чисто тебе ангелочек. Сам светленький такой, волосики белые...
- Белые?
- Ну да, совсем беленькие – вот вроде как у тебя. Болтали, Личетта то ли от шведа его родила, то ли еще от какого туриста из тех краев... Только сама она на этот счет ничего не говорила: прочерк у него в метрике, у твоего кузена. Безотцовщина он.
- Погодите, синьора Грассо... – пробормотал я, с трудом сдерживаясь, чтобы не вскочить с места. Сомини – жгучий брюнет: бывает, конечно, что волосы у детей с возрастом темнеют, но не до такой же степени... – Вы ничего не путаете? Ребенок точно был светловолосый?
- Ха! – Она с задорным видом подбоченилась. – Думаешь, старуха из ума выжила? Ну, сейчас сам увидишь. Тео! Тео, поди сюда, бездельник!
Через несколько секунд в прихожей послышалось шлепанье босых ног. В дверной проем просунулась недовольная физиономия Тео.
- Чего тебе, ба? – хмуро спросил он по-французски.
- Не «чего», а сходи к нам с матерью в комнату и принеси альбом из шкафа. Красный такой. Да руки помой перед тем, как брать. Не дай бог, запачкаешь!
Тео исчез и через какое-то время появился снова, волоча огромный старый фотоальбом в потертом замшевом переплете.
- Это?
Синьора Грассо придирчиво протерла тряпкой и без того чистый стол и величественным жестом указала на него внуку:
- Клади!
Водрузив святыню на указанное место, Тео с опаской покосился на бабушку и счел за благо побыстрее испариться. Тщательно вытерев руки чистым полотенцем, синьора Грассо благоговейно открыла обложку.
- Мой Лука, – с гордостью указала она на черно-белый снимок, украшавший первую страницу: лысоватый мужчина с усами, затянутый в парадный костюм, явно чересчур тесный для него, напряженно глядит в объектив. – Земля ему пухом, тридцать лет вместе прожили. С лесов на стройке упал, – грустно пояснила она мне. – Два дня в больнице промучился, да и помер, светлая ему память.
Нежно погладив кончиками шишковатых пальцев фотографию, синьора Грассо принялась перелистывать страницы, временами останавливаясь и посвящая меня в тот или иной эпизод из жизни своего семейства. Дни рождения, крестины, свадьбы и похороны соседей, выцветшие открытки из Италии – от друзей и родичей, давно уже умерших или забывших о своих мигрировавших соотечественниках, аляповатые карточки со святой Терезой и Бернадеттой Собиру, с разинутым ртом взирающей на Мадонну в небесах, – из тех, что привозят из паломничества или дарят детям в воскресной школе. Жалкая бумажная чепуха, нелепая и трогательная.
- Вот оно, – наконец сказала синьора Грассо, пролистав добрую половину альбома. – Первое причастие Лизы.
На фотографии, торжественно вытянувшись, будто проглотили аршин, застыла группка людей, выставивших впереди себя, словно щит, девочку лет восьми в пышном белом платье. Девочка испуганно таращилась в объектив, похоже, не очень-то понимая, что здесь происходит.
- Вот Мараанджула. – Распухший палец синьоры уткнулся в худую пожилую женщину в платье в горошек. – А вот мы с Лукой, рядом с дочкой. А Личетта – вот она, с малышом на руках. Ну, что скажешь, Орландуццу, разве не беленький?
- Беленький... – пробормотал я, разглядывая улыбающуюся Феличию Соллини с ребенком лет двух или трех. Снимок черно-белый – видимо, цветная пленка считалась среди здешних жителей в те годы роскошью, но сомнений быть не могло: волосы у ребенка – того же цвета, что и платье для первого причастия у Лизы Грассо. Черт возьми, кажется, не зря я сюда приехал!
- Синьора, можно, я пересниму эту фотографию на телефон? Хочу послать матери.
- Сними, парень, сними, – великодушно закивала синьора Грассо. – Пускай посмотрит на свою родню. От Личетты, небось, все равно вестей не дождешься: как уехала со своим швейцарцем, так уже сколько лет ни слуху от нее ни духу... Правда, мать к себе после смерти Пину забрала: она хоть и бестолковая всегда была, Личетта-то, но дочка из нее хорошая.
- А что за швейцарец? – спросил я, вынимая из кармана телефон.
- А бог его знает. Мараанджула говорила, автомеханик какой-то. Из итальянцев тамошних – не тех, что из Италии приехали, а тех, что там живут. Приехал в отпуск на Эйфелеву башню посмотреть, ну и познакомился где-то с Личеттой. Не бог весть какой принц, но, мужчина, вроде, солидный. Женился на ней потом и ребенка принял. А потом и Мараанджула туда к ним уехала.
Вытащив с позволения синьоры Грассо снимок из альбома, я поднес его ближе к окну и сделал несколько кадров.
- А теперь садись обедать, – тоном, не терпящим возражений, сказала моя хозяйка, когда вновь явившийся на зов Тео унес альбом из кухни.
- Спасибо, синьора, я не голоден.
- «Не голоден»! Садись, кому говорят, – прикрикнула она. – Не в обиду твоей маме будь сказано, в Трапани такую капонату не готовят – трава у них тушеная, а не капоната...
С детства ненавижу баклажаны в любом их виде, но деваться было некуда. Похоже, словоохотливая синьора Грассо не собиралась так просто отпускать свежего собеседника.
- Вас навещает кто-нибудь из знакомых? – спросил я, зачерпывая ложкой густое рагу.
- Да кому там навещать: кто умер, кто переехал, а кому и недосуг. Одни соцслужбы таскаются, нос во все суют: «Мадам Грассо́ то, мадам Грассо́ это!..» – передразнила она французский выговор. Затем посмотрела на меня и усмехнулась: – Не бойся, парень, задерживать тебя не буду. Понимаю, нет у тебя времени со старухой рассиживаться – небось, на работу надо или девчонка ждет... Просто негоже голодным на кухне сидеть. Хотя и то сказать: приятно лишний раз с земляком поговорить, чего уж там!
- Я же римлянин, – улыбаясь, напомнил я.
- Да, но мать-то у тебя из Трапани! – весело парировала она, толкая меня локтем в бок.
Выйдя через полчаса из подъезда, я первым делом поспешил к машине. Как ни странно, она оказалась в полном порядке – надо понимать, призрак мсье Саида Биляля продолжал незримо витать над двором, отгоняя от здешних обитателей грешные мысли. Подумав об этом, я невольно усмехнулся: Биби обычно добродушен и спокоен, как слон, но что-то всегда подсказывало мне, что его спокойствие лучше не нарушать. Похоже, местный ангельский сонм придерживался того же мнения.
Перед тем как завести мотор, я еще раз посмотрел на окна пятого этажа. На ржавых балконных перилах все так же трепыхалось разноцветное тряпье. Может быть, Феличия Соллини и была не семи пядей во лбу, на что усиленно намекала синьора Грассо, но цель себе в жизни она выбрала верно: из этого райского уголка нужно было выбираться любой ценой. Причем как можно быстрее.
Последовав ее примеру, я стартовал из Валле-дез-Анж на максимально разрешенной скорости, одновременно набирая свободной рукой номер Мореля.
- Езжай в Сантье, – сориентировавшись, быстро сказал он. – Я тебя дождусь.
День начинал клониться к вечеру. Когда я дотащился через все вечерние пробки до Второго округа, на часах было уже начало шестого.
Морель сидел у себя в кабинете, развалившись, по своему обыкновению, в крутящемся кресле и скрестив длинные тощие ноги под невообразимым углом. Завидев меня, он бросил щелкать мышью и стремительно развернулся ко мне.
- Ну и как? – не тратя времени на лишние церемонии, спросил он.
Я открыл на телефоне снимок и протянул ему.
- Очень интересно, – буркнул Морель, выслушав мои комментарии. – Вот только, если ты вдруг не в курсе, цвет волос у детей – штука переменчивая. Посмотри на Адель, – он кивнул на стоявшую на столе фотографию Алин с ребенком. – Еще год назад у нее были не волосы, а лен.
- Слушай, ты сам-то веришь в то, что несешь? – устало спросил я, усаживаясь в соседнее кресло. – Если твоя Адель через двадцать лет станет брюнеткой без помощи парикмахерской, я съем свою шляпу, которой у меня нет. Ты забыл, как выглядит Сомини?
- Не забыл. Сбрось-ка мне снимок на почту – посмотрим его еще раз на мониторе.
Вытащив из почты полученный файл, Морель развернул фотографию на весь экран. Черно-белое семейство Грассо в окружении друзей и соседей уставилось на нас в напряженном ожидании.
- Пожалуй, пересвечено немного, – пробормотал Морель, увеличивая фрагмент с Феличией и маленьким Пинуццу. – Но, в общем...
- В общем, ребенок – блондин, – докончил я.
Он обернулся ко мне и утвердительно кивнул.
Какое-то время мы молча смотрели друг на друга.
- Надеюсь, ты понимаешь, что одна старая фотография – это еще не доказательство? – наконец спросил Морель.
- Ради бога, Андре, мы же не в суде! По крайней мере, пока что. Для начала я просто хочу докопаться до правды.
- Я тоже. Кстати, раз уж речь зашла о фотографиях... – Он защелкал мышью. – Посмотри-ка сюда.
На мониторе появилась группа улыбающихся парней в красных футболках на фоне залитого солнцем зеленого поля.
- Футбольная команда Лозаннского университета, девяносто пятый год. Третий справа. – Курсор переместился на худого высокого парня с темными вьющимися волосами. – А теперь попытайся на минуту забыть все, о чем мы сейчас говорили, и просто скажи, узнаешь ты его или нет.
Я внимательно посмотрел на фотографию.
- Можешь увеличить?
- Могу, но вряд ли тебе это поможет. Качество не из лучших.
В доказательство Морель щелкнул по иконке с увеличительным стеклом: фотография тут же пошла пикселями. Я взял у него мышь и вернул прежний масштаб. Рассмотрел снимок еще раз, затем покачал головой:
- Нет. Если ты хочешь сказать, что это Сомини, то это не он. Во всяком случае, не наш Сомини. Рост тот же, и типаж похож, но это не он.
- Прошло пятнадцать лет, – напомнил Морель.
- Да хоть сто пятьдесят! Посмотри сам, – я обвел курсором шевелюру парня, отливавшую на солнце рыжиной. – У этого типа каштановые волосы, а Сомини черный, как головешка. У него не будет такого оттенка, даже если подставить его под прожектор. И подбородок совсем другой. Еще какие-нибудь фотографии у тебя есть?
- Да сколько угодно. Правда, все не старше двухтысячного года – у благословенных доинтернетных времен, знаешь ли, были свои недостатки. – Забрав у меня мышь, Морель вернулся на рабочий стол и открыл одну из папок. – Смотри, если хочешь.
Я начал перелистывать файлы. Обычные официальные фотографии, позаимствованные, по всей видимости, откуда-нибудь из новостей: Сомини рядом с сине-белым флагом Интерпола, Сомини на фоне задника с логотипом «Франс Пресс», Сомини пожимает руки каким-то людям в туго завязанных галстуках. И везде – все та же до омерзения знакомая непроницаемая физиономия с резкими, будто вырубленными из камня чертами. Что тут общего с простоватым студентиком, игравшим в университетской сборной?
Это однообразие понемногу начинало действовать мне на нервы. Я собрался уже закрыть просмотрщик, но по ошибке ткнул курсором в иконку «Следующее изображение». Брифинг в «Франс Пресс» сменился старым черно-белым снимком: седоватый сутулый человек со смешно оттопыренными ушами проходит мимо выстроившихся в ряд молодых людей в университетских мантиях. Из кармана старомодного пиджака виднелся аккуратно заглаженный треугольник белого платка. В руке человек держал шляпу-котелок.
- Твою мать... – пораженно выдохнул я.
За плечом у седоватого, между студентом в корпорантской шапочке и человеком в военной пилотке, развернувшись в пол-оборота к объективу, стоял Сомини.
Не веря собственным глазам, я увеличил фотографию. Нет, мне не показалось: другая стрижка, старомодный пиджак, такой же, как у седоватого, но лицо – то же самое лицо, черт бы его побрал! Разве что, может быть, лет на пять-шесть моложе.
- Андре, это еще что такое?
Морель заглянул в монитор через мое плечо.
- А, это... Причуды Интернет-поиска. Face.com – знаешь такой сервис?
- Штука, которая идентифицирует лица?
- Она самая. Сесиль, моя секретарша, на их сайте днюет и ночует. Увлекательное занятие, должен тебе сказать...
- Не заговаривай мне зубы. Что вообще происходит на этом сборище? – я ткнул курсором в усталое лицо седоватого.
Морель поморщился.
- Госсекретарь США Джордж Маршалл произносит речь в Гарвардском университете в тысяча девятьсот сорок седьмом году. Не обращай внимания: просто эта штука ищет сходство по всей базе фотографий, без учета дат. Ну и, как видишь, иногда находит.
- Ничего себе сходство, – буркнул я, снова увеличивая снимок. – Да они просто близнецы!
- Возможно, какая-нибудь родня, – без особой уверенности в голосе предположил Морель. – В Штатах полно сицилийских эмигрантов: может быть, это его дед. Или, учитывая возраст, скорее, прадед.
- Слушай, Андре, его семью мы только что видели, – я с раздражением мотнул головой в сторону телефона. – Ты веришь, что у Пино или Марии Анджелы мог быть отец, которого пустили бы в Гарвард иначе как в качестве уборщика? Тем более в те времена!
- Мало ли что бывает, – он пожал плечами. – Хотя, сказать по правде, этот Face.com какой только чуши не находит. Каюсь, я и сам не удержался и загрузил свою фотографию – так вместо страницы CNB<1> он мне выдал идиотское фото со студенческого посвящения, где у меня вся физиономия в грязи, и портрет какого-то члена Конвента в придачу.
- Конвента? Ты имеешь в виду тех ребят, которые отрубили голову королю с королевой? – Внезапно я представил себе Мореля в черном сюртуке а-ля Маккеллен в «Алом первоцвете» и, не выдержав, расхохотался: – Послушай, эта штуковина что-то знает! По-моему, тебе там самое место.
- Ничего подобного. В душе я вообще роялист, – Морель фыркнул. – Между прочим, могу сказать тебе совершенно точно: ни один из моих предков в Конвенте не заседал. Такого бы наша семейка не забыла!
Я с любопытством взглянул на него.
- А что, действительно похож?
- Более или менее... Однако к чему я веду: сходство – вещь случайная. Ты же не будешь утверждать, что твой зять лично присутствовал на выступлении Маршалла в сорок седьмом году?
- Андре, не считай меня идиотом! Я утверждаю, что тот тип, которого мы с тобой знаем, не имеет никакого отношения к настоящему Жозефу Сомини, – ни больше, но и ни меньше. Черт с ним, с твоим Маршаллом, но паренек с университетского фото – это точно не он!
- Может быть, ты и прав, – пробормотал Морель, словно обдумывая какую-то мысль. – Может быть, ты и прав... Ладно, – сказал, наконец, он, видимо, поставив точку в своих размышлениях. – Давай-ка сделаем вот что: ты, помнится, собирался ехать в воскресенье в Руан? Поезжай. И заодно, если представится подходящий случай, спроси у Лоренцы: рассказывал ли ей Сомини что-нибудь о своей работе в Конго?
- Хорошо. А ты?
- А я попробую найти специалиста по антропометрии и показать ему фото этого юного футболиста. Пускай сравнит с фотографиями нынешнего Сомини. Наш с тобой глазомер – это, конечно, неплохо, но я бы предпочел экспертное мнение.
- А не легче ли просто разыскать кого-нибудь, кто знал этого парня в Лозанне? – брякнул я.
Морель вздохнул и посмотрел на меня с глубокой жалостью.
- Ролан, ты в самом деле думаешь, что тебе первому пришла в голову эта гениальная мысль? – Похоже, масштабы моей наивности шокировали его настолько, что он даже отбросил свою вечную манеру звать меня по фамилии. – Если бы все было так просто, дело бы яйца выеденного не стоило! Я разговаривал с парой человек, которые учились в то время на его факультете – один его вообще едва вспомнил, второй говорит, что Сомини, конечно, изменился, но время всех меняет. Что самое паршивое, похоже, парень он был довольно замкнутый – во всяком случае, не из тех, кто заводит друзей-приятелей, которые будут о нем вспоминать через пятнадцать лет после выпуска.
- Ну а доктор из «Врачей без границ»? – не отступался я. – А отчим, который живет в Палезье или как его там? Черт побери, должен же хоть кто-то его помнить!
- Боюсь тебя разочаровать, но у отчима «альцгеймер», и сейчас он вряд ли вспомнит, как зовут его самого, – хмуро ответил Морель. – Я проверил: он уже три года содержится в пансионате для больных деменцией – кстати, на деньги пасынка, кто бы он там ни был. Вот с врачом, возможно, что-нибудь и выйдет: я попросил тестя раздобыть мне его координаты, но на это, сам понимаешь, уйдет какое-то время. Я, конечно, его единственный и любимый зять, однако это еще не гарантирует, что старикан забросит все свои дела и тут же начнет вспоминать, кого он приглашал на свой юбилей полтора года назад.
Я с уважением посмотрел на Мореля.
- Смотрю, ты за эти дни много чего успел!
- Хочу тебе напомнить: я адвокат твоей семьи! – огрызнулся он. – К тому же я скучный человек и терпеть не могу никаких загадок – особенно в своем собственном окружении... Ладно, приятель, – он демонстративно взглянул на часы, – дело уже к вечеру, а мне еще нужно кое над чем поработать. Узнаешь что-нибудь в Руане – звони!
Поняв, что меня опять выпроваживают, я кивнул ему и направился к двери. Морель верен себе: если он считает, что все, что он хотел сказать, уже сказано, то после этого из него клещами слова не вытянешь. В сущности, он прав – мы обсудили все, что следовало обсудить. За исключением разве что...
- Андре!
- Чего тебе еще? – неохотно отозвался он, не отрываясь от монитора.
- Я тут кое о чем подумал... – Сейчас он, скорее всего, примет меня за психа, ну да мне не привыкать. – Будешь показывать этому своему эксперту фотографию из Лозанны – покажи заодно и фотографию из Гарварда.
Морель какое-то время смотрел на меня с непроницаемым выражением лица, затем неожиданно кивнул.
- Хорошо. Это, конечно, полная чепуха, но на всякий случай...
- Вот именно, – с облегчением согласился я. – Просто на всякий случай.
И, не прощаясь, захлопнул за собой дверь.
***
Примечания
<1>. Conseil national des barreaux – Национальный совет адвокатов.