Акрофобия

С тех пор прошла неделя. Джек уже дважды посетил доктора Мендока, и эти сеансы позволяли настроиться на прогрессивный результат. Состояние Эрика, к которому отец ходил каждый день после работы, было по-прежнему стабильным, но улучшения, о которых говорили врачи первые два дня, заставили себя ждать гораздо дольше. Анна вечно ходила нервная и нетерпеливая, когда Джек видел её в больнице. Он с иронической улыбкой представлял, как о ней говорит медперсонал у неё за спиной. Но при всей паршивости характера эта женщина была отличной, заботливой и чуткой матерью, и её бывший муж был вынужден это признать. На родительских соревнованиях он и так проигрывал, а теперь, после всего случившегося, и вовсе должен был быть дисквалифицирован.

Но ему всё-таки удалось увидеть сына, и в этом Торренсу стоит благодарить Генри. Тот смог-таки уговорить жену на посещения отца хотя бы изредка, и Джек как никто другой знал, насколько это было не просто.

Но когда Джек впервые зашёл к сыну в палату, он обомлел. Крохотному мальчику катетером прокололи внутреннюю сторону локтевого сгиба, голова и живот были перебинтованы, а изо рта торчала длинная жёлтая трубка, похожая на шланг, которая вела к каким-то аппаратам. Тор говорил, что каждые два часа медсестра снимает с них показания.

Отец сел рядом с сыном на небольшой стул и аккуратно взял его руку в свою. Маленькие пальчики, которые ещё недавно искусно завязывали узлы на ребрах змея, теперь безжизненно лежали на кровати, холодные и чужие. Джек вывалил на тумбочку кучу фруктов, но заранее понимал, что Анна их выбросит. Он лишь хотел, чтобы сын почувствовал его присутствие, чтобы знал, что папа рядом. Но Эрик был без сознания. Его грудь, плоская и загоревшая, тихо и мирно вздымалась и опускалась. Постоянно пикал ненавистный прибор, выписывая у себя на экране неясные зигзаги.

Торренс молча сидел около получаса, склонившись над телом ребёнка, когда в комнату постучали, и в дверном проёме показалась голова Генри. Он выглядел уставшим и измотанным:

– Я не хочу показаться невежливым, – он замялся, подыскивая слова, – но тебе уже пора уходить. Видишь ли...

– Я понимаю, – мужчина встал, поцеловал сына и тихо вышел из комнаты.

Когда дверь захлопнулась, Генри спросил:

– Он не приходил в себя?

Собеседник покачал головой. Слова застряли у него в горле, как комок шерсти, а совесть пылала.

– Ладно. Я сделал всё, что смог. Приходи завтра.

Джек подал другу руку. Они распрощались, а Генри напоследок без лукавства сказал, что Торренс – его должник.

Когда мужчина стоял в лифте, уже успев нажать на кнопку первого этажа, в закрывающемся проёме между дверьми показалась Анна. Она заметила бывшего, и её глаза сверкнули ненавистью. «Когда-нибудь ты за всё ответишь», – говорил её взгляд. «Ничего, дорогая, – мысленно отвечал он, – я найду, чем тебе ответить». Эти мысли пролетели быстро, и так же молниеносно улетучились в шуме лифта.

Со временем Джек находил всё меньше весомых оправданий деспотичным действиям своей бывшей. Он больше и больше убеждал себя в том, что до трагедии с их сыном всё было практически так же, только в менее запущенной форме. Эти мысли давили на него назойливым грузом, который он никак не мог скинуть.

На следующий день Торренс вновь посетил доктора Мендока. Тот был очень рад его визиту, но перед очередным занятием, которое пока заключалось лишь в том, что клиенту требовалось постоять какое-то время на пожарной лестнице, глядя вниз, психотерапевт сказал, что хочет кое о чём поговорить.

– Да, доктор.

Джек умостился в мягком кресле. Теперь эти стены более благотворно на него влияли.

– Сегодняшнее наше занятие пройдёт уже на этаж выше, друг мой, – Аэрон изобразил милую и спокойную улыбку. – Но перед этим я всё же хотел бы спросить: что случилось с вашим сыном и почему вы вините в этом себя?

Торренс опустил голову и тяжело вздохнул. Ему вовсе не хотелось об этом говорить.

– Это обязательно?

– Да, Джек, иначе я бы не просил вас сделать это.

Мужчине пришлось всё рассказать. Он говорил медленно и чётко, с трудом выговаривая каждое слово. Периодически он сжимал и разжимал руку, будто качал грушу, так что к концу разговора его ладонь вспотела. Это был самый жуткий разговор за последнее время. К концу, после болезненной кульминации (единственного места, где Джек позволил себе запнуться), он подумал, что всё сказанное им сейчас заставит его вновь приложиться к бутылке, от которой он с такой силой и таким рвением недавно отказался.

Когда рассказ был окончен, Аэрон уже не улыбался. Он спокойно глядел в дальний конец комнаты, выстукивая пальцами по столу какую-то мелодию. Так продолжалось где-то с минуту, пока он наконец не заговорил:

– Простите меня, Джек, – он повернулся к нему, – что я заставил вас вновь это пройти, но так было нужно. Это внесёт некоторые коррективы в наши с вами занятия. А теперь, если вы готовы, мы пойдём на наше привычное место.

Пациент нехотя встал, чувствуя себя совершенно обессиленным, и поплёлся за Мендоком.
Как бы странно это не звучало, но сегодняшнее занятие прошло лучше всех прочих. Безразличная физиономия Торренса склонилась над высотой третьего этажа, но страх выдал свои обычные контрдействия только через минуту. Мужчина сжал поручни сильнее, и они даже затрещали, но он и не думал уходить. Терапевт наблюдал за всем этим с нескрываемым любопытством.

– Джек, – сказал он, – попробуйте наблюдать за людьми. Не смотрите на землю.

– Хорошо, – пробормотал он.

Его голос был испуганным, но сейчас более чётким и уверенным. Торренс знал, что будет бояться, и уже это нагоняло на него лишний страх. Но попытка оказалась удачной. Страх то приходил, то покидал его на какое-то время, что довольно сильно выматывало клиента. Вскоре он отошёл от края и, смахивая со лба пот, сказал:

– На сегодня всё, – и с этими словами вышел.

Психотерапевт пошёл за ним и остановил на полпути к лифту.

– Вы хорошо поработали. Вам не стоит расстраиваться. Как думаете, почему сегодня вы продержались гораздо дольше и увереннее, чем раньше?

– Я не знаю, – Джек облокотился о стену и разглядывал причудливый цветочный узор на кафеле.

– Вы были слишком заняты насущной проблемой. Проблемой вашего сына, которую я расшевелил в вашей голове. Гнетущие чувства, которые вы направили на себя, вызвали контрдействие по отношению к акрофобии. Она не смогла завладеть вашим сознанием так быстро. Вы использовали то, что является одним из самых действенных методов в борьбе с этим заболеванием – безразличие.

Джек устало кивнул.

– Поговорим завтра, – сказал терапевт, похлопав пациента по плечу, и удалился к себе.

В тот день мужчина ещё долго валялся в постели без сна, несмотря на то, что чертовски устал. Его голову заполняли мысли о надежде, что когда-нибудь он глянет вниз с высоты без страха.

Когда на следующий день Торренс прибыл в больницу, то увидел свою бывшую жену в компании чернокожего человека в костюме и с папкой на коленях. Он доставал из неё какие-то бумаги, показывал Анне, постоянно что-то говоря при этом. Джек стоял в другом конце коридора и наблюдал за этим действом.

Миссис Тор взяла одну из этих бумаг в свои руки, посмотрела на неё, затем что-то спросила у собеседника. Тот покачал головой. Бывший муж даже с двадцати метров видел на лице этой женщины разочарование. Вскоре разговор закончился, темнокожий мужчина пожал Анне руку и удалился. Джек уже хотел было идти в палату к сыну, для чего он, собственно, и пришёл сюда, как вдруг к ней подошёл Генри. Он выглядел взволнованным, а когда она начала ему что-то говорить, то и вовсе потерял контроль.

– Это совсем не обязательно, – донеслось до Джека.

Дальше шли обрывки фраз: «Это глупо, и к тому же, довольно дорого. Да и зачем? Ведь... Анна, не делай бурю в стакане, я знаю, что ты любишь своего сына, и я его тоже люблю, но поверь мне, это уже перебор... Я говорил с ним. Тут всё не так просто, он должен был сказать тебе ещё много лет... Ладно, допустим мы сделаем это, но что скажет о нас Эрик, когда узнает...»

Генри сказал что-то ещё, и Анна резко встала и пошла прочь, махнув напоследок рукой. Джек хорошо знал этот жест, он означал упрямство, глупость и нетактичность собеседника. В своё время он сполна успел им насладиться.

Женщина всё не возвращалась, и Джек решил выйти. В конце концов, ему ещё надо было зайти на работу. Его друг сидел с чашкой кофе на стуле, слегка облокотившись о перила. Он походил на задумчивого мудреца, которого Торренс видел в одной из картинных галерей.

– Ой, Джек, – Генри поднял голову и тут же постарался придать себе самый спокойный и беспечный вид.

– Я пришёл к Эрику, – сказал Джек, садясь рядом с другом. – Как он?

– Немного лучше. Показатели в норме, или как-то так. Но в сознание он пока не приходил, хотя врачи говорят, что скоро должен.

Мужчина поблагодарил его и зашёл в палату. Фруктов, как он и предполагал, не было ни на тумбочке, ни в холодильнике. Джек грустно улыбнулся, говоря этим что-то вроде: «Ничего не поделаешь, так уж вышло».

Эрик лежал на койке, раскинув ноги под одеялом. Ему было очень жарко, но такая температура требовалась. Джек смахнул с детского холодного лба капельки пота и поцеловал его.

– Ну, здравствуй, сынок, – сказал он. – Это папа. Прости, что сегодня так поздно, я вынужден был задержаться.

Торренс замолчал. Затем встал, немного прикрыл окно и стал глядеть на усталое лицо своего ребёнка. Он выглядел вымотанным, а кислорода, двигателя всей жизни на земле, явно не хватало.

«Здесь душно, как в газовой камере», – подумал он.

– Я верю, что ты меня слышишь. Ты можешь не слышать медсестёр, врачей, других больных, но меня, родного отца, ты должен слышать.

Джек положил руку на жесткую койку.

– Прости меня, – выпалил он. – Там, на скале, это я виноват, не ты. Клянусь тебе, Эрик, я всё исправлю.

Мужчина заплакал. Горячие, как кровь, слёзы текли по его щекам. Где-то на улице ударил ветер и занёс в палату приятную прохладу. Джек поднял голову. Эрик застонал, повернулся лицом к окну и что-то пробормотал, пытаясь при этом перевернуть руку, но катетер ему мешал.

– Тише, тише родной, – отец улыбнулся и поправил одеяло, немного откинув его. – Будет легче, скоро будет легче.

В тот день Торренс ушёл из больницы ещё более хмурый и взволнованный, чем обычно. Беспокойство по поводу визита того человека с бумагами и последующего разговора, обрывки фраз которого не сулили ничего хорошего, не давало ему покоя. Он видел Генри на работе не так часто, но всё равно заметил в нём некоторые перемены. Он казался более запущенным, чем раньше, никакой присущей ему педантичности и аккуратности не осталось и в помине. Его лицо почти всегда было спокойным и грустным, а движения – скупыми и однообразными. Он много слушал, но мало говорил. Генри перестал спорить, проявлять инициативу, и Джек подумал, что всё это, так или иначе, касается Эрика.

Глядя на себя, на своё относительное спокойствие и хладнокровие, Торренс невольно начал винить себя в эгоизме и чёрствости души. Но любой психолог мог бы сказать, что глубокая чувствительность и внутреннее волнение – это совершенно разные вещи, которые вовсе ничего не говорят о людях, а лишь являются их особенностями, как родимое пятно у новорождённого.

Но Джек был зависим от самокритики и считал её единственным двигателем к саморазвитию, так что мысли о собственной жестокости и безразличии пришлись как нельзя кстати. Благодаря им он по-прежнему оставался самим собой и мог здраво оценивать происходящее.

Второй проблемой в списке мужчины стояла акрофобия, которая до того уверенно держала лидерство, так что он три раза в неделю посещал доктора Мендока, гнувшего свою линию в их сеансах. Джек должен был терпеть высоту, ибо свыкнуться с мыслью о том, что вещь не опасна, можно лишь после контакта с нею. Так говорил психотерапевт.

Прогресс был, но незначительный. Пациент не мог перебороть себя, хотя старик уверял его, а может, ещё и самого себя, в том, что успех приходит не сразу. Пожарная лестница, поручни, высота, тёплая шершавая рука доктора, которая всегда рядом – все это повторялось уже несколько раз, обещая дать благой результат.