Параллельная вселенная Пеони Прайс

31

Итан говорит, что годовщина Билла и Лили Прайс – это теплое семейное событие, куда приглашают только самых близких. Но когда я выхожу в сад за их домом и вижу сотни гостей, имена которых мне не известны, я понимаю, что понятие «теплого семейного события» у меня и моей новой семьи кардинально отличается. Хотя им не отнять в умении выбирать друзей – все как на подбор с белоснежными улыбками, подтянутой кожей и в отлично сидящих платьях и костюмах.

Я прохожу в толпу. Аккуратно плыву между гостей, чтобы не задеть платье от «Шанель», не наступить на туфли от ««Маноло Бланик»» или не толкнуть официанта и вынуждать его отдавать за химчистку годовую зарплату. Передо мной проносится белый рукав и блестящий поднос с шампанским и горсткой канапе. Я хватаю одно из них и быстро засовываю в рот. Я сегодня ничего не ела.

В центре сада пока еще пустые столы для гостей сервированы так педантично, словно на праздник приедет английская королева. Я даже не знаю, как пользоваться всеми этими приборами: вилка для рыбы, вилка для закусок, вилка для десертов, вилка для фруктов, вилка для глаз, чтобы выколоть их и не видеть ничего, происходящего вокруг.

– О, вот ты где!

Я оборачиваюсь. Это папа, то есть Билл Прайс.

– Мы как раз тебя ждем, – говорит он, смотря на часы. – Еще, конечно, агента из Warner Brothers[29]. Лили хочет показать ему свой новый сценарий, а заодно предложить меня в качестве режиссера.

Билл в белом костюме от «Луи Виттон». Он прижимает меня к себе, потом отстраняется и целует в щеку. Мы медленно прогуливаемся, огибая своеобразный круг, образованный гостями. Я судорожно думаю о том, как расскажу ему о своей прошлой жизни, ведь это единственный план, который у меня созрел.

– Ты говорила с Элайзой?

– По поводу чего?

– По поводу моего участия в «Планете красной камелии». Я знаю, что режиссерское кресло на съемках второго фильма уже занято, но почему бы мне не стать режиссером следующего...

Я мнусь, судорожно представляя, как выкрутиться, ведь не говорила с Элайзой ни о чем таком. После моей выходки с заточением в собственном доме наши разговоры обычно состоят из ее грозного монолога, а потом она захлопывает дверь у меня перед носом или кидает трубку. Она считает меня сумасшедшей и в этом же пытается убедить остальных.

– Пока нет, – протягиваю я.

Лицо любящего отца сменяется на лицо недовольного друга, который дружит с тобой просто потому, что ему что-то нужно от тебя.

– Она была занята последнее время, – добавляю я. – Ты не представляешь, сколько у нее сейчас дел из-за меня и Итана. К тому же скоро начнутся съемки, и теперь все норовят узнать еще больше подробностей.

Он проходит вперед, останавливается и прячет руки в карманы. Он молчит добрую минуту и при этом его лицо выглядит так, будто ему под носом намазали чем-то вонючим.

– Пенни, ты же знаешь, как много мы с мамой работали, чтобы ты стала актрисой? Как многим пожертвовали, когда ты была ребенком? Как отказывались от перспективных проектов, чтобы уделить тебе время и продвинуть твою карьеру?

Я растеряно качаю головой, открываю рот, но тут же закрываю его.

– И теперь я прошу тебя о том, чтобы помочь своему любящему старику. Разве это сложно?

– Я не могу усадить тебя в режиссерское кресло. Никто не позволит этого сделать. Я ничего не решаю!

– Не можешь, – согласно кивает он, его руки нервно трясутся в кармане, – но Элайза может, а ты можешь повлиять на Элайзу... Я устал! – восклицает он и вскидывает руки, но тут же боязливо оборачивается, чтобы удостовериться, что никто не видел. – Я устал от нереализованности. Моим последним проектом был сериал на ТВ, который с треском провалился после первого сезона, и с тех пор я семь лет не могу найти достойный проект, чтобы вернуться в Голливуд. И я прошу тебя помочь мне.

Он кладет руки на бока и некоторое время смотрит куда-то вдаль.

– Я очень благодарен тебе за все, в том числе и ту материальную помощь, которую ты нам оказываешь...

Я замираю. Двести тысяч! Чертовы двести тысяч, снятые с моей карты неделю назад. Так вот кто это сделал.

– Думаю, если ничего не выйдет, с агентом из Brothers, то я могу сам снять фильм. А что? – спрашивает он удивленно, хотя я не спорю. – Я могу. Мы с твоей мамой снимем фильм, и нам нужна будет твой поддержка.

На моем лице немой знак вопроса, поэтому он тут же добавляет.

– Денежная поддержка. И, конечно, упоминание из твоих уст в прессе и на ток-шоу. Это бы очень помогло.

– Видимо, это будет очень бюджетное кино, – холодно замечаю я. – Двести тысяч не такая уж большая сумма для съемок.

– А это, – он потирает шею, – это не на фильм, это так... на мелкие расходы.

– Что? – невольно возмущаюсь я. Да за эти деньги я могла два раза закончить колледж.

– Дорогая, ты же понимаешь, что нам с мамой надо на что-то жить.

Я качаю головой. Меня обижает и раздражает не то, что они взяли эти деньги, а то, что они сделали это без моего ведома, словно мы совсем чужие. То, что они решили свои проблемы за мой счет, даже не посвятив меня в них.

– Почему... почему вы не сказали? Почему не попросили?

– Ты ведь постоянно занята съемками, интервью, мероприятиями – разве целесообразно отвлекать тебя из-за такой мелочи?

Вопрос так и повисает в воздухе. Он замолкает. Я мну ткань своего светло-голубого платья, на этот раз от «Шанель». А я ведь собиралась поделиться с ним! Рассказать о самом сокровенном, но он так увлечен своей карьерой и деньгами, что говорить о том, что важно для меня, кажется, не имеет смысла.

Выбираясь из своих мыслей, я прислушиваюсь к отголоскам разговоров. Гости говорят о незнакомых мне людях и событиях. Они говорят о моде и кино. Они говорят о том, о чем вчера писали в таблоидах. Они ни о чем не говорят.

– Ты... ты не видел Итана? – спрашиваю я, наконец.

Он отвечает не сразу.

– Он... да, он... он здесь. Я видел его минут двадцать назад, – отвечает он отстраненно, до сих пор погруженный в собственные мысли.

Мне становится жаль его, того, как бессмысленно прошла его жизнь в погоне за успехом и признанием людей, которые его не знают.

– Когда-нибудь станет легче? – спрашивает он вдруг, смотря вдаль. Его голос меняется.

Подхожу ближе и кладу руку ему на плечо. Он вздрагивает от неожиданности и переводит взгляд на меня.

– Это лишь первая фаза. Первый пятьдесят лет, – говорю я таким же тоном, каким когда-то говорил мне Ричард Бэрлоу. – Потом, говорят, отпускает.

Во мне все еще теплится огонек надежды. Неужели? Неужели я все-таки смогу поговорить с ним? Мне кажется, это тот самый момент. Почему бы не поделиться сейчас, пока он не скрылся в толпе богачей, потягивающих шампанское.

– Знаешь, – я прочищаю горло, – я хотела кое-что рассказать тебе, кое-что важное. Не знаю, поймешь ли ты, но мне необходимо сказать...

– А вот и он, – он указывает пальцем на человека в сером костюме, который стоит у окна и смотрит на сад. – Я должен идти. Не стоит заставлять потенциального агента ждать, иначе он не станет моим агентом.

– Так мы сможем поговорить?

– Да-да, – отмахивается он. По его тону я понимаю, что через пять минут он не вспомнит об этой части разговора. – Конечно, мы поговорим. Но сейчас мне действительно нужно идти. Кто знает, сколько проектов ему предложат, пока я доберусь до него, – он скидывает мою руку и направляется в толпу.

Я вижу белый костюм, даже когда отец оказывается внутри дома. Вижу через окна во всю стену, которые напоминают клетку, где он всего лишь мышь, мечущаяся в поиске сыра. Только никто не сказал ей, что сыра там давно нет.

[29] Warner Brothers – один из крупнейших концернов по производству фильмов и телесериалов в США

32

Я вхожу в гостиную и быстро осматриваюсь. Никого – все гости на улице. Зато на кухне кипит жизнь. Идет приготовление к банкету. Официанты наполняют бокалы, выкладывают канапе и снова несут их в сад. Я достаю из сумки мобильный и набираю Итана, но телефон отключен. Зачем ему отключать телефон, если он здесь? Ничего не понимаю. Оставляю сумку на диване в гостиной и двигаюсь на второй этаж. Хотя бы свою новую маму я могу увидеть?

Заглядываю в одну комнату – никого, в другую – то же самое, проверяю все комнаты, а их немало, но остаюсь ни с чем. Вдруг слышу голоса вдалеке, останавливаюсь и прислушиваюсь. Они доносятся из спальни, но я уже была там. Прохожу снова. Пусто. Раздается протяжный стон, а потом мычание. Кто-то закрыл рот ладонью.

Приоткрываю дверь ванной и вижу Итана, страстно целующего какую-то блондинку. Когда я понимаю, что эта блондинка и есть моя новая мама, закрывают рот рукой, чтобы не вскрикнуть. Он касается ее в тех местах, где я месяц назад мечтала почувствовать его руки. Морщусь, а потом меня охватывает то ли злость, то ли обида. Мне хочется ворваться и посмотреть на их лица, послушать оправдания, пристыдить их. Но я не делаю этого. Разве это изменит тот факт, что парень, который был моей мечтой в течение десяти лет, спит с моей матерью? Вот так первая встреча.

Выхожу из спальни и спускаюсь к гостям. Беру бокал шампанского и усаживаюсь за пустой стол. Залпом выпиваю его и подзываю официанта, чтобы взять следующий. Пузырьки приятно тают во рту. Мне кажется, что вся моя голова состоит из чертовых пузырьков, иначе я бы давно сложила два плюс два.

Я думала, что смогу вернуть прежнюю жизнь, рассказав все отцу, но он не стал меня слушать. Я думала, что смогу рассказать все Итану, но и ему нет до этого дела. И если раньше я бы нашла оправдания для них обоих, то теперь я не хочу, я устала оправдывать тех, кто не заслуживает оправданий. Не хочу говорить с ними вовсе. Я не хочу рассказывать этим людям про мою настоящую семью: родителей, Энн, Мелани и тем более про Крега. Не хочу делиться с ними тем, что люблю, ведь они этого не достойны.

– Вы ведь Пенни, верно? – погруженная в мысли, я не замечаю, как рядом со мной присаживается дама лет пятидесяти, пытающаяся выглядеть на двадцать пять. Ее лицо натянуто так, что кажется уши вот-вот отлетят от головы, словно пробка из бутылки шампанского.

– Мои дети от вас в восторге. Пришлось снять кинотеатр, где состоялась премьера, чтобы они смогли посмотреть «Планету красной камелии» еще раз.

«Они что, не знают об онлайн-кинотеатрах?» мысленно спрашиваю я. Но вслух ничего не произношу, а лишь киваю, чтобы она не приставала ко мне со светскими беседами, ведь я не в настроении их вести.

– А вы, – она прищуривается, – случайно не играли в «Голодных играх»?

– Нет, – качаю головой я, – к сожалению, я в них живу, – грустно констатирую я. На мое плечо ложится тяжелая рука.

Дама ухмыляется и отсаживается подальше, хоть и остается неподалеку. Итан устраивается рядом и подмигивает. Он улыбается и, кажется, всем доволен. Я окидываю его взглядом, способным пронзить насквозь. Улыбка исчезает с его лица, но он ничего не спрашивает.

– Я звонила тебе, – говорю я холодно.

– Правда? – усмехается он. – Я, наверно, был занят.

– Уверена, что был, – отмечаю я. Он морщится, не понимая, о чем это я. Я выпиваю еще.

– Я думаю, не стоит напиваться, – предупреждает Итан, кивая на мой бокал.

– А ты что, алкогольная полиция?

– Я серьезно, здесь слишком важная публика и твои родители к тому же. Не знаю, как они затащили сюда всех этих богачей, – признается он так тихо, что я могу только по губам понять его слова.

Я горько усмехаюсь.

– Я начинаю понимать, почему ты так много пьешь.

Он вскидывает брови в ожидании ответа.

– Чтобы забыть хоть на вечер о том, что творится вокруг? – предполагает он.

– Чтобы помнить лишь головную боль следующим утром.

За нашими спинами раздается звон. Кто-то бьет по бокалу одной из трехсот сервировочных вилок. Я поворачиваюсь и вижу отца, стоящего на верхней ступеньке лестницы, ведущей в сад. Он призывает всех к тишине. Мама подплывает к нему и обнимает за талию.

– Что ж, – начинает он опять не своим голосом, – мы безумно рады, что вы все смогли освободить свои насыщенные графики и отпраздновать такое важное событие вместе с нами. Мы вместе уже двадцать пять лет... – он смотрит на маму, а потом на гостей.

Только я вижу, как искусственно это выглядит?

– Что могу сказать? – он усмехается. – Мы многое прошли вместе, вот уж действительно и в радости и в горе.

Мама кивает и гладит его по спине.

– Надеюсь, что бы ни случилось, еще столько же лет пройдем бок о бок. И со всеми вами, конечно же, – он поднимает бокал, и гости делают то же самое. – С праздником! С годовщиной!

– С годовщиной, дорогой, – я не слышу, как она говорит это, но читаю по губам. Она целует его в щеку. Надеюсь, она хотя бы помыла рот после того, как в нем побывал язык Итана.

– С годовщиной! – вторят гости и выпивают.

– Ура, – произношу я скептически и выпиваю последний глоток из своего бокала.

Раздаются аплодисменты, смешки и поздравления, но я не слушаю. Гостей приглашают к столу. Официанты подают первое блюдо – красный суп с креветками.

– Этот французское блюдо, называется «Буйабес», – со знанием дела сообщает Итан. – Из-за того, что твоя мама провела несколько месяцев во Франции, всем придется сегодня есть только французские блюда.

Я сижу, откинувшись на спинку стула, и потягиваю шампанское.

– Да ты попробуй, – просит Итан.

Я пробую, и не потому что он попросил, а потому что чувствую, что пьянею слишком быстро, так как пью на пустой желудок.

Следующее блюдо выглядит как...

– А что это?

Итан пробует кусочек. На его лице полнейший восторг и блаженство.

– Это пища богов.

Я морщусь.

– Это... – он прожевывает, – петух в вине по-французски.

– Я и не знала, что ты такой знаток французской кухни.

– В этой жизни я отлично разбираюсь в трех вещах: в алкоголе и еде.

– А третья?

Он хмыкает.

– Ты сказал в трех вещах.

– В женщинах, конечно же, – уверенно отвечает он, и я мысленно фыркаю от того, как цинично это звучит, будто женщина – плита или стиральная машина, функции которой можно изучить за активную неделю пользования.

После петуха гостям приносят десерт. Это что-то светлое, похожее на волнистое облако с красной смородиной. Итан не спешит объяснять, как это называется, а мне не интересно. Каждый съедает свое облако молча.

Снова звон бокала.

– Дорогие гости, прежде чем вы покинете свои столы, хочу произнести тост. Да-да, еще один, – он искусственно усмехается, и все остальные делают то же самое. – За мою дочь Пенни. За лучшее, что мы сделали за эти двадцать пять лет брака.

Сделали? Я ведь не человечек из лего.

– Эта красивая талантливая леди за свои двадцать лет добилась столько, сколько мне за всю жизнь не достичь. И я надеюсь, что добьется большего. Мы с мамой очень любим тебя и гордимся тобой, дорогая, – я закусываю внутреннюю сторону щеки, чтобы не закричать, ведь его слова были бы ужасно приятны, если бы он не говорил их голосом для публичных выступлений и декларирования, если бы он говорил это своим голосом, от всего сердца. – За Пенни! – он поднимает бокал.

– За Пенни! За Пенни! За Пенни! – раздается вокруг под звон бокалов.

Они знают, кто я, все эти люди в шикарных нарядах знают, кто я. Но почему же мне так плохо?

Итан отставляет свой бокал и встает передо мной на колено. Я прячу лицо в ладонях, а когда открываю глаза, то вижу, что он стоит передо мной с кольцом: с той самой бирюзовой коробочкой от «Тиффани», где на черном бархате сверкает кольцо с бриллиантом.

– Встань, прошу, – шепчу я.

Он недоуменно смотрит на меня, но уже поздно – все стихли, уставившись на нас.

– Пенни, – он прочищает горло, словно волнуется, но я знаю, что это не так, для него в этой ситуации нет ничего необычного. Он лишь актер. Актер, заучивающий каждый день страницы текста. – Пенни, ты выйдешь за меня?

Я слышу вздохи умиления за спиной. Но меня это не трогает. Повисает пауза и с каждой секундой напряжение растет.

Я неловко встаю, облокачиваясь на столешницу, и выдыхаю. Поднимаю взгляд на присутствующих.

– Как вы... как вы можете быть такими фальшивыми? Вам же плевать, что я отвечу.

– Пенни, – отец вскидывает руку, прося меня вернуться на место.

– Билл Прайс, мужчина, не зарабатывающий ни цента, в костюме за пять штук. Что ты хочешь мне сказать? Напомнить о том, как давно я не продвигала твою поросшую бурьяном карьеру или, может, о том, что мне нужно дать тебе еще немного денег, ведь никто не хочет вкладываться в скаковую лошадь без ноги.

– Пенни, тебе надо прилечь, – встревает мама. – Извините, она слишком устала и много выпила.

– Я действительно жутко устала, но выпила не так уж много, Лили. Лили... Лили... Лили, – я произношу ее имя снова и снова, пробую его вкус, но у него нет вкуса, оно как жвачка, которая уже побывала у другого во рту.

– Что я знаю о тебе, Лили? Я здесь больше месяца, а вижу тебя впервые! Ах да, ты была слишком занята французским шопингом. Спасибо, кстати, за подарок. Только, если бы ты все-таки спросила у меня, я бы предпочла потратить свои же деньги с большей пользой, потому что эти дурацкие туфли жутко натирают.

Итан кладет руку мне на плечо и пытается повернуть к себе.

– Не трожь меня! – я отскакиваю.

– Она действительно много выпила, – подтверждает он.

– Не смейте! Не смейте больше врать. Я осознаю все, что говорю.

– В таком случае мне жаль, что я воспитал дочь, в которой нет ни капли уважения и благодарности, – говорит Билл.

– Уважения? Я не уважаю тех, кто не уважает меня. Да и с каких пор от мешка денег ждут благодарности? Его только и делают, что наполняют, а потом опустошают, и так снова и снова, пока в нем не появится дыра и не придет время сменить его на новый...

– Это совсем не так, – успокаивает меня Лили.

– Все ваши речи звучат очень даже приятно и другим они, наверно, кажутся чистой правдой. Но такую профессиональную обманщицу как я вам не одурачить. Я хочу правды! Правды! Потому что я окончательно запуталась во всей этой лжи.

– И в чем же правда? – раздраженно спрашивает Билл. Лили пытается успокоить и его и берет за руку, но я задела его слишком сильно.

– Вам она не понравится, – даю я заднюю, чувствуя головокружение.

– Нет уж, я хочу знать, благодарна ли ты за те силы, деньги, время и душу, вкладываемые в тебя на протяжении двадцати одного года? Благодарна ли ты за то, что тебя знает весь мир, за то, что ты ни в чем не нуждаешься и можешь делать все, что вздумается?

– В том и дело, что я не могу. Каждый мой день расписан до минуты, словно я какой-то чертовый торт, который не приготовить без рецепта. А даже если и выдается свободная минута, мне приходится оглядываться и постоянно контролировать все, что я говорю и делаю, ведь теперь так много желающих запечатлеть мой позор. Но знаешь, да, я благодарна, что попала в этот мир, потому что иначе я бы до сих пор мучилась от несбывшихся ожиданий и не осознала бы, как мне хочется остаться в моем.

– В твоем мире? Пенни, о чем ты? – спрашивает Лили. Она говорит со мной как с умалишенной.

– Мир безызвестной Пеони, в котором у меня ни цента в кармане, зато полдесятка людей, готовых принять меня и такой.

– Мы тоже готовы принимать тебя, – парирует Лили.

Билл кивает. Наверно, таким образом он отвечает на собственные мысли о моем убийстве.

– За последний месяц я узнала о том, какого иметь шикарный дом с четырьмя спальнями, что довольно глупо, учитывая, что я живу одна. Я узнала, какого носить туфли «Маноло Бланик» и платья от «Шанель». Какого стоять перед камерами и появляться на обложках журналов. Я узнала много чего о мире и о себе. И ко мне пришло осознание: неважно Пенни я или Пеони, богата или бедна, знаменита или бесславна, большинству людей, которым я так хотела понравиться, по-прежнему плевать на меня. Так какая разница?

– Пенни, давай мы поговорим в доме, – вдруг прерывает Итан. – Не время устраивать представление.

– Я буду продолжать это представление, пока могу! Потому что иначе меня никто не хочет слышать.

Он кивает, понимая, что со мной бесполезно спорить. Что меня уже не заткнуть и не спрятать.

– Я хочу сделать заявление! С сегодняшнего дня я больше не актриса, я ухожу из мира кино! Так что если кто-то из присутствующих хотел сделать мне предложение, от которого, как он думал, я не смогу отказаться, то... пусть обломится, потому что мне это не нужно.

– Она очень много выпила, – повторят Лили как заведенная, улыбаясь гостям.

– Ты не можешь уйти, не можешь все бросить. Мы не для этого вложили в тебя столько сил и денег! – возмущается Билл.

– Понимаю, – киваю я, – с этим трудно смирится. Только я не собака для выставки, и никогда не просила ею быть! – отпиваю шампанское, на этот раз из бокала Итана. – И вот еще что: хочу, чтобы все знали, что Пеони хочет вернуться обратно.

– Ты Пенни, Пенни! Пора уже смириться с этим, – заявляет Билл. Из его уст мое ненастоящее имя звучит с такой интонацией, будто он разозлен тем, что испачкал ботинки собачьим дерьмом.

– Мое имя Пеони! Пеони – мое чертово имя!

– Итан, что происходит? – спрашивает Лили.

Он мнется.

– Да откуда ему знать? Никто из вас не знает меня настоящую. Пеони всегда была внутри меня, она временами наивна и заносчива, но не глупа и не жестока, ее сердце не успело покрыться коркой льда, зато Пенни... Пенни – монстр, в котором сосредоточено все плохое, что есть во мне. Каждый день вы превращаете меня в Пенни, пока Пеони захлебывается слезами где-то глубоко внутри...

– Так ладно, пора это заканчивать, – заключает Билл и направляется к нам.

Я быстро отпиваю оставшееся в бокале Итана и несусь прочь, спотыкаясь на высоких каблуках. Никто не кричит мне вслед, не пытается вразумить или успокоить. Толпа разодетых гостей пребывает в молчаливом шоке. Я слышу только шаги позади.

– Да что с тобой такое? – восклицает Итан, когда мы оказываемся в доме.

Я молчу.

– Пенни!

Иду дальше.

– Пеони, – он хватает меня за локоть и поворачивает к себе. Я вырываюсь.

– Это со мной, оказывается, что-то не так?

– Мы же договорились. Ты хотела красивое предложение, и я подумал, что годовщина твоих родителей будет отличным моментом для этого.

– Это было до того, как я увидела мамины слюни на твоем лице.

Он замирает. Нервно трясет головой, потом также нервно усмехается. Прячет руки в карманы и облизывает губы. Как много бессмысленных движений!

– У нас ничего серьезного. Мы были вместе всего пару раз.

Я укоризненно смотрю на него.

– Ладно, – он вскидывает руки в примирительном жесте, – возможно не пару раз, а пару десятков раз, но...

– Нет, – я прячу лицо в ладонях и опускаю их, тяжело выдыхая, – я не хочу знать детали.

– Я не понимаю, почему ты злишься? Мы ведь все прояснили и остались друзьями.

– Друзья не спят с мамами своих друзей.

– Все не так... однозначно.

– Ты рушишь их брак! Что в этом неоднозначного?

– Каким образом? Разве это не они сейчас празднуют двадцатипятилетнюю годовщину за этими дверьми?

У меня снова начинает дергаться глаз.

– Что ж, тебя тоже есть с чем поздравить. Ты, наверно, очень упорно работал, чтобы в такой краткий срок стать такой сволочью.

Он согласно кивает.

– Если тебе будет легче, то я признаю, что в этот раз я действительно поступил как сволочь.

– Как и каждый раз рядом со мной.

Я направляюсь к выходу, но он останавливает меня, преграждая путь.

– Пенни, пожалуйста, не уходи. Не хочу так заканчивать этот вечер. Давай поговорим.

Он пытается дотронуться до меня, но я не позволяю.

– Хорошо, – я киваю, скрещивая руки на груди. – И что же ты хочешь рассказать мне?

Он опускает взгляд, на миг задумываясь.

– Твои родители не живут вместе уже очень много лет. Ты ведь знаешь об этом. Они хорошие друзья, но не более того. Они оба поглощены своими амбициями и карьерами. И тот факт, что я... – он осекается в попытке подобрать слово – ... был с твоей матерью для него никакой не секрет. Ему все равно.

– И ты хотел для нас того же?

Он молчит, потому что знает, что я права.

– Я не хотел приносить тебе боль. Не думал, что смогу принести тебе боль, – в его глазах сожаление, но от этого мне не становится легче.

– Ты не приносишь боль. Это делают мои иллюзии о тебе. В этом ты был прав.

– Что я могу для тебя сделать?

– Помочь мне... – мой голос дрожит, – вернуть мою прежнюю жизнь обратно.

– Элайза говорила об этом. Она считает, что у тебя паранойя и депрессия на фоне внезапно свалившейся известности, что ты пытаешься выдумками отгородиться от реального мира... Я, правда, не понимаю, что происходит. В последнее время я тебя совсем не узнаю.

– Мои провалы в памяти не связаны ни с какой болезнью. Я не помню, потому что это не моя жизнь. Потому что еще месяц назад меня тут не было.

– Прости, но сколько бокалов вина ты выпила?

– Да ничего я не пила! Сколько повторять! – восклицаю я. – Точнее пила, но я не пьяна, это не бред сумасшедшего.

– Хорошо, ты не сумасшедшая. Давай спокойно поговорим, – по его тону слышно, что считает он как раз наоборот.

­– Не надо со мной так. Я не спятила. Сначала я не хотела тебе говорить, потому что была очарована тобой и этой богатой жизнью, а потом не хотела, потому что это слишком личное, и ты не заслуживаешь этого знать, но мне придется, если я хочу вернуть то, что у меня было, обратно.

– Ладно, – кивает он. Я понимаю, что он ни капли не верит мне, но все же решает, что проще выслушать, чем объяснять, почему не станет.

– Меня зовут Пеони, не Пенни. Я бывшая студентка юридического колледжа и сейчас работаю в кофейне посудомойкой. Каждый вечер я прихожу домой и смотрю на твою фотографию на обложке «Энтертейнмент Уикли». Я мечтаю жить такой же жизнью, как и ты, вместе с тобой, чтобы доказать всем вокруг, что я была права, променяв колледж на погоню за славой. И я все это получаю. Вот так вот, – я щелкаю пальцами, – я это получаю и оказывается... что мне это не нужно, – я прикусываю губу. – Вот тут уже Крег был прав.

– Что за Крег? – морщится он.

– Хороший человек. Просто хороший человек, которого я очень сильно обидела... Не знаю, увижу ли я его еще, и, если увижу, простит ли он меня, – я качаю головой.

– И что же из всего этого следует? – деловито спрашивает он, словно учитель, ждущий морали после зачитывания рассказа ученикам.

– Тебе все равно, верно?

– Я ведь здесь. Я слушаю.

– Но не слышишь. Не веришь мне.

– Хорошо, – кивает он, – допустим, я тебе верю, и все действительно так, как ты говоришь. Но что я могу изменить?

– Я не прошу тебя ничего менять. Я думала, что как в романтической комедии я все разрушу, и на обломках появится то, что я хотела вернуть.

– Вот незадача, – отмечает он и усмехается, почесывая нос. – Ты только что заставила собственных родителей и еще сотню влиятельных людей ненавидеть тебя, просто чтобы вернуться работать в кофейню посудомойкой?

– Похоже на то.

– Видимо, ты очень любишь эту работу.

– Нет, я терпеть ее не могу, – я качаю головой, – но я очень люблю свою семью.

Повисает пауза. В его голубых глазах словно зажигаются маленькие огоньки, а потом взрываются как салют. Он впервые смотрит на меня так, будто верит в то, что я говорю правду.

– Ты веришь мне?

– Ты не настолько хорошая актриса, чтобы так правдоподобно играть, – заявляет он и выдыхает. – Если ты в это веришь, значит, так и есть, и тебе действительно нужно возвращаться, – заключает он, достает из кармана ключи от машины и протягивает мне.

Я с подозрением смотрю на них, а потом и на него.

– Ты же не пытаешься отдать мне их?

– А на что еще это похоже? – он берет мою руку и вкладывает ключи в ладонь. – Я не знаю, как ты это сделаешь, но верю, что у тебя получится, ведь у тебя есть то, чего никогда прежде не было у меня...

Я вскидываю брови.

– Такого замечательного друга, как я, – иронизирует он и подталкивает к двери.

Я ненадолго задумываюсь и поворачиваюсь.

– Можешь мне кое-что пообещать?

Он вопросительно хмыкает.

– Не пей так много.

Он горько усмехается, но ничего не отвечает.

Я выхожу из дома. Останавливаюсь на лестнице, окидываю дом прощальным взглядом и сжимаю ключи. Сажусь в красную «мазерати» и давлю по газам.

33

Среди могил я чувствую себя одинокой, но, по крайней мере, мне впервые за последнее время спокойно. Мертвые никогда не причинят такой боли, как живые. Прохожу вдоль серых надгробий, не останавливаясь. Боюсь читать надписи, смотреть на годы жизни, высчитывать и узнавать, что тому, кто лежит под моими ногами, было столько же, столько и мне.

Могила Энн ничем не отличается от других. То же серое надгробье и выбитая на нем надпись, только цветы... цветы свежие. Красные камелии. Я присаживаюсь рядом, не прикасаясь к ним.

– Это я... Пеони, – говорю я, представляя, как она смотрела бы на меня умными пронзительными глазами. – Наверно, ты злишься на меня за то, что я тогда не вышла из машины, но мне, правда, было очень больно. Хотя нет, ты-то точно не злишься, ты не умеешь этого... Мой план провалился, и я все еще здесь, хотя тебя уже нет, – я сглатываю ком, образовавшийся в горле. – Эта жизнь чертовый непрекращающийся кошмар. Я не знаю, как это закончить, – я провожу рукой по траве. – Помоги мне, Энн. Я сделала все, что могла. Я разрушила эту жизнь до основания. Я потеряла даже мнимое благополучие. Я потеряла все в погоне за всем. А мне всего-то нужна была любящая семья, работа, от которой не тянет выколоть глаза, и немного денег... возможно, еще капучино с соленой карамелью, но это уже как бонус, который я, очевидно, не заслужила. Я не хочу больше никаких съемок, фотосессий, ковровых дорожек и вспышек камер. Я чувствую себя такой самозванкой среди всего этого. Я бы могла принести пользу окружающим, раз уж все так складывается, и я застряла здесь надолго. Но я, кажется, вообще ничего толком не умею...

Я пожимаю плечами.

– И как люди с этим справляются? Не понимаю. Вот родители отвозят их в школу, потом они, ничего не зная о жизни, выбирают колледж и профессию, которую, скорее всего, возненавидят в ближайшие несколько лет – господи, да никто в восемнадцать лет не должен выбирать, чем заниматься всю оставшуюся жизнь!

Задыхаюсь от переизбытка эмоций и чувств.

– Когда учеба подходит к концу, все думаю, что кошмар, наконец, закончился, но секрет в том, что он только начинается. День проходит за днем, один коллега сменяется другим, бумажки перекладываются с края одного стола на другой, а ты смотришь на календарь, и понимаешь, что прошел всего месяц, а тебе надо отработать как минимум еще одиннадцать, чтобы тебя начали воспринимать всерьез.

Шмыгаю носом, смотря вдаль на нескончаемый ряд серых надгробий.

– Я не очень умна, но быстро поняла, что именно такая жизнь ожидает и меня, если я продолжу так бездумно проживать ее, делая то, что не люблю. Работа в кофейне, конечно, не была пределом мечтаний, но хотя бы ее я выбрала сама. Не под гнетом общества, не из-за иллюзий. Я устроилась туда временно, просто чтобы немного подзаработать. Но, как известно, нет ничего более постоянного, чем временное. И вот прошло уже полгода, а я все там же, хотя стараюсь, пытаюсь и мчусь со всех ног. Но, Энн, есть ли вообще в этом какой-то смысл? Мчаться. Может, и нет там ничего впереди, как у колеса, по которому бежит хомяк... Но, знаешь, даже если так, если жизнь это чертовое колесо, то бежать вместе было куда проще.

Я вспоминаю ее лысую голову и торчащие ребра, лицо без румянца и сухие губы, и слезы градом катятся из моих глаз. Будь она здесь, она бы точно посоветовала мне что-то умное, но ее больше нет.

Щелк. Я вытираю ноc и поднимаю голову. Меня фотографируют. Папарацци стоит за деревом, футах в двадцати, и явно понимает, что я услышу щелканье камеры.

– У вас что, совсем нет совести? – кричу я и встаю, утирая слезы. – Я хочу быть одна! Проваливайте!

Но он не слушает, продолжая делать кадры.

– Эй! Я с вами говорю! – я подхожу ближе. – Вам бы понравилось, если бы кто-то ворвался к вам в личный момент и начал фотографировать?

Он пятится, но не уходит. Я подбегаю к нему, хватаю камеру за ремень и разбиваю о землю. Бью еще раз и еще.

– Это моя камера! Личная собственность! – восклицает он, нервно прыгая вокруг, но не решается ввязаться со мной в потасовку.

Еще. Еще раз. Еще и еще пока от нее не начинают отваливаться части. Потом я минуту прыгаю на том, что осталось, и, убеждаясь, что улики уничтожены, успокаиваюсь. Мне жарко и душно. Горят щеки.

– Я вызову полицию, – он достает дрожащими руками телефон.

Я подаюсь вперед. Он отскакивает, вскрикивает, и бросается на утек. Я провожу рукой по вспотевшему лбу и облегченно выдыхаю. И тут в мою голову приходит идея. Еще одна безумная деструктивная идея, которая, как мне кажется, все же не лишена смысла.

Я бегу к машине, усаживаюсь в нее и пару минут смотрю на себя в зеркало заднего вида. Если я сделаю то, что задумала, то обратной дороги не будет. Я не смогу извиниться, соврать или прикинуться дурочкой. Если я это сделаю, то я действительно разрушу жизнь до основания. Но и к черту! Жизнь без родителей, Энн, Мелани и Крега. Что же это за жизнь?

Я завожу мотор и трогаюсь с места. Включаю музыку. Салон заполняет песня «Under the Water» группы The Pretty Reckless.

Lay my head, under the water

Lay my head, under the sea

Excuse me sir, am I your daughter?

Won't you take me back,

Take me back and see?

There's not a time, for being younger

And all my friends, are enemies

And if I cried unto my mother

No she wasn't there, she wasn't there for me...[30]

(Опускаю голову под воду,

Опускаю голову в море.

Простите, сэр, я ваша дочь?

Не хотите ли вы забрать меня,

Забрать и разобраться в этом?

Еще не настало время быть моложе,

И все мои друзья превратились во врагов.

Если бы я воззвала к матери...

Нет, ее там не было, ее не было рядом со мной...)

В этой песни нет музыкального вступления. Сразу начинается куплет. Я подпеваю, вцепляясь в руль, на котором еще пару часов назад были руки Итана. Я прощаюсь с этой жизнью... и вообще с жизнью.

Буду ли я скучать? Возможно, по Итану. Он оказался не таким, как я представляла, но он смог меня понять, пусть и не до конца. Возможно, я буду немного скучать по Каре, по ее помощи и справедливой критике. И, конечно, я буду скучать по Ричарду, но я смогу встречаться с ним через книги и довольно долго, ведь в его библиографии больше романов, чем мне лет. А в остальном, думаю, я все же справлюсь. А может, в этом и не будет нужды.

Lay my head, under the water

Aloud I pray, for calmer seas

And when I wake from this dream,

With chains all around me...

No, I've never been, I've never been free...

No, I've never been, I've never been free...

No, I've never been, I've never been free...[31]

(Погрузив голову в воду,

Я вслух молю о штиле,

Но пробуждаюсь от этого сна,

Закованная в цепи...

Нет, я никогда, никогда не была свободной...

Нет, я никогда, никогда не была свободной...

Нет, я никогда, никогда не была свободной...)

Песня заканчивается, и я выключаю радио. Выдыхаю. Помогите мне высшие силы!

За несколько секунд я разгоняюсь до шестидесяти двух миль[32]. Еще немного и на спидометре уже девяносто пять[33]. Все, что окружает меня, постепенно размывается. Сто двадцать. Сто сорок. Впереди огромный рекламный щит на всю стену пятиэтажного здания. Рекламный щит с идеальным лицом, которое вроде как мое, но это не я. Жму педаль в пол что есть мочи. Сто восемьдесят. Сто девяносто. Двести. Я знаю, что впереди поворот, но не сворачиваю. Еду прямо на свое лицо, смотря в глаза девушке, которую не знаю.

Столкновение происходит за считанные секунды. Я не успеваю почувствовать боль, лишь услышать грохот и треск стекол. Меня накрывает спасительная темнота.

[32] ≈ 100 км

[33] ≈ 150 км