Глава 3
Я бежала по улицам, как зверь, вырвавшийся из капкана и не знающий, куда скрыться от собственной боли. Мокрый асфальт под ногами скользил, словно дышал, пульсировал холодом и чужими следами. Каждая лужа вспыхивала отражениями неоновых огней, стеклянными бликами окон, лицами прохожих, которых я не узнавала — и не пыталась. Я не оглядывалась. Я мчалась вперёд, как будто само пространство позади меня вспыхивало огнём, который мог поглотить, если замедлиться хоть на секунду. Сердце билось в груди так, будто пыталось вырваться наружу — прочь из тела, которому больше не доверяло. Прочь из плоти, что стала темницей.
Прохожие отскакивали в стороны, кто-то кричал мне вдогон, но слова тонули в хриплом дыхании и в гуле собственной паники. Всё вокруг было размытым, зыбким, будто я не в городе, а в чужом сне, где даже звук шагов и капель дождя казались отголосками искажённой реальности. Лицо было мокрым — то ли от слёз, то ли от дождя, — и я больше не различала, где заканчивается небо и начинается моя кожа. Я не знала, куда иду. Не знала, зачем. Я просто знала одно: надо исчезнуть. Раствориться в этом ночном городе, в этих лужах, в собственном бегстве. Исчезнуть из этой жизни, из этого тела, которое больше не принадлежало мне.
Когда я добежала до своей квартиры, всё вокруг казалось чужим. Даже ключ в замке дрожал, как будто боялся впустить меня. Я влетела внутрь и захлопнула дверь, защёлкнув замки с почти ритуальной жёсткостью. Внутри — глухая темнота, мёртвая, как покой, из которого я вернулась. Сердце ударило ещё раз — болезненно, обжигающе. И всё началось.
Я металась по квартире, как зверь в клетке, и руки не слушались. Я хватала вещи без разбора — толстовки, штаны, таблетки, шприцы, паспорт, запасной сенсор. Всё сыпалось, цеплялось, путалось. Сумка — тяжёлая, как камень. Мысли — спутанные, как волосы после бури. Воздух стал густым, липким. Казалось, стены начнут сжиматься, сомкнутся, придавят, вдавят в пол. Я задыхалась. И не от паники. От чего-то глубже.
Я убила человека. Я пила кровь. Его кровь. Его. Петра Львовича. Начальника. Мужчину, который раньше мог унизить меня одним взглядом. А теперь он стал моим ответом. Моим ритуалом. Моим первым глотком. Я чувствовала, как его жизнь перетекала в меня, как он исчезал — а я рождалась. И я не остановилась. Не хотела. Не могла.
— Надо уехать, — выдохнула я, не узнавая собственного голоса. — Куда угодно. Сейчас. Только уехать.
Слова рассыпались, как соль под дождём. Они не значили ничего. Потому что я уже знала — назад пути нет. Только вперёд. Только — в ночь.
Я выбежала из квартиры, не заперев за собой дверь. Пусть. Мир снаружи казался растёкшейся акварелью, мокрой от слёз художника, который слишком много видел и слишком мало мог. Улица шевелилась под ногами, гнулась от дождя, стонала от моих шагов, от моих мыслей, от самого моего присутствия.
Я бежала. Сквозь переулки. Сквозь тени. Сквозь себя.
Как добралась до автовокзала — не помню. Кажется, всё тело само знало маршрут. Ноги несли, руки стискивали сумку так, будто это единственное, что удерживает меня в мире. Где-то глубоко внутри ещё дрожала та, прежняя — Виктория, бухгалтер тридцати лет, с блокнотом, диабетом, строгим режимом, с головой, опущенной в отчёты. Но поверх неё, как инородный слой кожи, проснулось нечто новое.
Внимательное. Тихое. Голодное. Без надежды на возвращение.
Очередь к кассе тянулась, как вереница призраков. Люди двигались вяло, будто заторможенные временем. Их лица — блёклые, без желания. Пальцы судорожно держались за чемоданы, за сумки, за надежду. Но в их глазах уже давно не было будущего. Я стояла среди них, чужая. Прижимала сумку к груди, как щит. Внутри — только гул. Ни вины. Ни страха. Только одно: бежать. Уезжать. Исчезнуть. Стереть Викторию Андрееву из мира. Из хроник. Из плотной ткани реальности.
— Следующий, — произнёс кассир, не поднимая взгляда.
Я подошла. Мужчина — седой, с усталыми веками, с голосом, который был частью этой станции. Его не интересовало, куда, зачем, почему. Он просто продавал билеты. Тем, кто хотел уехать. Или сбежать.
— Ближайший рейс, — сказала я. Голос был хриплый, как после слёз. Или укуса.
— Куда?
Я замерла на мгновение. Мысленно листала карту мира, как страницу с расплывшимися чернилами.
— Самый дальний, — ответила. — Самый долгий.
Он молча щёлкал по клавишам, словно подбирал приговор.
— Стамбул. Через Батуми, Анкару. Отправка — через пару часов. Четыре дня в пути.
— Стамбул, — кивнула я. — Подойдёт.
Карта в руке дрожала. Он не задал ни одного вопроса. Просто выдал билет. Бумага — как смертный лист. Я отошла, опустилась на скамейку. Смотрела в зал, в стёкла, по которым стекали капли дождя. Они тянулись медленно, как кровь, как остатки времени.
Ночь накрыла вокзал внезапно. Тяжело. Как саван. Фонари в зале казались свечами в покойницкой. Всё было слишком тихо. Слишком неподвижно. Мир будто замер, как перед бурей. Или перед пробуждением чего-то иного.
Я не молилась. Я не думала. Я ждала.
Автобус стоял на четвёртой платформе. Огромный, с едва заметным налётом старости, он выделялся среди окружающей темноты. Как карета, что должна увезти тело. Но в этот раз — живое. Или почти живое. Я зашла и поспешила пройти в конец салона. Место у окна. Отлично. Руки всё ещё дрожали. Пальцы судорожно сжимали ткань. Сердце колотилось, но не в ритме жизни — в ритме тревоги. В ритме чего-то нового.
Я достала телефон и совершила привычный за многие года ритуал. Сенсор. Приложение. И снова перед глазами появилась яркая и запоминающаяся надпись, отблескивающая кровавым светом во тьме:
Уровень глюкозы: 0,9.
Экран мигнул и мгновенно погас.
Внутри вспыхнул страх. Но не из-за сахара. Не из-за болезни. Из-за осознания.
Кто-то другой сидел внутри меня. Ходил под рёбрами. Слушал мой пульс, как музыку. Дышал в унисон. Он был — голодом, жаром, прохладой, силой.
И я поняла: из автобуса выйдет не Виктория. Если выйдет вообще.
Я ощущала, как воздух сгущается, будто кто-то невидимый приближался, медленно и неотвратимо. И именно тогда он сел рядом.
Я не услышала шагов. Не заметила движения. Просто место рядом оказалось занято. Как если бы бестелесная тень приняла человеческий облик.
Высокий. Широкоплечий, но не измождённый. Прямой, как клинок. Тёмная куртка, длинные пальцы, неулыбчивое лицо. Он двигался, как вода — беззвучно, не оставляя следов. И только глаза... карие, тёплые, и всё же... мёртвые. Как свет от звезды, что давно погасла.
— Диабет? — голос незнакомца был низким, шершавым, с оттенком сухого ветра. — Не самая приятная штука.
Я вздрогнула, резко повернув голову. Его лицо было рядом. Ближе, чем хотелось бы.
— Вы... не слишком ли навязчивы? — прошипела я. — Может, стоит подумать, прежде чем совать нос в чужие дела и задавать подобные вопросы незнакомцам?
— Я не думаю, — тонкие губы искривились в едва заметной усмешке. — Особенно если это тебе больше не нужно.
Я напряглась.
— Простите?
— Не извиняйся, — голос незнакомца стал мягким, почти обволакивающим, как тёплая ткань на горле. — Поверь, ты теперь выше этого. Ни сенсоров, ни таблеток, ни инъекций, ни отчётов, ни страха. Всё это... прошлая оболочка.
Внутри что-то оборвалось.
Ноги налились свинцом. Грудь сжалась. Сердце дало осечку, прежде чем вновь вяло ударило.
— Что... ты несёшь? — прошептала я. Слова выходили медленно, словно через лёд.
Незнакомец наклонился ближе. Его дыхание не пахло. Совсем. Как у мёртвого.
— Ты думаешь, что сбежала? — прошептал он, словно передавал тайну. — Но ты только сделала первый шаг. Теперь ты — иная. И тебе понадобится проводник.
— Мне не нужен никто! — я дёрнулась, но его рука легла на мою. Легко. Почти ласково.
Холод, как от лунного света. Не мороз — отсутствие жизни.
— Владислав, — представился он. — Или просто Влад.
Он смотрел прямо в глаза, в самую суть моего нутра.
— А ты — Виктория. Я знаю. Ты умерла и вернулась. Но... не такой, какой была. Не так ли?
Я открыла рот, но не смогла сказать ни слова. Воздух застревал в горле.
— Ты чувствуешь, как в тебе что-то шевелится? — голос парня стал тише, интимнее. — Как голод. Как сила. Как отвращение к обычным людям. К их телам. Их голосам. Их... жизням?
Я сжала сумку так сильно, что побелели костяшки пальцев. Внутри — пульс. Или эхо. Или страх. Я уже не знала.
Он откинулся назад, устроившись, как в кресле кареты, ведущей в ад.
— Поверь, ты не одна. Таких, как ты, много. Но ты — особенная. Ты первая за десятилетия, кто вошёл в это состояние в подобной ситуации и кто был обращён таким странным способом. Это было... красиво.
Автобус дёрнулся. За окном вспыхнули огни вокзала и поплыли прочь — рваные, размазанные, как свечи, гаснущие в чужом сне.
И я знала: всё только начинается.
Я смотрела вперёд — в темноту, в туннель, где нет света. Где за каждым метром дороги — не выход, а растворение.
Парень на соседнем сидении молчал.
Он просто сидел рядом, как нечто неизбежное. Влад не дышал, не вздыхал и не двигался. Он не присутствовал — он существовал. Тихо. Неумолимо. Как зимняя ночь, запертая в человеческом теле.
А во мне... шёл диалог.
Если он прав... Если я действительно умерла... Если я уже не та... То что делать со старой собой? С той, что боялась, терпела, колола инсулин, делала отчёты, жила как функция. Что делать с её вещами, с её воспоминаниями, с её телом? С собой.**»
Автобус скользил по мокрому шоссе, словно по стеклянной реке, унося за собой всё, чем я когда-то была. Дождь стучал по крыше, как похоронный колокол, и каждый удар будто отзывался во мне. Шины стонали на поворотах, а Москва исчезала за стеклом — не город, а выцветший призрак, тающий улица за улицей, фонарь за фонарём.
Я сидела на последнем ряду, вжавшись в угол, сжимая сумку так, будто она могла защитить от происходящего. Внутри — тишина. Не та, что даёт покой, а звенящая, глухая, нарастающая. Страх медленно поднимался из живота, как холодная ртуть, стекал вдоль позвоночника, ласкал сердце изнутри. Но это был не мой страх. Не прежний. Он был другим — чужим, холодным, бесконтрольным.
Автобус покачивался, будто вёл нас через границу миров. В салоне царила вязкая, сонная полутьма. Радио у водителя шептало что-то едва различимое — не слова, а эхо чужих голосов. Пассажиры дремали, смотрели в телефоны, уткнувшись в экраны, как в окна без выхода. Никто ничего не замечал.
А я — чувствовала всё.
Огонь под кожей. Жар не от температуры, а от силы. Он разгорался внутри — волнами, сжимал виски, толкал в грудную клетку. Я дрожала, как натянутая струна. Пульс стучал, но не в моих венах — в чужих. Где-то рядом. Под кожей другого.
Я повернула голову. Мой взгляд упал на девушку через проход. Она спала. Её шея — обнажённая, тонкая. Вены светились в полумраке, как живые линии. Они звали. Манили. Обещали покой и счастье.
Я резко отвернулась. Закрыла глаза, стиснула зубы и вжалась в кресло, как в кокон. Только не это. Только не я. Только не...
— Не сдерживайся, — прошептал Влад. Он даже не открыл глаз. Его голос отозвался во мне, под кожей, в костях. — Всё равно не получится.
Я вздрогнула. Пальцы вцепились в поручень. Ногти впились в ладони.
— О чём ты говоришь?.. — прошептала я. Но ответ я знала.
— Ты чувствуешь. Пахнет сном. Страхом. Жизнью. Ты хочешь. Всегда хотела. Теперь можешь. Ты создана страдать. Но теперь — ты создана питаться.
Я вскочила. Пошатнулась. Прошла по проходу, будто по коридору между прошлым и будущим. Добралась до туалета, закрыла за собой дверь. Щеколда — щелчок, как выстрел. Включила лампу и застыла.
Зеркало.
Я смотрела на себя и не узнавала. Чёрные глаза без зрачков, без белков, без человека. Лицо — бледное, почти светящееся. Кожа — тонкая, как папирус. Вены — сетью. А на губах — кровь. Свежая.
Я зажала рот рукой. Хрип сорвался изнутри.
— Нет, — прошептала я. — Это не я. Это не может быть я.
Под кожей что-то двигалось. Пальцы искривились. Зубы ныли. Я включила воду, подставила руки, лицо, шею. Пусть течёт. Пусть смоет. Хоть что-нибудь. Вину. Память. Тьму.
Когда я вернулась, Влад смотрел на меня. Его зрачки — вытянутые, как у зверя. Его улыбка — полутень.
Автобус продолжал путь, как судно без капитана — медленно, лениво, будто сам не знал, зачем едет и куда. За окном чернела ночь, подсвеченная тусклыми огнями трассы, мокрыми и дрожащими, как свет в конце слишком длинного дня. В салоне царило полудрёманье, воздух был густым, насыщенным усталостью и запахом чужих дорог.
Влад сидел, откинувшись, положив одну руку на спинку моего кресла — будто невзначай, но не убирал. Его профиль — вырезанный светом фонаря — выглядел почти беззаботно. Уголок губ был приподнят, словно он наслаждался каким-то внутренним анекдотом, известным только ему.
— Ты когда-нибудь смотрела на людей и думала, как странно они устроены? — вдруг сказал Влад лениво, будто говорил о погоде. — Все эти заботы, страхи, принтеры... бухгалтерия. Жаль, что ты уже не одна из них.
Я промолчала, но он, конечно, это воспринял как приглашение продолжить.
— У тебя, кстати, довольно красивые глаза, — добавил он спустя паузу, будто вспомнил. — Даже в том зеркале. Особенно в том зеркале. Эти новые оттенки... драматичные. Готично-прекрасные. Как из рекламы духов с кровью и латексом.
Я посмотрела на него краем глаза. Он явно дразнил. Но в этой дразнящей лёгкости было что-то неуловимо... утешающее. Как будто он — единственный в этом автобусе, кто не боялся меня. Или наоборот — кто знал, чего именно стоит бояться.
— Тебе весело, да? — хрипло сказала я.
— Мне? — он расплылся в ленивой улыбке. — Мне интересно. Новая ты, Виктория, куда любопытнее прежней. Как фильм, в котором не знаешь финала, но подозреваешь, что в конце будет эпично. Может, с поцелуем. А может, с катастрофой.
Я повернулась к окну. Он делал вид, что шутит, но я чувствовала — он всё знает. Или почти всё. Влад не просто наблюдает. Он ждёт. Чего-то. От меня.
— Ты выглядишь так, словно вот-вот заплачешь. Или укусишь. Обе опции, признаться, слегка возбуждают, — Влад продолжал диалог с театральной лёгкостью, склонив голову ближе.
Я фыркнула. Он усмехнулся — и снова откинулся на сиденье, как будто ничего не сказал. Только пальцы едва заметно скользнули по моему плечу, как случайный ветер.
И в этом касании была такая невесомая игра, что мне стало страшно — не от него, а от себя.
Потому что впервые за всё это время я почувствовала не ужас. А желание остаться. Рядом с тем, кто мог обернуть мою тьму в танец, и с тем, кто единственный мог понять и принять меня.