Исповедь
От лица Мии:
Машина летела сквозь ночь, разрезая тишину города, будто пыталась вырваться из реальности — той, в которой я больше не могла притворяться.
Саша сидел рядом, напряжённый, как натянутая струна, и молчал. А я... я чувствовала, как сердце выстукивает что-то невыносимое, болезненное, в груди. Оно било не просто от страха — от предчувствия.
Он знал.
Я ощущала это кожей. По его пальцам, сжимающим руль. По тому, как он не смотрел на меня ни разу за всю дорогу. По тому, как тишина между нами была не пустой — она была наполнена. Онемевшая, густая, как кровь.
Я почти не осмелилась. Но все-таки прошептала:
— Ты... ты знаешь?
Слова сорвались с губ почти нечаянно. Я хотела их вернуть назад, но уже было поздно.
Он не ответил. Только сильнее вдавил пальцы в руль, так что костяшки побелели.
Я посмотрела на него. На его челюсть, сжатую до боли. На его дыхание — частое, сдержанное.
— Саша...
— Да, — тихо сказал он. И тишина рухнула, как стекло.
Да. Он знал.
Мои пальцы сжались на коленях. Я смотрела в окно, но не видела город. Только темноту, в которой тонула я сама.
— Если ты думаешь, что я позволю тебе... избавиться от них...
Он резко вывернул руль и затормозил на обочине. Машина дёрнулась, и меня швырнуло вперёд.
Я вскрикнула и, как будто инстинктивно, прижалась к двери. Пальцы скользнули к животу, словно желая защитить.
Он повернулся ко мне. В глазах горел огонь — не злость даже, а что-то дикое, необузданное.
— Ты действительно думаешь, что я способен на это?!
Я отпрянула. Не от слов. От того, как он их произнёс. От того, как во мне всё сжалось в комок.
Я увидела в его глазах не боль — не вину — ярость.
Но всё равно — я боялась.
И в этот миг поняла. Я действительно боялась его.
Он замер. Увидел мой страх. И что-то в нём сломалось.
Он откинулся в кресло, закрыл лицо руками и выдохнул — не как мужчина, а как сломленный человек.
— Мия... — его голос был хриплым, словно рвался из глубины. — Я прочитал твой дневник.
Мир остановился.
Дневник.
Я почувствовала, как холод пронизывает всё тело.
Он знал. Всё.
— Ты...
Он кивнул. Глаза его были полны чего-то странного — боли, наверное. Или стыда.
— Я знаю про двойню. Про токсикоз. Про то, что ты не ешь, потому что боишься попросить. — Он ударил кулаком по рулю. — Боже, да как ты вообще ещё на ногах стоишь?!
Я сжалась, прикрывая живот, словно он был последним островком безопасности.
— Мне не нужна твоя жалость, — выдавила я.
— Это не жалость! — Он выскочил из машины, распахнув дверь, будто ему не хватало воздуха. — Это...
Он замолчал, не закончив. И вдруг я поняла: он не знал, что это.
Я наблюдала за ним через стекло. Его руки дрожали. Он просто стоял в темноте у машины, и казался чужим. Но каким-то другим. Не тем, кого я знала всё это время.
— Выходи, — сказал он.
Я не двинулась.
— Мия. Выходи.
Я открыла дверь. Осторожно вышла. Земля под ногами была холодной, как осенняя вода.
Он подошёл ко мне. Медленно.
Я снова зажмурилась. Почему-то думала, что он накричит. Что снова будет больно.
Но вместо этого — его руки легли мне на плечи. Осторожно. Почти нежно.
Я не могла понять — что происходит.
— Слушай меня, — его голос был низким, напряжённым, но не грубым. — Ты больше не прикасаешься к ведрам, швабрам и этим чёртовым коробкам в подвале. Ты не скрываешь токсикоз. Ты не голодаешь. Слышишь?
Я подняла глаза. Его лицо было близко. Впервые — не безразличное.
— Ты не можешь просто приказывать, — сказала я. — Это моя жизнь.
— Это моя семья, — он смотрел прямо в глаза. — Это мои дети.
Сердце замерло.
Вот оно. Истинная причина.
Он не о мне. Он о них.
Я попыталась отстраниться, но он крепче сжал мои плечи.
— И... — его голос дрогнул. — Ты.
Я застыла.
— Что?
— Ты тоже... важна.
Он сказал это еле слышно. Но я услышала.
Слово упало между нами, как камень в воду. И по воде разошлись круги — по моим внутренностям, по моему сердцу, по той девочке во мне, которая давно уже перестала верить.
Я стояла, смотрела на него и не знала — поверить или снова спрятаться в скорлупу.
Но впервые за всё это время я почувствовала — не страх.
Надежду.
Маленькую. Осторожную. Но живую.
Я всё ещё не верила. Не могла поверить.
Слова повисли в воздухе, и будто в нем стало легче дышать — но мне всё равно не хватало воздуха.
Он стоял напротив, и я впервые не чувствовала себя под его взглядом маленькой, ничтожной, неуместной. Я чувствовала себя живой.
— Прости меня, — вдруг сказал он.
Я вздрогнула.
Прости.
Я так много раз повторяла это сама себе в тишине: "пусть хоть раз он скажет прости"... Но теперь, когда услышала это от него — не поверила.
— За что? — мой голос дрожал.
Он закрыл глаза на секунду, будто собирался с духом.
— За всё. За то, что превратил твою жизнь в ад. За то, что молчал, когда ты нуждалась хоть в слове. За то, что отдал тебе чужую, мёртвую постель. За каждый холодный взгляд. За каждую ночь, когда я притворялся, что не слышу, как ты плачешь.
Я застыла.
— За то, что изменял. За Арину.
Эти слова ранили — даже сейчас. Но впервые — он не оправдывался. Не защищал себя. Просто признавал.
Я не знала, что ответить.
Он шагнул ближе. Осторожно, как будто боялся напугать.
— Я не могу изменить то, что было. Но я не хочу, чтобы ты больше жила рядом со мной, как призрак. Чтобы ты боялась просить. Боялась есть. Боялась дышать.
Я смотрела в его глаза.
Он продолжал:
— Я хочу, чтобы ты чувствовала себя в безопасности. Чтобы знала: холод кончился. Арину я сам отпустил. Навсегда. Я больше не позволю себе причинить тебе боль.
Слова падали тихо, но с силой.
— Ты не обязана мне верить. Но... пожалуйста, дай мне шанс стать другим. Не ради долга. Не ради детей. А ради тебя.
Я сглотнула.
В груди всё путалось — страх, боль, недоверие... и то, чего я боялась сильнее всего — надежда.
Мне хотелось вцепиться в неё, как в спасательный круг. Но я слишком хорошо знала, как больно — падать с высоты веры.
И всё же — я не ушла.
Не оттолкнула.
Просто стояла и смотрела.
А он... он не торопил. Не требовал.
Просто ждал.
Может быть, именно в этот момент я впервые увидела — не мужа, не чужого, не врага. А человека.
Сломанного, упрямого, виноватого.
Но — живого.
И в его глазах — не было привычной холодной пустоты.
Там была боль.
И... что-то ещё.
Он стоял всё так же близко. Его ладонь потянулась — медленно, словно спрашивая разрешения.
Коснулся моего лица — тыльной стороной пальцев, нежно, почти невесомо.
Я не отстранилась.
В его прикосновении не было ни силы, ни привычного напряжения — только осторожность.
Он словно боялся, что я исчезну.
— Спасибо, что жива, — прошептал он. — Спасибо, что не ушла.
Я вздохнула. И в этот момент он, тихо, почти незаметно, наклонился.
Не уверенно, не как раньше — с уверенностью владельца.
А как будто спрашивал: можно?
И я позволила.
Его губы коснулись моего лба — тёплые, мягкие, дрожащие.
Этот поцелуй был не про страсть. Он был про прощение. Про признание. Про нежность, которую он прятал за равнодушием.
И у меня вдруг выступили слёзы. Без причины. Просто — от того, что больно, тихо, и неожиданно — меня кто-то вдруг пожалел.
Он ничего не сказал, только взял меня за руку.
Не сжал, не потянул. Просто — держал.
И я, неожиданно даже для себя, позволила.
В машине было тихо. Он завёл двигатель, включил печку. Я молчала, стараясь удержать в себе ту хрупкую теплоту, что только-только появилась между нами.
— Ты хочешь что-нибудь? — вдруг спросил он.
Я вздрогнула.
— Что?
— Ну, может, фруктов? Или... — он пожал плечами. — Чего тебе хочется? Только скажи.
Я колебалась. А потом — шепнула:
— Апельсинов.
Он кивнул.
Через десять минут мы остановились у круглосуточного. Он вышел — и вернулся с огромным, ярко-оранжевым пакетом. В нём были апельсины. Много. Сочные, тяжёлые, пахнущие солнцем.
— Я не знал, какие тебе больше нравятся, — пробормотал он, ставя пакет мне на колени. — Купил все сорта. И сок. И мандарины — на всякий случай.
Я смотрела на это богатство — и вдруг рассмеялась сквозь слёзы.
Он удивился.
— Что?
Я покачала головой, сжимая один апельсин в ладонях.
— Просто... никто никогда не покупал мне столько счастья.
Он замер. А потом — осторожно протянул руку и убрал прядь волос с моего лица.
— Привыкай. Это только начало.