В тени невинности

В эту ночь я просыпался и вновь засыпал раза четыре, но, как ни странно, голова наутро не болела. После разговора с Алексом во мне появилось непривычное воодушевление. Поэтому даже новость о предстоящем разговоре с Джонсоном воспринялась легко.

После завтрака Квинт отвёл меня в кабинет директора, куда так естественно вписывался глава банды. Джонсон выглядел радостным, почти счастливым.

«Неужели чужие муки приносят столько удовольствия», – подумал я.

– Как спалось?

– Лучше, чем обычно.

– Это хорошо. Скажи, Фирмино, тебе часто снятся кошмары?

– Как и всем нам.

– А мне казалось, что ты тяжело переносишь изменения в жизни. Вся эта неизвестность, новые лица, новые опасности... давят на нервы.

– Я не жалуюсь.

– Это верно.

Тон его голоса отдавал надменностью: я был для него неразумным ребёнком, которого необходимо всему учить. Эта надменность, присущая исключительно взрослым людям, сильно раздражала.

– Ты наверняка не понимаешь, зачем я тебя позвал.

Чтобы задавить меня своим гениальным умом, не иначе.

– Догадываюсь.

Джонсон наклонился под стол и достал прозрачную бутылку с оранжевой наклейкой на ней.

– Не желаешь попробовать?

Он с нежностью провёл по стеклянному боку бутылки. Виски.

– Я не люблю алкоголь.

– Неуважительно отказываться, когда тебе предлагают такие напитки.

Он поставил два стакана на стол, открыл бутылку и, вдохнув терпкий аромат, разлил по стаканам. От одного запаха мне стало противно. Джонсон видел это, но комментировать не стал. Он провёл указательным пальцем по ободку своего стакана и поднял руку, чтобы произнести тост:

– За светлое будущее без кошмаров!

Алкоголь никак не лез в горло. Джонсон ждал, не сводя взгляда. Я затаил дыхание и залпом опустошил наполовину стакан. Вкус был ярким... настолько ярким, что меня чуть не вырвало. Я выплюнул на пол всё, что было во рту, закашлялся. Но даже сейчас на губах чувствуется мерзкое послевкусие виски.

– Не понравилось? Жаль.

Он пригубил напиток, показательно медленно смакуя на языке.

– У меня есть только два варианта. Ты обладаешь врождённой генетической мутацией, которая не позволяет организму усваивать алкоголь. Но в таком случае ты смог бы проглотить виски и лишь тогда почувствовал недомогание. Или же... дело в психологической травме. Кто-то из твоей семьи был зависим от алкоголя. Не расскажешь мне?

Я вытер рот рукавом и скривился.

– Не смей упоминать мою семью. Это тебя не касается.

– Ха-ха, как я и думал! Твои родители были алкоголиками, поэтому с самого детства ты убеждал себя, что во всех бедах виновата обычная жидкость. А ещё... ты боишься. Боишься попробовать однажды и не суметь остановиться. Превратиться в такую же свинью, каким был твой отец.

– Заткнись!

Меня буквально колотило от злости и отвращения. Я был в дюйме от того, чтобы разбить эту чёртову бутылку об голову Джонсона.

– Я понимаю тебя лучше, чем ты сам. И я могу помочь тебе стать чуточку лучше... Избавиться от страха.

– Мне психолог не нужен.

– Нужен.

Я прикусил губу до крови, лишь бы сдержать гнев. Теперь мне понятно, почему Алекс так делает. Сколько эмоций приходится топить в себе, чтобы не натворить глупостей?

– Мне нравится твоя терпеливость. Алекс давно бы попытался ударить меня, – улыбнулся Джонсон. – В этом весь он.

– А тебе не кажется, что одержимость подростком – это ненормально?

– О чём ты?

– Может, помощь нужна вовсе не мне?

Улыбка тут же исчезла с его лица.

– Мне плевать на него. Я заинтересован лишь в болезни.

– Ты больной на голову, Морис. И твоя «заинтересованность» давно перешла все границы.

Было даже любопытно, сколько я смогу продержаться, не получив по лицу.

– Я не задумывался, но, – Джонсон потёр верхнюю губу, – ты прав.

– Что?

– Ты прав, Фирмино. Видишь, не так и трудно признать чужую правоту. Отрицать очевидные недостатки – плохая привычка. Можно случайно полюбить себя.

Видимо, сейчас прозвучала шутка, но мне было не до смеха.

– Если бы ты видел то, что видел я, рассуждал бы по-другому. Но ты упрямец, который никогда не сможет представить ситуацию такой... какой её видят другие люди. Алекс привлекает меня не детским телом, как ты думаешь. Мне неважно, какой он на самом деле. Мне плевать.

Взгляд его сделался задумчивым. Он едва заметно скользил по стенам кабинета, и я понял, что Джонсон специально выжидает паузу, чтобы заставить меня нервничать.

– Стоит мне увидеть в нём человека, как всё пойдёт крахом. Жалость, сострадание, привязанность... То, чем ты болеешь по отношению к нему. Для меня Алекс – индивид, который с течением жизни приобрёл особые характеристики. Он не личность, он всего лишь случай необычного течения болезни. Именно в этом ключе я заинтересован в Алексе, хоть стоит признать, что в нём присутствуют черты, которыми я восхищаюсь.

– Ага... все вы извращенцы так говорите.

Джонсон засмеялся.

– Будь по-твоему. Но не только я так считал. Тебе что-нибудь известно о Валентайне?

Я промолчал, скрещивая руки на груди.

– Он был главой СООБ. Валентайн не считал флевизм болезнью. Флевизм не убивает – он изменяет тело. Делает человека сильнее, быстрее и живучее. А помутнение рассудка – это побочное действие, которое вскоре будет исправлено природой. Вот такая теория... Знаю, звучит как бред, но если отбросить скептицизм и привычные суждения, то можно разглядеть что-то новое. Все считают Алекса примером мутации, а Валентайн предположил, что Алекс – самая верная особь. Такой, каким его задумала природа. Сам подумай, он ведь намного совершеннее, чем мы, обычные люди.

– Но он не растёт.

– В этом-то и дело! Он растёт и развивается, но намного медленнее, чем мы привыкли. В теории Алекс способен прожить в два раза дольше нас с тобой.

– В теории! А если эта теория неверна? Где гарантия, что вирус не съедает его организм?

– Эту гарантию можно дать лишь в том случае, если я проведу исследование. Получу доступ к медицинскому оборудованию. А для этого мне надо захватить Новую Британию. И опять мы упираемся в Алекса – самое верное оружие в этой войне. Разве я не прав?

– Прикрывать жажду власти и стремление отомстить благими целями? Утверждать, что Алекс является воплощением высшей формы человека? Чушь собачья!

– Я не утверждал. Это лишь предположение, озвученное Валентайном. Но ты и сам видел всё своими глазами. Разве Алекс не сильнее обычного человека? Быстрее, ловче? Разве ты не хотел бы быть таким, как он?

– Точно нет.

– Хорошо... Давай я тебе продемонстрирую. Поднимайся.

Джонсон вывел меня на улицу. Мы направлялись к теннисному полю – маленькой площадке, обнесённой зелёным металлическим ограждением. Сначала я не понял, почему здесь так много бандитов. Можно подумать, Джонсон всё это с самого начала спланировал...

Но потом я увидел Алекса, и моё сердце провалилось в пятки. Он лежал посреди поля, закрытый со всех сторон решёткой, и не шевелился.

– Что ты с ним сделал?

– Он в полном порядке, разве не видишь? Просто устал.

Я подбежал к запертой на замок калитке, принялся отчаянно её трясти в надежде, что она поддастся. Но старая конструкция была слишком крепкой. На ладонях остались ржавые следы. Больше ничего.

– Какой же ты впечатлительный, Фирмино.

Джонсон медленно приблизился ко мне и взял за руку.

– Ты больной, – прошипел я.

– Отнюдь нет. Я лишь пытаюсь донести до тебя правду.

Он провёл кинжалом по внутренней стороне моей ладони, восхищённо смотря, как кровь течёт из свежей раны. А я думал лишь о том, что кинжал, которым резал меня этот псих, принадлежит Алексу.

– Теперь просунь руку между прутьями забора.

Я вырвал руку из его хватки и отстранился. Кто-то из бандитов перезарядил ружьё.

– Оно проснулось!

Алекс приподнялся на локтях. Его движения были рваными, резкими, неестественными. Он встал на ноги, и я увидел искажённое злостью лицо. И хоть Алекс не был похож на типичного заражённого, здоровым человеком я его тоже не мог назвать.

Алекс ударился телом об ограждение с такой силой, что, показалось, даже земля затряслась. Джонсон наблюдал за ним с открытым ртом и восхищённым взглядом. Я его восторга не разделял.

– Прекрати! – запротестовал я. – Ему же больно!

– Он не чувствует боли в таком состоянии.

– Хватит!

Вдруг произошло то, чего не ожидал даже Джонсон. Алекс остановился, поднял голову и поставил ногу на ограждение. Он за секунду добрался до самого верха... и полетел прямо на меня.

– Не стрелять! – закричал Джонсон.

Тяжёлое тело придавило меня к земле. Дыхание опаляло кожу. Если бы не железный намордник, то от меня и живого места не осталось. Сопротивляться я даже не пытался. Он был намного сильнее.

– Алекс... Я же знаю, что ты...

Договорить мне не дали холодные руки, перехватившие шею. Парень по-животному зарычал, его глаза пожелтели, а по открытым губам потекла слюна. Я пытался разжать чужие пальцы или хотя бы договорить то, что хотел, но пределом моих возможностей стал беспомощный хрип.

Я знаю, что ты слышишь меня.

– Уберите его, – бросил Джонсон. – Он же его растерзает.

Двое крепких парней подхватили Алекса под локти и оттянули в сторону. Даже им справиться с маленьким заражённым было сложно. Алекс постоянно вырывался – бандиты, мягко говоря, выглядели испуганными.

– Отвлеките его мясом, – мужчина помог мне подняться. – Синий ящик в углу теннисной площадки.

На шее остались кровавые следы, которые через несколько часов приобрели синий оттенок, однако меня это не волновало.

– Ты псих! Самый настоящий псих!

Я оттолкнул руку Джонсона, пытаясь увидеть Алекса в суматохе глупых тел, пытавшихся вернуть его в импровизированную клетку. Джонсону это не понравилось. Он взял меня за волосы и развернул к себе.

– Я псих? Разве не ты слепо веришь в то, что твой друг пожалеет тебя в такой ситуации? Не сожрёт заживо из-за привязанности или, может быть, благодарности за всё хорошее?

– Не верю, ясно? Но это твои тупые эксперименты довели Алекса до такого состояния.

– Я не вижу страха на твоём лице, Фирмино. Ты трусливо поджимаешь хвост, когда видишь больных людей, но сейчас ты был уверен, что он не тронет тебя.

– Ты меня не знаешь!

Джонсон разжал руку и, отстранённо смотря на теннисную площадку, приказал следовать за ним. Я пошёл, потому что не хотел слышать голоса бандитов и их издёвки в сторону Алекса, жадно поглощающего сырой кусок мяса.

– Как только перестанешь упрямиться, ты поймёшь мою правоту. Алекс не простой человек. Он не может жить как все. Заставляя его думать иначе, ты обрекаешь всех окружающих на страдания. Однажды поневоле он убьёт тебя. Как думаешь, сможет ли он свыкнуться с этим?

Мужчина остановился возле кованой скамейки и продолжил:

– Но больше всего страданий ты доставишь самому себе. Нельзя взваливать на свои плечи ответственность, которую ты не способен унести. Если останешься здесь вместе с Алексом... я смогу позаботиться о вас обоих. Только я способен контролировать это чудное создание. То, что ты называешь «издевательствами», я называю «опытом». Иначе не понять, как обуздать силу внутри него. Не создать идеал, о котором говорил Валентайн.

Я опустился на скамейку.

– Но Алекс не хочет такой жизни.

– Потому что он слишком своенравный. Что принесла ему мнимая свобода? Боль утраты, бессмысленные скитания и впустую потраченное время. Александр никогда не сможет стать нормальным человеком. И ему пора с этим свыкнуться. Без твоей помощи мне будет слишком трудно донести истину до свободолюбца.

– А если я откажусь?

– Оставишь своего лучшего друга одного на этом тернистом пути? Все мы жертвуем чем-то ради высшей цели. Я пожертвовал Кирой, Алекс – свободой. А ты чем пожертвуешь? Устаревшими убеждениями? Детскими мечтами, которым никогда не суждено сбыться, и ты знал об этом с самого начала? Среди нас всех ты кажешься счастливчиком. Не упусти свой шанс, Фирмино.

Я молчал.

– Ты для меня как открытая книга. Я вижу, что ты согласен с моими убеждениями, но из-за многих лет сомнений принять реальность получается с трудом. Ты, забитый и загнанный, не привык смотреть на мир под разными углами. Но подумай ещё раз и скажи... Разве я не прав?

– Наверное... Вы правы.

Джонсон улыбнулся и похлопал меня по плечу.

– Ты молодец, Фирмино.

Он помог перебинтовать разрезанную ладонь. Самодовольная улыбка всё никак не сходила с его губ – Джонсон знал, что держит все ниточки, которыми можно мной управлять. Вряд ли я найду силы, чтобы взбунтоваться.

В чём-то он поистине прав.

– Я попрошу Квинта принести тёплую одежду. С ослабленным иммунитетом лучше не переохлаждаться.

Какая забота... На вкус как приторно-сладкая карамель. Жаль, конечно, что с горечью.

Ближе к обеду я вернулся в свою комнату и сразу же принялся тупым карандашом на вырванной из дневника страничке выводить фигуру Алекса. Рисование – не моя сильная сторона, но хотелось запечатлеть тот образ... образ заражённого мальчика. Хотелось понять, чем он отличается от других. Я нарисовал кривого человечка с пустыми глазами, чёрным пятном на левом предплечье и оскаленными зубами. Он страшный, но я отчего-то не боялся. Если Алекс единственный в мире разумный заражённый, то зачем мне его бояться?

Он убьёт любого, но не меня.

Странные мысли крутились в голове. С точки зрения логики я понимал, что Алекс ужасен. Он угроза для всех выживших людей. Вот только... на данный момент большую угрозу представлял Джонсон. Алекс никогда не стал бы устраивать геноцид ради идеи помешанного туберкулёзника.

Мне не хотелось убивать Алекса. Мне хотелось защитить его от этих мерзких людей.

Темнело. Я сидел у окна, дорабатывая свой неидеальный портрет, и напевал какую-то старую песню, название которой уже не мог вспомнить. На голых деревьях зеленел мох, шумел ветер, иногда доносился писк птиц. В комнате же единственным звуком было жужжание лампочки, наверное, поэтому я и перебрался поближе к улице. Клирлейк безмерно красивое место. Летом будет ещё красивее. Если бы все эти глупые люди исчезли, то я мог остаться здесь жить вместе с Алексом. Мне нравилось чувство покоя, которое приносил лес. Подумаешь... раз в неделю стрелять по головам хищных лесников, как назвал их Алекс. Не такая уж трудная жизнь.

– Могу зайти? – послышался голос Квинта за дверью.

– Да.

Я спрятал бумажку в дневнике. Квинт с кряхтеньем открыл дверь; в руке он держал тёплые армейские штаны подобно тем, которые носила Кира.

– Посылка от Джонсона, – пояснил он и кинул штаны на кровать. – И это тоже.

Я увидел уже знакомую бутылку виски. Этот кошмар преследовал меня, не иначе.

– Что это?

– Презент от главы. За то, что я ношусь с тобой. И она, – Квинт с улыбкой потряс бутылку, – почти не тронута. Я решил, тебе тоже будет интересно попробовать, поэтому делюсь сокровищем.

– Неинтересно, – сухо сказал я.

Бандит пропустил замечание мимо ушей. Он запер комнату изнутри, поставил два стакана на прикроватную тумбочку и довольно хлопнул меня по спине, присаживаясь на кровать у стены.

– Не стесняйся! Мы всё-таки с тобой люди одной культуры, – подмигнул Квинт.

– Sì, но дело не в этом. Я ненавижу алкоголь.

– Как так?

Я пожал плечами.

– Ещё с детства. Отец был зависим от него.

Мужчина выглядел озадаченным. Он налил виски на дно стакана и залпом выпил.

– Вот оно как...

– Но ты можешь пить, я не против. Только без рассуждений о моей семье, мне хватило от Джонсона.

Я опустился на соседнюю кровать, игнорируя вопросительный взгляд Квинта. При виде алкоголя настроение резко ухудшилось, да и пьяных разговоров на сегодня мне хватило.

– Так он об этом с тобой говорил? О семье?

– Да. Больная тема, и он прекрасно об этом знает. Но когда давишь на больное, чувствуешь своё превосходство. У Джонсона, во всяком случае, отлично получается.

– Не заводись, amico. Он не со зла это делает. Глава просто любит проверять людей на прочность... Не стоит злиться на него – только хуже будет.

– Я злюсь не только на него, но и на себя. Мне надоело, что мной постоянно манипулируют. Я не человек, а инструмент для достижения чужих целей.

Квинт почесал гладковыбритый затылок, растерянно смотря в свой стакан.

– Мне это знакомо. Но такова наша роль, Фирмино. Мы исполнители, пешки в играх более значимых персон.

– Я не хочу быть чьей-то пешкой.

– Никому не хочется, – он достал сигарету из кармана и, затянувшись, выдохнул кислый дым. – Ты, скорее всего, думаешь, что я готов вылизывать ботинки Джонсону. Как бы не так. Много лет назад он спас мне жизнь, но никакой долг не может привить уважение к этому человеку. Ты или разделяешь его взгляды, или притворяешься, что разделяешь. Третьего не дано.

– Ты поэтому присоединился к банде? Из-за долга?

– Да... Тогда я был таким радостным пёсиком, что готов был сделать всё, лишь бы угодить своему спасителю. Если говорить коротко, то я попал под завал. Меня придавило обломками, и я пролежал так, казалось, целую вечность. Потом меня вытащили, но через пару часов боль стала только сильнее. Знаешь, вся эта ерунда с длительным сдавливанием конечности... Джонсон, будучи единственным хирургом в нашем поселении, ампутировал руку. Без этой операции я долго бы не протянул.

– Джонсон тогда ещё не был бандитом?

– Бандиты редко называют себя бандитами, особенно если это СООБ. Джонсон тогда был очередным приверженцем идей Валентайна, не более. Я бы даже сказал, что СООБ – это идея, а не организация как таковая. Её крах был слишком позорным, чтобы претендовать на большее. Джонсон, кстати, не считает себя последователем СООБ. Он как бы выше этого.

Я кивнул и налил Квинту ещё один стакан виски.

– Все они так думают... А на деле обычные маньяки, которые дорвались до власти.

– Сейчас я тоже так считаю. А ведь раньше обижался, когда кто-то смел вякать в его сторону. Иронично, а? – он положил сигарету в пепельницу и поднял стакан. – Твоё здоровье, Фирмино!

Слабая улыбка тронула губы. Я закинул ногу на ногу, делая вид, будто мне безмерно нравится отвратительный запах табака. Всё-таки критиковать табак вдобавок к алкоголю – наглость с моей стороны.

– Жаль, что ты отказываешься, – удовлетворённо выдохнул мужчина. – Я давно себя так хорошо не чувствовал.

Я не стал говорить, что алкоголь – яд. Только улыбался, как шут цирковой.

– Почему тебе не сбежать от Джонсона, если ты его презираешь так же, как и я?

– С ума сошёл? Один уже сбежал... Вместе с твоим другом, кстати.

– Боишься?

– Все боятся. Мы же на то и люди, чтобы бояться.

– Странно... Мой отец не боялся, когда открывал дверь заражённому собутыльнику.

На лице Квинта появилась озадаченность.

– Так твой отец? Ох... Тяжело тебе пришлось.

– Я был ребёнком. Иногда мне кажется, что детям перенести тягости жизни намного легче, чем взрослым. Они... не совсем понимают всю серьёзность. И не чувствуют ответственности.

– Прознал на своём опыте, – засмеялся он. – Мне было семь, когда мать объявила, что отец переспал с другой женщиной, и выкинула его вещи на улицу. Она всегда отличалась своей прямолинейностью... Не сказать, что я сильно понимал значение слова «переспал». А вот моя старшая сестра всю жизнь из-за этого страдала. Через несколько лет мать уехала в Рим вместе с новым ухажёром, а сестра занималась нами. И я даже до сих пор не могу сказать, кого из родителей она ненавидела больше.

Я поднялся, чтобы открыть окно и немного проветрить. Эта темнота по ту сторону решёток... вызывает необыкновенное чувство.

– У меня были хорошие родители.

– Странно, у меня сложилось впечатление, что ты ненавидишь своего отца.

Ненавидел ли я его? И да, и нет. Он бросил маленького Фирмино, когда тот так нуждался в нём... Но в памяти порой возникали картинки счастливых мгновений из детства. До того, как он начал пить.

– Я ненавижу алкоголь.

И вновь голос Джонсона в голове. «Неужели какая-то жидкость является причиной всех твоих бед?» Раньше я был в этом уверен, а сейчас... Он прав. Прав во всём, что говорит обо мне.

– На самом деле, – я опустился на кровать рядом с Квинтом, – mamma очень любила отца. Он был достойным человеком когда-то... Горе поломало всё хорошее в нём.

– Такое случается, – мужчина явно пытался поддержать меня, но выходило плоховато.

– Джонсон сказал, что я не пью не потому, что ненавижу алкоголь... а потому, что боюсь стать таким же, как отец. Я бы себе этого никогда не простил. Несколько месяцев назад рядом со мной никого не было. Так сложно... остаться одному. Я сидел в гостиной, в своём любимом кресле, и думал, что, – в груди потяжелело, – никто не видит моей слабости. Если в этом мире существует что-то, что поможет мне забыться, то разве я не имею право забыться? Как он.

– Ты пережил ужасные события, но всё ещё остался верен себе. Ты сильнее, чем он, Фирмино.

Я и предположить не мог, что Квинт окажется таким чудесным человеком. Когда я заплакал, он положил руку на мою спину, пытаясь как-то успокоить. Стыдно... Я уткнулся в чужое плечо. Мне было очень стыдно.

Но не за то, что слёзы предательски катились по его кофте. Не за то, что сокровенные слова оказались услышаны тем, кого я знал несколько дней. А за то, что ключи от гаража почему-то лежали в моей ладони, в то время как подвыпивший Квинт всеми силами успокаивал врунишку Фирмино.

Иронично вышло, не правда ли?