Акрофобия

Когда Джек проснулся на следующий день, свет уже вовсю пробивался сквозь жалюзи, а часы, к его ужасу, показывали десять утра. Он быстро встал, лихорадочно стал собирать вещи на кровати, затем побежал в ванную чистить зубы. В голове витало одновременно много мыслей, как это бывает по утрам после долгих ночей. «Нужно торопиться, иначе будут большие проблемы», – думал Торренс, быстро проводя по зубам новой щёткой.

Гигиенические утренние процедуры были уже почти закончены, когда вдруг зазвонил телефон. Резкий дотошный звук заставили его подскочить на месте, и он чуть не подавился пастой и собственной слюной.

Пока Джек шёл, едва волоча ногами и всё ещё с зубной щёткой во рту, сработал автоответчик, и после стандартной фразы последовал уже знакомый голос доктора Мендока. Тот казался бодрым и здоровым.

– Джек, доброе утро. Когда вы услышите это сообщение, то перезвоните мне. Помните, мы с вами договаривались встретиться сегодня, в субботу в два. Так вот, у меня появились непредвиденные трудности, давайте переназначим время на час раньше. Если вас всё устраивает, сообщите мне.

Снова послышался гудок, и красная лампочка погасла. Джек присел на кровать и, смеясь, ударил себя по лбу, как когда-то делал его отец, когда тот совершал глупые вещи. «Суббота, как же я мог забыть... Как бы это выглядело, если бы я в помятом костюме и с наскоро побритым лицом явился на работу в выходной день. Подумали бы, что совсем допился!» – Джек ещё раз улыбнулся про себя и пошёл в ванную умываться. Потом он приготовил себе яичницу, больше похожую на смешанную ребёнком палитру белого и жёлтого цветов, но поел её с удовольствием. После этого он пошёл в спальню и лёг на кровать, намереваясь ещё немного поспать. Но сон не приходил, так что Торренс включил телевизор, довольно старый для своего времени, и смотрел занудные утренние викторины до тех пор, пока часы не показали полдень.

Он оделся, причесался и с радостным видом вышел из квартиры. Мендок назначил ему встречу возле моста Девина, который находился в двух милях от его дома.

Джек поймал такси, коротко объяснил водителю, куда ехать, тот кивнул, и они поехали. Город стоял в пробках, как забитый вещами шкаф, так что их поездка напоминала ломаную линию на доске учителя геометрии. Шофёр то и дело пытался объезжать пробки, заворачивая от главных трасс на менее загруженные провинциальные автострады. Торренс поглядывал на часы и понимал, что не успевает. Таксист увидел это в стекло заднего вида и грубоватым восточным голосом сказал, что постарается успеть. Ему надо отдать должное – они действительно приехали вовремя. Джек сунул ему в руку деньги и поспешил к парку, который находился в пятидесяти метрах от моста.

Погода была солнечной и даже душной, люди скрывались от жары под небольшими беседками с круглыми крышами, которые напоминали гигантские грибы. Посетители парка поедали мороженое и опустошали магазины с минеральными напитками. Джек немного прошёлся по главной дороге, усеянной вокруг деревьями на круглых земляных островках, огранённых бордюром, и увидел знакомого старика, сидящего за небольшим столиком в сквере и пьющего лимонад. Психотерапевт был одет в спортивном стиле, чёрно-белый костюм его немного молодил.

– Доктор! – клиент помахал рукой и подошёл к нему.

Они пожали руки, Аэрон допил свой напиток и предложил прогуляться.

– Сегодня жарко, правда, Джек?

Тот кивнул. Теперь терапевт называл своего клиента по имени. Между ними произошло что-то вроде рабочей дружбы.

Пока они шли вдоль узкой цветочной аллеи, Мендок всё время говорил об отстранённых от дела вещах, и Джека это начало раздражать. Его мучила жажда, и клонило в сон, так что он с радостью предпочёл бы простой болтовне пару часов крепкого сна. В какой-то момент мужчина начал подозревать, что старик попросил прогуляться с ним из-за простого одиночества, что он использует его как некую отдушину в пустом одиноком существовании, но потом ему стало стыдно даже за такую мысль.

– Вы, кажется, куда-то спешили? – спросил Торренс.

Это было лучшее, что ему пришло в голову.

– Да-да, Джек, я помню. Перед тем, как мы пойдём к мосту, я хотел поговорить с тобой как с другом. Я помню ту историю о твоём сыне, которую ты мне рассказал. Я беспокоился за тебя, ибо если бы ты мысленно дал этому делу ход в своей голове, то акрофобия была бы сейчас не единственной твоей проблемой. Но, как я вижу, ты держишься.

Доктор посмотрел на него.

– Это нелегко.

Джек разглядывал смотровое колесо, которое катало всех желающих увидеть прекрасную живописную округу. Он был здесь с Эриком полгода назад, и парнишке тогда всё очень понравилось.

– Не так легко, как может показаться.

«Просто я не переношу жалости. Мало кто из моих знакомых знает. Пускай лучше думают, что всё нормально», – думал о себе Джек.

Они пошли дальше, но теперь уже молча. Терапевт был доволен не только собой, но и своим клиентом.

Наконец они вышли к автостраде, которая шла через мост в горы. Лес, который окружал парк, как надёжный забор, здесь поредел и обеднел. Впереди уже слышался шум реки, одной из быстроходных, опасных рек, которая является притоком медленной, но большой и полноводной. Берег сходил вниз постепенно и ровно, что позволило соорудить ступеньки к узкому, но довольно уютному побережью. В такую жару это место было очень популярным, люди стекались к воде и прохладе, как пчёлы на мёд, но Джек догадывался, что они идут вовсе не на пляж.

Психотерапевт повел его по узкой дорожке у бордюра, показывая рукой на красоты долины, которая ложилась дальше, за ущельем. Пациент пару раз смотрел вниз, но высота пока была невелика, и он почти ничего не ощущал. С недавних пор он чувствовал некое привыкание к высоте, о чём ему говорил доктор.

Мендок остановился у перил и начал наблюдать за ущельем. Солнце отражалось на воде и играло в ней калейдоскопом цветов. Водная масса, уходившая дальше в узкое русло реки, перевела чуткий старческий взгляд, который за годы жизни смог замечать не только явную красоту, но и плотные лесные массивы, где величественные куполоподобные кроны старых как мир деревьев создавали миниатюрные долины, блиставшие жизнью и прохладой. Аэрон помнил их с детства. Когда-то давно он был здесь ещё ребенком, и величие здешних лесов испугало и заворожило его. И теперь доктор был так поражён красотами природы, что совсем забыл о Джеке. Когда эта мысль ударила ему в голову, как выстрел хлопушки, он обернулся и сперва не обнаружил своего спутника, но затем всё же отыскал его взглядом.

Его клиент стоял с другой стороны, внимательно глядя на старика в инвалидной коляске, который только что проехал рядом с ним. Тот тихо говорил по телефону о какой-то Мэри. Затем разговор закончился, и он положил сотовый в карман своих джинсов.

Коляска казалась новой, металл блестел на ярком солнце, а руки инвалида, покрытые венами и пожелтевшей от старости кожей, без особых усилий катили большие колёса с острыми спицами.

Джек по-прежнему наблюдал за ним, и доктор увидел, как на лице его появилась странная улыбка. Она означала не радость, а скорее благодарность. Торренс на мгновенье взглянул на небо, жмурясь от палящего солнца, затем вновь посмотрел на старика.

Мендок хотел было подозвать его к себе, но Джек почему-то резко дёрнулся – доктор вдруг подумал, что тот хочет покончить с собой, прыгнуть через перила в реку – но нет, он лишь поднял что-то и позвал старика-инвалида. Терапевт подошёл поближе, чтобы всё расслышать.

– Мистер, ваш телефон? – он помахал им.

Старик полез в карман, ничего там, видимо, не обнаружил и с улыбкой, корящей самого себя за нерасторопность, сказал Джеку:

– Да, мой. Благодарю вас.

На лице пожилого человека сошлись все морщины, от чего его лицо теперь больше походило на морду питбуля; густые брови поднялись, и он, торопясь, подъехал к Торренсу, взял телефон и пожал ему руку.

– Ещё раз большое спасибо. Знаете, я отдыхаю здесь с внучкой. Вон там, внизу, – старик кивнул в сторону пляжа, – вы можете присоединиться к нам. Там гораздо прохладнее.

Джек поблагодарил его и сказал, что у него нет времени, ибо он скоро уходит. Старик пожал плечами, ещё раз пожал ему руку и уехал. Мужчина ещё долго смотрел ему вслед.

– Что-то не так? – спросил доктор, подходя к клиенту.

Джек вздрогнул, как от удара током, обернулся и сказал, что всё хорошо.

– Вы довольно пристально глядели на того человека. Он вам кого-то напомнил?

Торренс отвёл глаза, но Мендок сразу понял, что угадал. Джек подумал, что рано или поздно он должен будет рассказать.

– Я действительно узнал в нём близкого себе человека, ныне покойного.

Терапевт стал рядом с пациентом, оперившись на перила. Вокруг них то и дело сновали люди. Джек немного наклонился и стал говорить:

– Он похож на моего отца. В своих поздних воспоминаниях я вижу его именно так. Может быть, ещё небритого, но в остальном...

Мужчина посмотрел вниз и ничего не ощутил. Быстрая река неслась вдаль, смывая старое и принося неизведанное, как сама жизнь. Когда-то она текла совсем по-другому.

– Мой отец был экономистом всю свою жизнь. В городе он заработал неплохую репутацию и часто просиживал на работе допоздна. Но в отличие от многих своих коллег, во внерабочие часы он предпочитал спорт. Скалолазание. Забавно, не правда ли? Мой отец так любил то, что в итоге едва не привело к гибели его сына. Он никогда не был покорителем вершин или что-то в этом роде. Это занятие всегда было только на любительском уровне. Папа со своим близким другом Джоном, единственным в среде программистов разделявшим его взгляды на спорт, каждые выходные ездил в городок Брикервуд, возле которого находилась небольшая скала. Невысокая, довольно простая в покорении, и в то же время интересная для любителей этого занятия – такое препятствие идеально подходило этим людям. Иногда они приглашали с собой компанию, но зачастую ездили сами. Отец, всегда оглядываясь на нас с матерью перед уходом, никогда не брезговал безопасностью. Никакой паранойи, нет, иначе бы не было удовольствия и радости, но в любом случае, когда он делал первый шаг для подъёма, вся амуниция была при нём. В детстве я очень хотел поехать туда, но он не разрешал. Перед отъездом Джон часто приводил своего сына Билла. В детстве мы с ним были хорошими друзьями.

Но где-то к двенадцати годам мне удалось упросить отца поехать с ними. В каком-то роде меня поддержала и мама, которой надоело слушать моё постоянное нытьё, так что на эту поездку она давала своё «за». Я был так рад, словно ехал в Диснейленд. Даже папа никогда так не радовался этим выходным. Джон, когда узнал о намерении своего друга взять сына, был только рад. Он похлопал меня по плечу и сказал, что мне понравится, и я запомню этот день надолго. Насчёт первого он глубоко ошибался, насчёт второго – попал в самую точку. Я до сих пор отчётливо помню тот день.

Наша троица приехала в город утром и остановилась в гостинице, где к моим попутчикам относились, как к завсегдатаям. Никто и никогда не посещал эту забегаловку так часто, как эти двое.

Мы разложили вещи и пошли готовить завтрак. Я смотрел в окно и дивовался этому городку. У меня сложилось такое впечатление, что его вырвали из начала пятидесятых годов и перенесли в наше время – таким он казался старомодным, но при этом сохранившим дух своей эпохи.

Позавтракав, мы немного погуляли по окрестностям. После часовой прогулки я только убедился в своих размышлениях. Машины, магазины, ларьки, простые дома, даже библиотека – здесь всё было, как когда-то. Я любил читать историю Америки, особенно, двадцатого века, так что в целом я знал, с чем сравнивать.

Когда спала жара, и мы уже вдоволь насмотрелись на прямоугольные улочки и одинаковые, почти не блещущие индивидуальностью дома, то пошли наконец к горе.

И хотя сейчас я понимаю всю смехотворность той мысли, но тогда скала показалась мне исполинской. Она довольно красиво выступала посреди лесного массива. Обогнав кроны самых высоких деревьев, эта гора выступала над ними высоким остриём, но за ним, как сказал Джон, ставя палатку, она теряет всю свою резкостью и превращается в тропинку, идти по которой после утомительного лазанья – одно удовольствие.

Отец надел на меня шлем, наколенники и подлокотники, дал специальную обувь. Для своих полных двенадцати лет у меня была довольно широкая нога, так что с креплениями пришлось помучаться.

Когда всё было готово, папа скрепил нас тросами, и мы начали. Джон говорил, что на эту скалу можно взобраться двумя путями: первый – длинный и более сложный для новичка, второй – немного короче и позволяет срезать некоторые трудные места, но при этом мы поднимемся не на саму вершину, а немного ниже. Я не протестовал, ибо знал, что любые возражения могут поставить под вопрос мои дальнейшие поездки сюда, кроме того, я был с ними согласен. «Успею я ещё налазиться по скалам», – думал я тогда.

Джек остановил рассказ, чтобы перевести дух. Теперь дул холодный горный ветер, а тучи закрыли ненавистное солнце. Дышать стало легче. Мендок опёрся о поручни и внимательно слушал спутника, переводя взгляд то на него, то на пляж. Ему казалось, что он дёрнул за очень важную ниточку, которая едва не оборвалась.

– Мы поднимались довольно долго, по крайней мере, мне так казалось, – продолжал Джек, вздохнув на полную грудь. – Отец заставлял внимательно следить за каждым шагом, надёжно и крепко хвататься руками за выступы на скале, которые были больше похожи на язвы, усеивающие больную кожу, то и дело проверять трос, чтобы тот не запутался. В первые минуты я успел даже пожалеть о том, что поехал. Папины предостережения выводили меня из себя, но я молчал.

Гора была не совсем прямой, она была немного выгнута вперед, будто нагнулась за чем-то, так что лезть было не так трудно. Ближе к середине пути отец говорил всё меньше, и тогда лезть стало и вовсе интересно и весело.

Знаете, док, тогда я без страха глядел вниз почти на такую же высоту, как на этом мосту в самом высоком его месте. И если я не показываю страха здесь, в начале, но поверьте мне, он есть, и, взглянув вниз на середине, я не смогу оставаться столь хладнокровным. Но тогда... Я не раз прокручивал в памяти эту старую плёнку воспоминаний, и каждый раз не мог совладать с ненавистью к себе.

Ближе к концу, когда вершина скалы была уже хорошо видна, мы закрепились на одном шарообразном выступе, чтобы немного отдохнуть. Вид, который отрылся передо мной, когда я скинул рюкзак и взглянул на землю, был неповторимым. Он был даже лучше, чем здесь. Я чувствовал то, что раньше не испытывал никогда. И даже немного боялся, но это был нормальный страх, страх перед новыми ощущениями, который не бросает в дрожь и холод, а только немного щекочет нежные нервы.

Мы долго ещё сидели так молча, ощущая близость чистого неба и ничтожность земли, которая тогда казалась хоть и великолепной, но крошечной, такой, которую можно положить на ладошку.

Джон тогда сказал, что, сколько не залезай на эту гору, сколько не любуйся этими красотами, всё равно никогда не надоест.

Через двадцать минут мы забрались на вершину. Мои мышцы гудели от непривычки, ноя, как сирена, от каждого движения. Я чувствовал, что буду спать, как убитый, но жутко ошибался. В тот день я не сомкнул глаз.

Мы сидели на вершине около часа, поедая мамины сэндвичи. Питательное мясо было особенно приятно уставшему желудку, как горячая ванна потному и грязному, а хлеб, хоть и жевался долго, будто жвачка, всё равно был бесподобен.

Наконец мы стали спускаться. Здесь не было ничего опасного. Стоило лишь крепко держаться за сучья и камни, иногда можно было аккуратно и безболезненно съехать и вовсе без них.
Через несколько минут пути дорога срезалась, и перед нами показалось ущелье. Джон указал на маленькую тропинку, которая вилась по левому краю.

Я снял рюкзак, чтобы он не мешал и не задевал зубчатые стены, и взял его в руки.

Мы пошли. Отец держал меня за руку. Я шёл за ним, ступал туда же, куда и он с Джоном. Иногда маленькие камешки, неосторожно задетые нами, бегло скатывались в ущелье, звонко падая на дно лишь через две секунды. Высота была приличной.

У самого конца тропинка сделала крутой поворот, и мне пришлось довольно сильно выгнуться, чтобы нащупать внизу твёрдое место, при том что об мою спину тёрлись шероховатые камни.

Я сделал неудачный шаг и немного оступился. Несколько камней полетело вниз, и я, чтобы зацепиться, инстинктивно выпустил рюкзак. Я ощутил спасение, когда схватился за корягу, даже не заметив пропажу багажа. Рюкзак застрял на ветке, посуда зазвенела, и папа обернулся:

– В чём... – он взглядом нашёл рюкзак. – Джек, какого чёрта?

– Я бы не удержался.

Тогда мне в первый раз стало страшно. Я боялся и смерти, и гнева отца, которого, как я тогда думал, сильно подвёл.

– Пап, я знаю, что должен был быть более аккуратным, – едва не плача, сказал я, ещё сильнее впиваясь пальцами в корягу, от чего мышцы просто разрывались.

– Ладно, Джек. Ничего.

Отец переглянулся с Джоном. Оба понимали, что я не виноват.

– Давайте пройдём до конца, освободим место. А потом попытаемся достать его. Он не так далеко, – предложил Джон, глядя на меня.

Отец согласился, и мы продолжили путь. Мне стоило огромных усилий отпустить эту проклятую корягу и заставить свои ноги идти дальше, хотя без рюкзака я мог делать это даже быстрее.

Когда мы все оказались внизу, в относительной безопасности, отец попросил меня сесть и отдохнуть. Первый испуг прошёл, мне тогда стало чуть легче, как после первой поездки на Американских горках, и я присел на камень.

Папа сказал, что попробует достать чёртов рюкзак. Он вытащил из своего багажа, который был гораздо больше моего, трос и молоток, а также большую острую вещь, похожую на огромный гвоздь, кажется, это называется крюком.

Он быстро и проворно добрался до того места, где я стоял пару минут назад. Затем мельком осмотрел стену, нашёл в ней нужное место и сильными движениями вбил туда эту металлическую штуковину с помощью молотка. Каменная глыба неприятно затрещала, будто чувствовала боль, из-под крюка посыпались маленькие камушки. Вскоре отец забил его до основания и продел карабин с верёвкой в проушину.

Подёргав трос и убедившись, что железяка даже не шевелится, скалолаз начал спускаться. Медленно, но верно он опускался всё ниже, сокращая расстояние до заветного рюкзака. Мистер Фитбердж, стоящий рядом со мной, не сводил с крюка глаз. Он нервничал, хотя и старался показать беспечно-профессиональный вид.

Папа закрепил ноги на выступе и повернул голову вбок, чтобы посмотреть, как далеко находится рюкзак.

– Сейчас, – весело сказал он, подмигивая мне, хотя я отчётливо видел, как ему тяжело.

Капельки пота собирались на его высоком лбу и скатывались на глаза, мешая осматриваться. Он каждый раз смахивал их счёсанной тросом рукой.

Джон подошёл ближе к краю и теперь наблюдал за рюкзаком, пока я оставался на прежнем месте.

Отец спустился ещё ниже и оказался на уровне той ветки, за которую зацепился рюкзак, но он не мог достать до него. Вытянув руку, которая в чёрной перчатке теперь больше напоминала клешню какого-то монстра, он начал раскачиваться, стараясь дотянуться.

– Я вам что, – сказал он, задыхаясь, но сохраняя улыбку на лице, – цирковая обезьяна что ли?

Он возмущённо развёл руками, и Джон засмеялся. У меня на лице тоже появилась улыбка, я хотел было что-то сказать, но вдруг у меня застрял комок в горле. Всё тело похолодело, будто вдруг началась холодная зима, и я крепко впился руками в камень, на котором сидел.

– Я сейчас, – доносился из бездны голос отца.

Джон развернулся, чтобы кинуть ему другой трос с крюком, за который тот подвесит рюкзак и доставит его наверх, как вдруг заметил моё бледное, молочного цвета лицо.

– Джек, малыш, что с тобой? – Фитбердж подошёл ко мне и присел на корточки. – Сейчас мы достанем рюкзак. Ты сегодня просто молодец, настоящий мужчина. Мы будем брать тебя с собой.

Я смотрел мимо него, а потом, будто в тяжёлом бреду, сказал как можно громче, хотя на деле смог выдавить лишь тихий голосок:

– Гвоздь, он шатается. Папа...

– О чём ты, Джек? Какой...

Лицо Джона застыло, слова так и остались в его глотке. Сзади послышался треск, будто сломалась старая кость, а за ним крик отца.

Мистер Фитбердж кинулся к обрыву, но было уже поздно – скала раскололась, и крюк выскочил.

– Помогите! – вопил отец.

Пересиливая страх, я подошёл к обрыву. Папа держался за выступ на скале обеими руками, его лицо налилось кровью, а трос с его пояса свисал куда-то в пустоту.

– Сейчас, подожди, – Джон повалил свой рюкзак и с проворностью бывалого скалолаза достал верёвку и кинул её отцу.

– Чёрт! – завопил Фитбердж.

Я увидел, что веревка не доставала.

– Ладно, – сказал он, – сейчас я спущусь.

Отец молчал, иногда бросая полный испуга и усталости взгляд, граничащей с безумием. Он никогда ещё не касался этой части скалолазания. Джон спустился немного ниже, нащупал нужное, по его мнению, место и сделал то же самое, что и мой отец несколько минут назад – прибил громадный крюк к стене. Он заметил мой взгляд и небрежно сказал, чтобы я успокоился. Весьма прохладный совет, если твой отец висит над обрывом и каждую минуту готов свалиться.

Джон начал спускаться, а папа к тому времени уже отпустил одну руку. Лицо его было пунцово-красным, а руки синюшными, цвета спелой сливы.

– Я больше не... – прошептал он.

Джон, боясь потерять друга, резко спрыгнул и в полёте подхватил моего отца за руку, а затем упёрся ногами о скалу, крепко держась за трос.

– Обхвати меня, Деррик, – сказал он моему отцу. Тот, тяжело дыша, повиновался.

Я по-прежнему стоял наверху и смотрел на мир, словно зомби. Страх и шок, что я испытал, заставили меня тогда мыслить безразлично. И сделать я ничего не мог. Потом, спустя несколько часов, я бился в жуткой агонии, в чудовищной истерике, крепко обхватив себя руками. Боль сгрызала меня, нанося заметные рубцы на детской душе.

Но в тот момент я просто стоял и ничего не делал. Джон преодолел уже полпути, на его лице тоже читалась усталость, а по лбу бежали капельки пота. Папа лежал у него на спине и не смел ничего говорить. Как он позже мне сообщил, тогда он всё ещё мысленно считал себя заранее покойником, и ему было трудно поверить в обратное. Но тогда он что-то пробормотал.

– Что ты говоришь, Деррик? – Фитбердж повернул к нему голову и заодно остановился на очередном выступе, чтобы передохнуть. – Я прибил всё, как надо. Ничего плохого с нами больше не случится.

Но Джон был взволнован. Он посмотрел на вбитый в стену крюк, возле него была лишь небольшая трещина. Это не страшно. Он знал это.

Я боялся отвернуться от них, думая, что если хоть на секунду упущу их из виду, они исчезнут, и тьма проглотит их.

Но даже моего внимания не было достаточно для их безопасности. За очередным шагом Джона последовал хруст. Я машинально посмотрел на скальный крюк, но тот держался по-прежнему крепко. Стоило мне только посмотреть вниз, и я увидел, как единственный выступ, который был рядом со скалолазами, не выдержал тяжести двух мужчин и рассыпался, как куча застывшего на солнце песка.

Они полетели вниз. Оба кричали от испуга и неожиданности. Меня тогда будто волной накрыло. Я начал вопить, звать папу. Они висели внизу и вроде бы не падали, но по-прежнему что-то кричали.

Всего расслышать я не мог, до меня донеслось только слово «трос».

Рядом со мной послышался уже знакомый хруст – вестник смерти в этих тихих горах. «Горы не прощают ошибок», – вспомнил я тогда фразу из романа Стивена Кинга. Крюк соскочил, и зря я не попытался его схватить – наивный ребёнок, я не смог бы удержать их обоих, но поверьте, я корил себя за это очень долго, – он улетел вниз, а моего отца и его друга так и поглотила эта чёрная дыра.

Я сделал два шага назад, развернулся, как на уроках физкультуры, и пошёл к камню. Я смирился с их смертью. В ту минуту я был готов в это поверить. Я присел на холодный неудобный камень и зарыдал, и тогда была только одна вещь, которая могла заставить меня перестать плакать, и она случилась. Из глубины послышался крик. Крик моего отца. Он был жив, но мне даже представить было трудно, какую боль он тогда испытывал.

Я поднялся и подошёл к обрыву. У меня сложилось впечатление, что оттуда появится огромный зверь с острыми, как мечи, зубами, который захочет съесть и меня, пока отец, дожидаясь прилива желудочного сока, томится в брюхе хищного монстра.

Но крики повторились снова. Я не мог различить слов и до сих пор даже не был уверен, находились ли они там. Не помню, как тогда соображал, но первое, что пришло в голову, оказалось самым верным – бежать вниз, за помощью.

Я закрыл уши и бросился вниз. Я бежал неосторожно, быстро, сметая всё вокруг. Два или три раза я чуть не свалился и не покатился кубарем вниз, но слепая удача меня спасла. Зря я закрывал уши – даже через сто метров от ущелья я все равно отчётливо слышал папин голос, будто бы он бежал за мной. Всё, что происходило дальше, я помню довольно смутно и отрывисто.
Единственное, что запомнилось, так это лицо лесника, который увидел запыхавшегося и при этом бледного, как облако, мальчика, извергающего слюну и падающего на колени от изнеможения, который пытался что-то сказать о своём отце и об ущелье.

Следующий кадр ленты моей памяти таков: я иду рядом с тем лесником, а над нами пролетает большой вертолет. Шум его винтов заглушает всё вокруг, но я вижу, как спасатель, который находится на земле рядом с нами, что-то показывает пилоту. Дальше я помню, как мы вновь пришли к тому ущелью. Криков отца слышно не было, и я едва сдерживался, чтобы не разреветься. Лесник держал меня за руку, внимательно наблюдая за спасателями.

Два человека в красных костюмах и с таким же снаряжением, как было у нас, привязали трос к вертолёту и стали его спускать.

Через несколько минут самого томительно молчания верёвка начала подниматься. Я сжал руки в кулаки, и то был первый момент в моей жизни, когда я по-настоящему молился. Я знал, о чём прошу, знал, зачем прошу, и знал, для чего прошу.

Послышались голоса, и вскоре какая-то штука, похожая на большую корзину, вытащила два тела.

– Папа! – закричал я и кинулся к нему, но лесник схватил меня за руку и прижал лицом к себе.

Из-за обилия крови он подумал, что отец и Джон были мертвы. Я и сам начал плакать, уже не сдерживая себя, то ли от радости, то ли от горя, но, скорее всего, просто от усталости. Слишком большой день для такого маленького мальчика. Когда лесник отпустил меня, я наконец смог развернуться и увидел, что над моим отцом стоит врач. Он прикоснулся к его шее и что-то сказал пилоту. Кто-то побежал за носилками. Вся папина одежда была разодрана, по животу проходил огромный порез, щека была рассечена, а нога вывернута в другую сторону, будто сломана. Когда они положили отца на носилки, нога вывернулась и так изогнулась, как никогда не смогла бы сделать здоровая. Пилот присвистнул и приказал снять ботинки. Когда другой спасатель коснулся его ног, отец застонал, и все вскоре поняли почему – ступня его была вся синяя, из ран текла тёмная кровь, похожая на гной, а из двух пальцев были выбиты кости.

Я сильнее прижался лицом к леснику, но краем глаза всё же наблюдал за происходящим. Когда дело дошло до мистера Фитберджа, спасатели положили его тело в чёрный целлофановый мешок, а затем закрыли его лицо змейкой. Оно, в отличие от отцовского, было почти без царапин. Мешок погрузили в вертолет.

Один из спасателей подошёл к нам и сказал, что мы должны спускаться. По пути нас подберёт их машина и доставит к фельдшеру. Нас сопровождал ещё один человек из бригады, но всю дорогу мы молчали. Лесник и человек в красной форме иногда косились на меня, но я молча шёл с поникшей головой и красными глазами. Если бы это был сон, доктор, я бы больше никогда не хотел заснуть.

Не помню, как дошёл, не помню, как встретил маму, которой сообщили о происшествии. Она не очень любила говорить на эту тему как до, так и после смерти отца, так что многое остаётся для меня загадкой.

Через день, когда я уже был дома и лежал в кровати, повернувшись к стене и пытаясь поспать ещё хотя бы час, мать зашла в мою комнату, присела рядом со мной, обняла нежно и любяще, как это умеют делать лишь мамы, и сказала, что дяди Джона больше нет с нами. Он тогда не выжил. Она держала глаза широко открытыми и мирно улыбалась, будто это была пустяковая новость, услышанная ею в булочной, но на самом деле она едва сдерживала слёзы. Мать считала меня совсем ещё ребёнком, для которого стоит хранить положительный вид, но после того случая я повзрослел лет на десять. Поверьте, мне понадобилось больше двух лет, чтобы я смог окончательно похоронить события тех дней в своей памяти. Хотя знаете, как бы далеко не хоронил, всё равно не избавишься. Когда-нибудь вспомнить придётся, вот например, сейчас.

Отец позвонил мне спустя несколько дней. Мама передала трубку, и я услышал знакомый родной голос, только немного хриплый и измученный. Он, как и мать, старался казаться весёлым и обычным, но по голосу я чувствовал его насквозь. Мы тогда говорили долго, но о поездке вспоминали лишь вскользь. Под конец он сказал мне, что теперь в его жизни грядут большие перемены.

На следующий день, когда мы с мамой посетили его в больнице, я понял, о чём говорил мой старик.

Отец, истощенный, с болезненной желтизной на лице и сухими губами, сидел на инвалидном кресле. Его ноги отказали, а часть правой нижней конечности была ампутирована.

Я стоял разинув рот. Отец посмотрел сперва на мать, потом на меня. Она молчала, опустив глаза. Несомненно, она знала это, папа или врачи – кто-то должен был ей сообщить, но думаю, она не верила до последнего.

Отец подъехал ко мне; его руки с огромным усилием крутили старые колёса.

– Сынок, – сказал он.

Я боялся посмотреть ему в глаза. В том, что тогда произошло, я винил только себя.

– Не волнуйся. Не я первый, не я последний, – и он с тяжёлым вздохом обнял меня.

Я опустил руки и уткнулся лицом ему в плечо, едва не плача. «Прости, папа, прости», – хотелось мне кричать на весь мир.

Навестив отца, мы направились на похороны к Джону. Мать хотела отправить меня домой, но папа настоял на моём присутствии.

– Кому, как не Джеку, быть там? А? Я бы тоже там был, но эти проклятые эскулапы меня не пускают, чёрт их возьми, – говорил он.

Похороны проходили в церкви святого Патрика. Большое длинное помещение, походившее на тоннель, было заполнено желающими проводить Джона Фитберджа в последний путь. У всех были грустные беспомощные лица, кто-то плакал. Мы с мамой стояли во втором ряду, так что я мог всё разглядеть. В конце зала стоял большой деревянный гроб, украшенный резьбой на крышке.

Рядом с ним стояла Марта Фитбердж, теперь уже вдова. Несчастная плакала, закутав лицо в голубой платок. Слева стоял её сын, Билл. В чёрном костюме, с аккуратно зачёсанными набок волосами, он смотрел то на горюющую мать, то на других скорбящих в зале. Сам он казался неприступным и безразличным, но я знал, что это не так. Билл никогда не умел плакать или слишком открыто выражать свои эмоции. Он держал всё в себе. У него в руках был влажный платок, но лицо было сухим, и я сделал вывод, что он также принадлежит его матери. Он был мокрым, будто его прополоскали в реке.

Взгляд Билли остановился на мне. Он повернулся, и его физиономия немного дёрнулась. Друг укоризненно глядел на меня, а через меня и на моего папу, который, пусть теперь и инвалид, но всё же жив. Он винил меня в смерти своего отца, и я его не осуждаю. Просто не могу.

Всю церемонию парнишка сохранял спокойствие, а когда пришёл его черёд говорить, он вновь посмотрел на меня и сказал, что его отец меньше всего заслуживал покидать эту жизнь таким молодым. Я опустил глаза. Перед ними возник звенящий железной посудой походный рюкзак.

Когда церемония закончилась, я хотел найти друга и поговорить с ним, но толпа скрыла его от меня. Мама, уставшая и расстроенная, настойчиво попросила меня сесть в машину и ехать вместе домой. С тех пор я не видел Билли ни разу.

Когда отец вернулся домой, стало заметно, что он переменился в характере. Первые месяцы всё было достаточно спокойно и обыденно, он нашёл себе домашнюю сидячую работу, связанную с бухгалтерией, и делал вид, что это нравится ему больше всего на свете. На столе у себя он поставил фотографию, где они с Джоном наверху той проклятой скалы и, обнявшись, с улыбками возводят руки вверх.

Отец почти никогда не пил, но даже отсутствие алкоголя не спасло его нервы. Он становился более раздражительным, неаккуратным, придирчивым. Мой старик подолгу сидел на крыльце, рассматривая алое небо и провожая взглядом прохожих. Его лицо искажалось волчьей тоской. Он зависел от лекарств, от той железки, на которой сидел.

Однажды, когда матери не было дома, он хотел достать с полки хлопья. Ему это не удавалось, и каждое его движение становилось более резким и нервным. Наконец он вылез из коляски, опёршись руками на стол, и снова попытался дотянуться до злосчастной полки. На этот раз у него получилось, но он потерял равновесие и упал.

– Дьявол! – кричал он, давясь слезами отчаяния. – Почему я не могу... взять... чёртовы хлопья? Неужели я какой-то немощный инвалид? Неужели я...

Он бил пачку хлопьев об пол, разрывая коробку и вминая кукурузные шарики в пол.

Всё это время я стоял в гостиной. Я хотел подойти и помочь, но в какой-то момент остановился. Потому что понял – я боюсь своего отца. Боюсь человека, который сидит в обличии моего отца. Человек, которому я каждое утро радостно говорил «папа», исчез в той пучине тьмы, умер вместе с Джоном. Я так и не смог избавиться от этого чувства.

Когда он выехал на своей коляске, я всё ещё стоял в гостиной. Отец остановился, скинул прядь чёрных волос и с ухмылкой произнес:

– Что, сынок, думаешь, я такой немощный? Думаешь, я уже ни на что не годен?

Я открыл рот, но ничего не сказал.

– Да пошли вы все, – он с жаром махнул рукой и уехал в другую комнату.

Следующие два дня мой старик сидел у себя в комнате и не выходил, ссылаясь на плохое самочувствие.

Он был невыносим в последние месяцы своей жизни. Отец придирался ко всему, вечно указывал нам с матерью на наши недостатки. Но мы терпели, должны были терпеть.

Он умер за несколько дней до моего поступления в старшую школу. Утром я зашёл к нему, чтобы занести завтрак на блюдце; матери дома уже не было. Я нашёл его лежащим на полу, вывалившимся из коляски, лицом вниз. Возле головы виднелась маленькая лужа крови. Я перевернул тело и увидел сломанный кусок карандаша в его правом глазу. Другая часть была у него в руке.

Я поднялся с пола, нащупал на столе трубку домашнего телефон и хотел сперва сообщить матери, но потом всё же решил позвонить в скорую.

Через двадцать минут медики констатировали смерть, через тридцать – домой вернулась мама. Она лишь спросила у меня, не мучился ли отец, не слышал ли я криков. Я покачал головой. Она облегчённо вздохнула, обняла меня и сказала, что всё к лучшему.

Джек замолчал, вглядываясь в заходящее за облака солнце. Они стояли тут с психотерапевтом несколько часов. Пациент слишком увлёкся рассказом.

– Что это вам дало, док? – спросил он.

– Очень многое, – пробормотал тот, убирая затёкшие руки от перил. – Поверь мне, теперь я знаю самое основное – причину твоего страха. К слову, ты не упомянул, как скоро после того случая начал бояться высоты.

– Почти сразу же, – Торренс вздохнул. – Ещё когда отец был в больнице, меня мучили кошмары, в которых я падаю в бездну. Каждый раз я просыпался с потом на лице. Вскоре я заметил головокружение, когда смотрел в своё собственное окно на втором этаже, сперва лёгкое и незаметное, как пушинка, но со временем оно усиливалось всё больше. Я думал, это послешоковый синдром или что-то в этом роде, но...

– Синдром затянулся, – закончил Аэрон.

Он глядел теперь на часы и думал, что ему достанется от кузины, к которой был приглашён на день рождения. «Ну ладно, чёрт с ним», – подумал он. У него были более важные дела.

Джек с Мендоком, распрощавшись, пожали руки и разошлись. Торренс вернулся домой по такому же забитому машинами городу, зашёл в квартиру, разделся и лёг спать. И хотя часы показывали только шесть часов вечера, он заснул так, будто это было шесть утра. Но поспать ему удалось только несколько часов.