II. Куколка
«Я мыслю, следовательно, существую... Кажется, Декарт сказал...» — и Камилла приоткрыла спёкшиеся разбитые губы, облизывая их и царапая язык о сухую кожу, уже вовсе местами отсутствующую, не прикрывающую кровоточащие ранки. Боли Камилла не чувствовала — сама она превратилась в сгусток открытых чужому взору нервов, схожих с комом оголённых искрящихся проводов. Новые порции мучений было просто нечем воспринимать. С трудом разлепив напухшие веки с тёмными сосудами, проступающими под кожей, Камилла вновь зажмурилась — даже царивший полумрак казался нестерпимо ярким, напоминающим солнечные лучи. Или уже было утро?
Кажется, к ней приходили ещё пару раз — тогда у Камиллы раскалывалась голова от плача Мелиссы и не было сил ни сопротивляться, ни даже шевелиться. Мелисса заботливо подложила под сбившиеся в колтуны грязные, некогда золотые, волосы скомканные колготки в надежде хоть как-то улучшить положение подруги по несчастью. Мелисса боялась трогать Камиллу: девушку лихорадило, она стонала и проваливалась в беспамятство, а в минуты, когда рассудок прояснялся, пыталась шутить, лишь изредка жалуясь на боль внизу живота и пульсацию в руке. Мелиссе было невыносимо стыдно даже смотреть в сторону Камиллы, но, в стремлении уменьшить страдания последней, часто укладывала её голову себе на бёдра.
От раны на руке шла тошнотворная гнилостная вонь — и Мелиссе с трудом удавалось сдерживать рвотные позывы от стоящего в отсеке запаха. Да и больше всего Мелиссе хотелось, чтобы всё происходящее оказалось кошмарным сном, и она проснулась бы в постели у себя дома, помогала бы матери с младшими и жила размеренной жизнью обычной школьницы. Но перед этим после ужасающего сна приняла душ, чтобы смыть с себя остатки пережитого ужаса.
Милица Левицка ещё несколько дней назад была простой польской школьницей, теперь же она не имела даже представления о том, что будет дальше. Непримечательная, миловидная и наивная, выросшая в религиозной многодетной семье, проводившая почти всё свободное время в домашних делах и заботах. Мелисса должна была стать учительницей, найти такого же благочестивого мужа и повторить судьбу матери, проводя каждое воскресенье в Церкви святой Марии Магдалины.
Общение в сети было для Мелиссы попыткой сбежать от рутины, вечных замечаний родителей и криков братьев и сестёр — из пяти детей пана Левицки, названная в честь сербской святой Милица была старшей.
Милице не нравилось своё настоящее имя, и долгие годы она представлялась всем исключительно Мелиссой. Милице не нравился уклад её семьи. Не нравилась вечно опекающая мать, ноющие сёстры и избалованные братья. Не нравилась деланная набожность отца, его ханжество и то, насколько он сам никогда не соответствовал заповедям, о коих толковал. Не нравилась молитва перед принятием пищи, ибо из-за семейного стола хотелось только побыстрее сбежать, чтобы не нарваться на озлобленный взгляд пана Левицки. Спустя годы Мелисса даже не утруждала себя тем, чтобы вспомнить его имя — был ли в этом смысл, если его дочь уже давно мертва? Мертвее Милицы Левицки была только вера в её душе.
А потом Мелисса увидела её. Камиллу Розенберг. Поначалу Камилла опротивела ей — Мелисса не могла смотреть на эту тонкую, изнеженную красавицу в белом. По Камилле было видно, из какого она слоя общества, даже не узнавая её фамилии — в ней говорило то, что некоторые называли «породой». Осанка, взгляд, голос, не говоря уже об одежде. Держалась Камилла так же — уверенно, стремясь контролировать безвыходную ситуацию или хотя бы создать иллюзию контроля. И было достаточно всего одного слова, чтобы образ жеманной и трусливой богачки превратился в лик святой мученицы.
«Меня».
Мелисса Левицка была для Камиллы Розенберг никем, знакомы они были от силы пару часов, но и это не помешало Камилле защитить её. И неужели теперь Мелисса не сможет отплатить добром на добро?..
— Воды... — Камилла наконец-то разлепила губы спустя длительное молчание (если бы не мерно вздымающаяся грудь, Мелисса подумала бы, что её подруга по несчастью уже мертва), и удивлённо уставилась на нависшую над ней девушку, на чьих бёдрах покоилась её голова.
— Ты была в сознании?..
— Да, я просто устала, — Камилла потянулась здоровой рукой к лицу, проводя по нему, осунувшемуся и измождённому, и на губах её, тревожа покрывшиеся кровавой коркой ранки и причиняя боль, расцвела робкая улыбка. — Я немножко отдохну и буду в порядке, и всё у нас будет хорошо... Попроси у них воды, алкоголя и... Топор.
— Ты с ума сошла?! — Мелисса не смогла сдержать вырвавшегося крика, тут же подавив желание ударить саму себя, увидев, как поморщилась от её возгласа Камилла — чувства девушки обострились до предела и, уже не воспринимая боль, отлично реагировали на иные раздражители в виде света и громких звуков. Однако даже это не заставило Камиллу ответить, и она вновь принялась упрямо хранить молчание.
С ума Камилла Розенберг сошла ещё давно. А, может, этого самого ума у неё не было никогда и вовсе. Всё чаще Камилле хотелось верить в то, что происходящее вокруг — деяния не людские, а всего-навсего разума, угнетённого и угасающего. Вдруг Господь услышит её просьбы, и пребывание на напоминающем лодку Харона корабле окажется ужасным сном или бредом. Вдруг Камилла попала в аварию вместе с матерью и сейчас лежит в коме? Анна ведь так импульсивна, так неосторожно водит машину!.. Камилла всегда мечтала научиться управляться с автомобилем, но поклялась и отцу, и самой себе, что за руль никогда не сядет: эпилепсия подвергла бы опасности и Камиллу, и окружающих.
Сошла с ума... Точно!.. Должно быть, сейчас она проходит лечение в психиатрической больнице, прямо как героиня прочитанной недавно книги, как же её звали... Вероника! Вероника хочет умереть! Но ведь Камилла так отчаянно хочет жить!..
— Пожалуйста, — попросила снова Камилла, продолжая разглядывать нежное личико Мелиссы, стараясь сфокусироваться на её глазах, но получалось с трудом: картинка плыла, и сестра по несчастью представала жуткой безликой фигурой с чёрными провалами в районе глаз и рта, со спутавшимися патлами, свисающими на уродливое лицо. И, чтобы не видеть этого жуткого зрелища, Камилла закрыла глаза вновь, но ненадолго — осознание того, что, если сейчас она потеряет сознание или позволит себе заснуть, не очнётся уже никогда, не давало покоя. Решив отвлечься и представить образ Мелиссы более дружелюбным, Камилла успокоила себя тем, что главные монстры сейчас находятся с ней не в одной комнате. Одного Камилла понять не могла, кто же монстр больший — надругавшиеся над ней мужчины, которые довели её до состояния полусмерти, или...
Мелисса осторожно опустила голову Камиллы на пол, подложив под неё скомканные колготки и прочие тряпки, поднялась на трясущихся исцарапанных о деревянный пол ногах, и направилась к двери, постучав. Неуверенно, робко, с испугом дотрагиваясь до неё ладонью. Да так и замерла с прижатой к двери рукой, услышав за спиной своей хриплый шёпот, стараясь разобрать его:
— Пресвятая Дева, великая и непорочная Богоматерь... Услышь меня, грешную и недостойную рабу Божию...
Слова Камиллы заставили Мелиссу обернуться, почти в откровенном ужасе уставившись на эту несчастную, нашедшую в себе силы в такой ситуации обратиться к Богородице! На мгновение Мелиссу даже с силой кольнула в сердце игла стыда — то, что не любила и презирала она, было единственной надеждой и спасением для той, кто оказалась в аду.
— Приди и покрой нас своим святым покровом, укрой от зла и укажи путь ко спасению...
— Упроси Сына Твоего и Бога нашего не оставить нас и подать Руку, покрыть нас от зла, — вдруг поддержала молитву Мелисса, вдруг рвано всхлипнув, глядя на свою руку.
— Аминь...
— Аминь, — и Мелисса сжала руки в кулаки, с силой заколотив по двери и завопив, всячески привлекая внимание. Если что — она подставится под удар сама, но тронуть её не даст! Разве можно и дальше трусости позволять отравлять душу, разве страхи могут одержать верх над ней? И неужели она сполна не может отплатить за защиту той же защитой?
Камилла верила в Бога. Мелисса не верила давно, но была готова защитить чужую веру.
Мелисса продолжала истошно вопить и барабанить, пока дверь не распахнулась, а сама она не рухнула прямиком в ноги смуглокожего парня со злыми глазами-пуговицами. Такие матушка пришивала к воротникам платьев Мелиссы, когда считала наряды её чересчур откровенными и пыталась таким образом уберечь дочь от опасного внимания.
Кажется, его звали Латиф. Он не представлялся ни Мелиссе, ни тем более Камилле, однако его напарник обращался к нему именно так. Грубо выругавшись на своём языке, Латиф схватил Мелиссу за плечо, до боли сжав его, заставляя подняться.
— Чего тебе? — гаркнув это, Латиф толкнул Мелиссу обратно в отсек.
— Вы говорили, что нестрашно, если попортите, но её, — девушка бесстрашно подскочила к Латифу, пока сама указывала пальцем в сторону Камиллы, которая косилась на них, наблюдая, но подняться не могла, — вы просто уничтожили.
— Чего. Тебе, — уже по словам повторил парень, явно начав выходить из себя. Сердце его не трогала жалость, не отыскать в нём было и милосердия — в голову его не закралось даже мысли о том, что Камилле может быть по-настоящему больно.
«Она орала, потому что ей нравилось», — с хохотом отмечал его товарищ, застёгивая ширинку и отходя прочь от зажатой в угол девушки, обнявшей свои колени и сорвавшей голос от крика. Во второй раз было ещё больнее. Ещё грубее и ожесточённее. Ещё более пошло и грязно. Под бёдрами девушки тогда растекалась лужа перемешанной с телесными выделениями крови, пока сама она неловко пыталась вытереться собственным платьем.
— Воды, алкоголя и топор, — выпалила Мелисса.
— Что угодно, что режет. Пожалуйста, — добавила Камилла, видимо, всё это время собиравшаяся с силами, чтобы вставить слово. — Иначе я умру.
Нет, разумеется, Камилла не думала о том, что жизнь её представляет хоть какую-то ценность для Латифа! Однако наверняка важно будет знать, что в ад она попала живой, тому, из-за кого она туда отправляется.
Последние слова и впрямь оказали на Латифа удивительный эффект: кивнув, парень скрылся за дверью, предварительно закрыв её снаружи вновь. Вернулся Латиф минут через десять, тогда, когда Мелиссе уже казалось, что он не вернётся никогда. В руках его была бутылка воды, фляга и небольшой топор.
— Руби при мне, — и Латиф протянул Мелиссе топор, заставив Камиллу невесело усмехнуться: этот мерзавец оказался чрезвычайно понятлив.
Непонятливой осталась только Мелисса, в ужасе воззрившаяся на парня и оружие в его руках. И нервно обернулась к Камилле. Затем снова к Латифу, перенимая из его рук флягу.
— Может, лучше ты?.. Ты же умеешь, я не сомневаюсь... — лепет Мелиссы на мгновение оказался заглушен завыванием ветра снаружи. Смолкнув от того, что сама природа перебила её, девушка продолжала почти умоляюще таращиться на Латифа. Но тот только отрицательно качнул головой, расплывшись в широкой злорадной ухмылке.
— Не бойся, Мел, — вдруг подбодрила подругу Камилла, даже сумев приподняться на локте здоровой руки, участливо поглядывая на несчастную девчушку, волей жестокой судьбы втянутую в страшные игры. О жесткости судьбы Камилла знала с детства, и всё же без конца рассчитывала на её милость. Со стороны судьба к ней и вовсе была благосклонна с рождения: наследница огромного состояния, талантливая, харизматичная, та, кому пророчили успех в любом деле, блестящую партию в мужья и счастливую семью с кучей таких же красивых и очаровательных детишек.
«Право, как куколка!» — самый распространённый возглас среди всех родственников, друзей и знакомых семьи при виде Камиллы. Даже на многочисленных похоронах, тенью преследовавших семью, то и дело находились моменты, когда люди невольно забывали о трауре и восторгались вечно юной леди Розенберг. Тогда ещё Камилла не знала, что даже на похоронах её, глядя на неё, улыбающуюся и светлую, изображённую на прикреплённом к кресту портрете, скорбя, люди восклицали: «Такая хорошенькая, как куколка была!»...
Куколка. Фарфоровая коллекционная куколка на полке, рождённая радовать глаз. Куколка, которой показали, что крики её не услышат, и она предпочла замолчать. Разбитая куколка, которую отчаянно пытались клеить, но клей оказывался слишком слаб, а руки — слишком грубы, каждым неумелым движением доламывая любимую куколку семейства Розенбергов на ещё более мелкие кусочки.
Красивая, несчастная и сломанная фарфоровая куколка, выброшенная за ненадобностью. Отчего же избавиться решили таким способом? Неужто нельзя было попросту закопать осколки в саду?
Пока Камилла размышляла над этим, Мелисса смачивала пахнущей спиртом жидкостью из фляги топор, собственные руки и запястье девушки. Попыталась попросить у Латифа бинты, но тот прямо сказал, что у неё ещё достаточно чистое платье для этого. Теперь Мелисса, дрожа от ужаса, сидела в одном белье, занеся топор над рукой Камиллы и замерев в нерешительности.
В голову Камиллы вдруг закралась грешная мысль — вот бы Мелисса промахнулась! Пусть, пусть она попадёт в голову, закончив мучения мгновенно! Пусть хрустнет череп, брызнет в стороны кровь и полетят ошмётки мозга! Или нет... Если так не получится, пусть хотя бы ударит её в грудную клетку. Испугается, закричит, отбежит, заставит паниковать Латифа, пока сама Камилла будет болезненно, но быстро истекать кровью без шанса на спасение...
Нет. Латиф может ударить её, избить, сделать что похуже. Если Камилла умрёт, она не сможет принять удар на себя. В конце концов, если Камилла умрёт, она не сможет всё исправить и обезопасить Риточку... Нет, сегодня точно не время умирать!
— Я не могу, — Мелисса опустила топор, испуганными оленьими глазами пялясь на Камиллу, чувствуя, как колотится сердце. — Прости, я не могу причинить тебе вред даже во благо...
Осуждать Мелиссу Камилла не смела: отлично понимала её. Что уж там, сама Камилла панически боялась причинять боль... Об убийстве даже не могло идти и речи — Камилла попросу не смогла бы убить.
Понимающе кивнув, девушка заставила себя сесть, трясущейся рукой принимая флягу. Только бы не настигла эпилепсия в самый ненужный момент — у Камиллы уже было несколько тяжёлых приступов, каких не бывало давно, и во рту до сих пор гулял привкус рвотных масс.
Наверное, Мелисса назовёт её больной. Может, так посчитает и Латиф. Но пока Камилла, не поморщившись и забыв о брезгливости, запихнула в рот собственные скомканные колготки и сосредоточенно промывала руки алкоголем (судя по прозрачности жидкости и запаху, это была водка), присматриваясь и стараясь сосредоточиться. Всё должно произойти быстро — держать топор долго у Камиллы попросту не хватит сил. Рубить надо по суставу, после — сразу же промыть рану и замотать, чтобы остановить кровь. Кричать тоже нельзя, как и плакать — это лишние затраты и без того малой энергии. Точной гарантии дать нельзя, Камилла не врач, однако ампутация ситуацию уже не усугубит, а шанс спастись от заражения есть, хоть и небольшой. Возможно, потом придётся рубить дальше, но Камилла всё ещё надеялась, что хотя бы в ближайшее время сможет попасть в руки медиков. Главное сейчас — просто выжить.
На лице Камиллы не было ни страха, ни отчаяния. Даже взгляд её, мутный и рассеянный, внезапно прояснился, а белёсые брови сошлись к переносице — девушка сосредоточенно разглядывала собственную конечность, уже закончив с дезинфекцией, пусть и назвать её таковой было сложно. Боли Камилла уже не чувствовала — не было в ней нужды. Боль — физическая дрянь, отравляющая жизнь. Боль можно убрать, стерпеть, игнорировать — прежде всего необходимо мыслить. Только мысль обеспечивает существование. Страх тоже стоит отринуть, но пока это виделось невозможным — Камилла почти не боялась за себя, однако очень часто ей было страшно за других. С одной стороны страх — проявление инстинктов, но с другой — он тоже заставляет мыслить. Отрицать что-то, заставляющее мыслить, равносильно предательству собственной сущности человека разумного.
Камилла безумно любила, когда её не расценивали в качестве наивной куколки. Потому ей так нравилось проводить время с отцом — Генрих в восхищении прислушивался к советам дочери, поддерживал любые начинания и обеспечивал все мечтания Камиллы в духовном плане — будь то старинный экземпляр какой-то книги, занятия по греческому языку или уроки, данные выдающимися научными деятелями. Оттого она особенно любила Валентайна — предпочитающий слушать брат давал ей вдоволь выговориться, поддерживал любое обсуждение и даже не скрывал, что считает свою кузину в разы мудрее себя. Любила Камилла и шахматы, и даже порой азартные игры — не на деньги, нет! В кругу друзей, дабы просчитывать ходы наперёд, действуя по своей, непонятной никому стратегии. Вернее, по её отсутствию — загонять саму себя в рамки Камилла не любила, мысли в её голове, кружащие хороводом пляшущей у костра нечисти, не давали покоя и вместе с тем были главным преимуществом — непонятны они были и всем окружающим. Камилла любила осознавать и то, что ей искренне восхищается Рита — даже несмотря на столь юный возраст, Риточка по достоинству оценивала знания старшей сестры. Благоговела, любила, жадно ловила каждое слово, видела в Камилле гения и свет в своей мрачной жизни. Подобная связь Камилле льстила и вместе с тем пугала: леди Розенберг до ужаса боялась, что такая светлая любовь может дойти до одержимости и испортить жизнь Риты и остальных в случае... Гибели Камиллы.
«Узнать бы, что происходит в твоей очаровательной головке», — однажды с неохотой признался Чарльз. В последний год перед своей смертью мужчина был особенно увлечён чертями в тихом омуте племянницы — то ли просто сходил с ума всё сильнее, то ли чувствовал, как всё сильнее от Камиллы стала исходить опасность.
Лезвие топора, благо, лишённое ржавчины, хищно блестело, и Камилла покрепче сжала рукоять, заодно заметив, как поморщилась сидящая рядом Мелисса, держащая наготове платье, и улыбался Латиф. Думал, что не сможет. Что не справится. Что кишка тонка, чтобы решиться на такое.
Чёрта с два!
Лезвие оказалось на удивление острым и потрясающе выполнило свою работу. Камилла не отворачивалась, не отводила взгляда — любой промах даже на пару сантиметров грозил последствиями и тем, что придётся рубить второй раз, а Камилла уже не выдержит. Не боли, просто не сможет замахнуться и ударить снова! Девушка даже не пискнула, только почувствовала, как из пересохших глаз невольно потекли слёзы да зубы покрепче стиснулись, вгрызаясь в пропахшую грязью, кровью и испражнениями ткань. Кровь хлынула в стороны, брызнула на лицо, окропив щеки и лоб, но Камилла даже не заметила, внимательно осматривая разрез — всё прошло идеально, хоть где-то удача благоволила ей!
То, что сделала Камилла, дошло до неё самой не сразу — только через несколько секунд, когда наконец-то обратила внимание на то, что не может пошевелить пальцами правой руки. Отрубленная кисть лежала рядом, истекая кровью. Пальцы её были полностью расслаблены — Камилла отринула все чувства, что могли помешать. Даже страх. Страх, возможно, придёт, но намного позже — до этого момента сначала надо будет дожить. И потому, среагировав даже раньше Мелиссы, принялась стремительно заливать водкой рану, скрежеча зубами и выхватывая платье из рук девушки, обматывая рану. Кажется, понадобится повторная ампутация... Но какая разница теперь, когда стоит подумать о том, что происходит сейчас!..
Мельком Камилла даже оценила срез — возможно, если отделить обрубок сустава, хватит кожи на то, чтобы зашить полностью?.. Надо только попросить нитки и иглу... И лекарства, да...
— Латиф, — вдруг обратилась сплюнувшая колготки на пол девушка к стоящему в шоке мужчине, который, пожалуй, впервые в жизни встретил человека, поразившего его до глубины души, — принесите мне иглу и нитки, пожалуйста. Небольшой нож тоже можно. Я ещё не закончила, — и Камилла с нервной улыбкой на растрескавшихся губах обернулась к Латифу, между делом принявшись разматывать только что обмотанную руку. Мелисса молчала тоже, закрывая рот ладонью и подавляя немой крик, чувствуя, как шевелятся от увиденного волосы на голове. Мелисса Левицка уже не знала, умрёт ли она от чужих рук или от ужаса рядом с этой пугающей девушкой.
Казалось, боли Камилла не слышала вовсе. Всё отошло на второй план — даже улетучилась былая слабость, которой теперь просто не было места.
Неизвестно, что творилось в очаровательной головке фарфоровой куколки, носящей имя Камиллы Розенберг, но Латиф Аль-Гулам был уверен, что в её теле заключён настоящий шайтан, а чертей хватит на целый ад. Топор он всё же унёс с собой — решил, что безумица эта в таком состоянии и впрямь способна на многое, в том числе — на побег и убийство. Ещё через несколько минут Камилла, то и дело смачивая место среза водкой, отделяла сустав от кости ножом, чтобы оставить свободные лоскуты кожи.
— Поразительно, — прошептал на арабском Латиф, неотрывно наблюдая за девушкой, даже не моргая, и то и дело бросая взгляд на отрубленную руку — отделённые от тела конечности Латиф видел не в первый раз, но впервые он видел конечности, отделённые таким способом и в таком состоянии.
Камилла, видимо, разобравшая его комментарий, повела плечом, крепче сжав челюсти, наконец-то завершив начатое и принимая из рук Мелиссы иглу и нити.
— Подержи здесь, — невозмутимо попросила подругу по несчастью Камилла, затем обернувшись к Латифу и зачем-то выдав всего одну фразу, показавшуюся такой нелепой и пугающей в повисшей тишине: — Заметьте, Латиф, я даже не кричала и ни разу не выругалась.
Помещение заполнил громкий, заливистый смех, напоминающий перезвон колокольчиков. Камилла будто и не хрипела слова несколько минут назад — смеялась до отчаяния весело, как в последний раз, отыскав в своей ситуации, во всей покалеченной жизни нечто абсурдное до хохота, до истерики. Крепко держала в руке иглу, поддевая кожу — и смеялась, смеялась, смеялась... Не до слёз, нет — они бы помешали шить, но так искренне и оттого страшно, что по коже видавшего ужасы Латифа бежали мурашки и хотелось броситься прочь от этого дьявола с невинным взором.
— И не закричу больше. И не выругаюсь. И не сделаю ничего, что может показать, что я сломалась.
— Но ведь ты уже кричала.
— В таком случае рано или поздно я убью тебя, и никто и никогда больше не заставит меня и моих близких чувствовать боль снова.
Как же она ошибалась.
***
Лихорадка не отпускала ни на минуту, лежать на спине было невыносимо больно, в любой другой позе — унизительно и неудобно для меняющих повязки медсестёр. Вэнь Чжоу привык, что видеть его уязвимым могла только Камилла. Стыдно было и перед ней — за то, что ей приходилось марать свои чистые и невинные руки. Быть слабым перед Камиллой было не стыдно — за слабость она никогда не корила. Камилла только поддерживала, подбадривала, а верх её осуждений был укорами в сторону Вэня из-за его любви к Есенину. И при этом каждое его стихотворение, которое господин Чжоу просил озвучить свою драгоценную госпожу Шан, она читала без запинок и с чувством, будто и не ругала эти строки несколько минут назад.
Драгоценная госпожа Шан... Его маленькая госпожа Розенберг. Его Камилла Розенберг.
Вэнь хрипло застонал, желая было схватиться за голову, но не хватило сил даже пошевелиться — не помогали даже обезболивающие, коими его без конца пичкали доктора. То и дело господин Чжоу криво ухмылялся медсёстрам и говорил, что ничего у него не болит, а если и болит, то ничего не поможет. Вэнь упрямо считал, что заслужил эту боль. Хотелось линчевать самого себя, раз за разом прокручивать в голове собственные пытки в «Колизее». Казим хотел увидеться с Камиллой. Вэню казалось, что всё случившееся было подготовленным Камиллой наказанием для него.
— Прости... — просипел господин Чжоу, и длинные пальцы его сжали ткань простыни. Сейчас смуглокожий Вэнь почти сливался с белоснежным постельным бельём больничной койки. — Прости меня...
— Ты уверен, что заслуживаешь моего прощения? — родной голос изо дня в день резал без ножа, и физическая боль в моменты их разговоров отступала. Оставалась только Камилла, усталая, вымученная и без конца рассуждающая о высоком. Только теперь Вэню приходилось мириться с тем, что некогда правильные слова возлюбленной, казавшиеся аксиомой, были вывернуты наизнанку, выворочены и отзывались не в жаждущем любви сердце, а в саднящем разуме.
Камилла Розенберг сидела на стуле у противоположной стены, аккурат напротив Вэня. Сидела, забравшись на стул с ногами и обняв колени, пялясь на мужчину огромными стеклянными глазами и не моргая. Хотела то ли загипнотизировать его, то ли убить взглядом вовсе. Однако убивать лучше всего у Камиллы получалось словами. Вэнь же без конца глядел на эту измождённую, слабую женщину с покрывавшими бледное тело синяками, худую настолько, что руки её напоминали обтянутые кожей кости, и даже наверняка можно было пересчитать выпирающие рёбра под белой сорочкой на бретелях, заодно открывающей вид на такую же тощую шею, на которой можно было рассмотреть каждую жилу, и острые ключицы. Глядел и любовался.
Для господина Чжоу Камилла оставалась самой прекрасной в любом виде. Богоподобным совершенством, которое не портила даже страшная худоба. Конечно, стоило признать, что Вэню до безумия нравилось видеть возлюбленную уплетающей любимое ванильное мороженое и пирожные (Камилла обожала сладкое, и только благодаря ей господин Чжоу полюбил его тоже), довольной и покрывающейся смущённым румянцем каждый раз, когда Вэнь внезапно рассыпался в комплиментах, разглядывая её, статную и похожую на мраморную скульптуру всегда, но напоминающую ребёнка в такие моменты, или вовсе кормил её сам, заставляя Камиллу терять дар речи. Камилла отнекивалась, стыдливо отворачивалась, но по итогу сдавалась, а ещё через несколько минут уже ластилась к господину Чжоу, как сытая и счастливая домашняя кошка. Кормила этим приторно-сладким мороженым Вэня, смеялась, без конца целовала щёки и охотно обсуждала с ним что угодно, не касающееся триады — у господина Чжоу и госпожи Шан был негласный уговор — по вечерам они никогда не говорили о работе. И вместо ситуации на Шанхайской бирже, поставок опия и веществ похуже из Афганистана, бесконечных контрактов и открытия новых нефтедобывающих вышек Вэнь Чжоу и Камилла Розенберг обсуждали проходящий кинофестиваль, играли в маджонг и го, сравнивали «Белую гвардию» и «Дни Турбиных», смотрели сериалы и безудержно хохотали, прерывая смех только поцелуями и полными любви прикосновениями. Превращались в самых обычных людей, мечтавших о будущем. Вэнь представлял, как будет учить дочь кататься на велосипеде, Камилла рисовала один сюжет за другим, что ребёнок их станет великим человеком, поэтом, драматургом и киноведом, станет видным деятелем науки или актёром, или предпочтёт тихую жизнь и продолжит заниматься компанией отца (Вэнь всеми силами мечтал оставить состояние на безбедное будущее их ребёнку и частенько обсуждал с Камиллой, как провернуть возникшую в их дурных головах авантюру по выходу из триады), сам мечтая о семье. И ни Вэнь, ни Камилла не сомневались в одном — их ребёнок будет самым счастливым на свете.
Мог быть самым счастливым на свете.
— Не заслуживаю, — спустя долгие размышления признался Вэнь, не в силах прекратить корить себя.
Камиллу, судя по всему, такой ответ устроил — девушка позволила себе насмешливую улыбку на бескровных губах. Устроившись поудобнее на стуле, обняв колени покрепче и принявшись нервно даже царапать собственную ногу, Камилла продолжила:
— Знаешь, Вэнь Чжоу, я так хотела жить с тобой. Не смотри так, я знаю, о чём ты думаешь, — Камилла вдруг резво соскочила с места, оставив несколько розоватых следов от ногтей на щиколотке, и, прошлёпав босыми ступнями по больничному полу, прошла к койке Вэня, усаживаясь на краю. Вэнь всё это время безостановочно рассматривал ноги возлюбленной, и сердце его обливалось кровью.
— Забирайся под одеяло, замёрзнешь... — господин Чжоу постарался ласково улыбнуться, всё ещё не прекращая надеяться на то, что его светлый ангел смилостивится над ним, проявит нежность и наконец-то устроится рядом с ним, обнимая. Вэнь всё продолжал жалостливо смотреть на эти белые холодные ноги — вспоминал, как всегда журил Камиллу за высокие каблуки, заставлял обувать удобные туфли и как можно чаще старался носить на руках даже в конце тяжёлых рабочих будней, когда одолевала усталость и хотелось просто рухнуть без сил, но было нельзя. Теперь Вэню нельзя было уставать, печалиться и тем более умирать — его силой, радостью и жизнью была Камилла.
Не та Камилла, которая на его слова звонко расхохоталась и наклонилась ниже, скрывая своё лицо и лицо Вэня от чужих глаз рассыпавшимися вокруг длинными волосами.
— Я давно замёрзла, Вэнь. Мне очень холодно, — кажется, теперь пришла пора пугаться Камилле — она прекратила улыбаться, а в бездонных глазах её разлился нешуточный ужас. — Я страшно мёрзну уже долгие годы и до сих пор мне чертовски страшно.
— Я могу согреть тебя.
— Ляжешь вместе со мной?
— Лягу вместе с тобой.
Вэнь вздрогнул, когда Камилла послушно опустилась на постель рядом, устраиваясь поудобнее на его плече. Господин Чжоу даже чуть подвинул руку, желая приобнять девушку, чтобы та устроилась под его боком, и Камилла, растерявшая былой пыл, покорно прижалась крепче. И в этот момент Вэнь, не испытавший ни боли, ни дискомфорта от улёгшейся на его плечо девушки (да и разве может ли она причинить боль?), понял, что это его Камилла. Просто очень уставшая.
Помнится, однажды Вэнь сказал Рите, что Камилле нужен покой. Он был как никогда прав — ей не хватало тепла, отдыха и любви. Покоя.
Кажется, желанный покой наконец почувствовала и Камилла — устроившись под боком у Вэня, совсем как раньше, девушка задремала, а после и вовсе провалилась в глубокий сон — Вэнь заметил, как перестали беспокойно трепетать длинные ресницы. Господин Чжоу часто сам для себя с трогательной улыбкой, возникающей на зверином лице, отмечал, что из-за Камиллы научился спать очень чутко и лишний раз не шевелясь шибко сильно — Камилла всегда забиралась спать ему под бок, утыкаясь носом куда-то в районе сердца и тихо посапывая, свернувшись калачиком или, когда засыпала в особенно приподнятом настроении, крепко обнимая возлюбленного руками и ногами, отчего Вэнь с хохотом поддразнивал её и сравнивал с приютившейся в объятиях хозяина кошкой, которую страшно тревожить лишним движением. Камилла только закатывала глаза, пряча смущение, и напоминала достопочтенному и уважаемому господину Чжоу о том, как несколько лет назад они ютились в крошечной комнатушке на тонком матрасе, когда Камилле и вовсе приходилось спать прямо на Вэне — иначе попросту не хватало места.
Вэнь и сам начал проваливаться в сон, залюбовавшись умиротворённым лицом Камиллы — даже спала она с неизменно ласковым и одухотворённым выражением лица, схожим с отражаемыми на лицах мраморных статуй эмоциями. Или же с посмертной маской.
Время от времени Вэня одолевали страшные мысли — если Камилла уже умирала и умрёт однажды снова, на её лице ведь наверняка будет точно такое же одухотворённое, возвышенное выражение с нежной улыбкой на девичьих розовых губах.
Дверь тихонько скрипнула, приоткрывшись, и только погрузившийся в полудрёму Вэнь вновь распахнул глаза, осматривая незваную гостью. Айседора Державина стояла, неловко переминаясь с ноги на ногу и нервно сжимая в руках подол длинного чёрного платья. На секунду Вэнь подумал, что ей очень идут тёмные, глубокие цвета — такие, какие напрочь отказывалась носить Камилла и которые, как она считала, не подходили ей, хотя Вэню упрямо казалось, что его жене подходит абсолютно всё.
— Рад Вас видеть, Дора. Присаживайтесь, — шёпотом обратился к Айседоре Вэнь, не выдержав и заулыбавшись сам — спящая рядом с ним Камилла, как в лучшие времена, грела душу.
— Благодарю, господин... — начала было в полный голос отвечать Дора, но удивлённо умолкла, когда Вэнь шикнул на неё, показательно приложив палец к губам.
— Прошу, Дора, потише. Вы разбудите Камиллу, — Вэнь опустил взгляд на заснувшую девушку, уже по привычке уткнувшуюся в него носом, и осторожно поправил упавшую на лицо прядь волос, продолжая зачарованно любоваться ею, позабыв о боли и страданиях — они казались пустым звуком, стоило только завидеть покойную, тихую и при этом счастливую Камиллу.
Айседора пристально всмотрелась в лицо Вэня, а затем, решив поддаться его правилам игры, прошептала:
— А где она, господин Чжоу?
— Да вот же, — и Айседора Державина, с неимоверным усилием заставляя себя мягко улыбаться и дальше, с ужасом в глазах наблюдала за тем, как господин Чжоу указал на пустое место рядом с собой.