Неоновый яд

«Да пошёл ты!» — Даяна фыркнула, отводя глаза, но её голос дрожал, выдавая боль.

— «Рей — абьюзер и тиран, а я не подписывалась на его цепи. И на твои, кстати, тоже!»
Панакота улыбнулся, но его улыбка была холодной, как экран сломанного планшета. «Я чувствую тебя изнутри, Дая», — его слова вонзались, как шипы. — «Ты не можешь скрыться, как бы ни трындела».
Его импланты загудели, сливаясь с системой, которая поглощала её, как чёрная дыра, жадная до света. Холодный пот выступил на её коже, глаза метались, ища выход, но его слова впивались глубже, как ржавые гвозди. Он знал её — слишком хорошо, знал каждый её страх, каждую трещину в её панковской броне.
Панакота уложил Даяну на шёлковое ложе, мягкое, как паутина, но холодное, как лёд в заброшенной лаборатории. Его прикосновения были расчётливыми, как у робота, запрограммированного на контроль. Он был правителем этого антиутопичного кошмара, где магия и технологии сплавились в удушающую сеть. В его глазах не было тепла — лишь пустота, как в космосе без звёзд. Даяна же пылала, как факел в ледяной пустыне, её панк-дух, острый, как осколки бутылки, разбитой на концерте, противостоял мёртвой реальности вокруг.

Он — маг и властелин, она — дикая, непокорная искра, готовая сгореть, но не прогнуться.
Его взгляд, как рентген, вонзался в её суть, сканируя каждую клетку, каждую мысль. Технологии и магия переплетались в его сознании, отбирая у Даяны остатки свободы, как пираты воруют wi-fi. Она почувствовала, как невидимые иглы впиваются в её душу, разбирая её боль, воспоминания, саму её сущность. Это был не просто ритуал — это было разложение, как будто её код переписывали, стирая всё, что делало её Даяной.
Боль началась с лёгкого покалывания, как от ожога дешёвой татуировкой, но вскоре переросла в кошмар. Тысячи крошечных червей, казалось, ползли по её венам, разрывая мысли, образы, воспоминания. Нити Рея, когда-то яркие, теперь гнили, их яд смешивался с её отчаянием, как бензин с огнём. «Ты больше не ты», — шептал голос Панакоты, как зацикленный трек, вгрызающийся в мозг. Но даже в этом хаосе Даяна цеплялась за свою боль — живое, человеческое напоминание о том, что она всё ещё здесь.
«Не могу…» — хрипела она, пытаясь вспомнить себя, но её разум тонул в мутном цифровом тумане. Воспоминания о Реe, как тени, обвивали её, становясь чужими. С каждым движением Панакоты её воля растворялась, как граффити под дождём. Его пальцы, касаясь её кожи, выжимали остатки сопротивления, как сок из лимона.
«Ты всё ещё любишь его», — его слова вонзались, как шипы, усиливая гниение. Каждое воспоминание о Реe жгло, как кислота, разъедающая кожу. Её сознание темнело, границы между её волей и волей Панакоты стирались, как файлы с жёсткого диска. Он был везде — в каждой клетке, каждом разрыве. Рей, несмотря на разрыв, остался частью её, и Панакота пытался вырвать эту часть, как хирург, вырезающий больное сердце.
«Предлагаю вживить крылья», — сказал он, его голос был холоден, как металл в мороз. — «Так ты вольёшься в Тенекрис. Поздравляю, ты теперь официально часть системы».
«О, как мило, прям билет в ад с VIP-доступом», — Даяна усмехнулась, но её голос дрожал, как треснувший аккорд. — «Могу отказаться? Или, по законам вашего жанра, я опять без вариантов? Дурацкая сюжетная линия, чёрт возьми».

Имплантация:

Даяну усадили в кресло, которое выглядело, как реквизит из дешёвого хоррора про безумных учёных. Холодный металл фиксаторов сковал её запястья и лодыжки, впиваясь в кожу, как когти какого-нибудь кибермонстра. Её спина оголилась, и холод пробирал до костей, как будто её засунули в морозилку. Панакота наблюдал из-за стеклянной перегородки, его лицо было пустым, как экран, на котором закончился заряд.
«Подготовка к интеграции», — произнёс безжизненный голос системы, и воздух наполнился гудением, как от роя механических ос, готовых ужалить.
Механические манипуляторы, похожие на паучьи лапы, развернулись над ней, их концы сверкали, как лезвия в фильме Тарантино. Они прорезали кожу у лопаток — медленно, с садистской точностью, как будто наслаждались процессом. Боль была ледяной, глубокой, как будто её тело вскрывали без анестезии, а душу — без предупреждения. Даяна стиснула зубы, не позволяя себе кричать — панк-рокеры не орут от боли, они орут в микрофон. Металлические стержни вживлялись в мышцы, каждый с жужжанием и треском плоти, как будто её тело превращали в усилитель для чужой воли. Кости скрипели, нервы дрожали от вибрации, а кровь, горячая и липкая, стекала по спине, как напоминание, что она ещё жива. Когда первый щелчок — активация каркаса крыльев — раздался, в её голове что-то оборвалось, как струна на гитаре. Жар сменился ознобом. Механизмы сращивались с её позвоночником, вгрызаясь в нервные окончания, как хищники в добычу. Боль стала синтетической, как будто её сознание цеплялось за провода, а не за жизнь.
Крылья начали разворачиваться с металлическим скрежетом, похожим на ломающийся лёд на заброшенной сцене. Они были острыми, чуждыми, с пластинами, напоминающими броню, и светящимися жилами, пульсирующими, как чужой пульс. Даяна резко вдохнула — крылья откликнулись на её импульс, как будто смеялись над её попытками сопротивляться. Они стали частью её. Или она — их частью? Холод металла обволакивал спину, как предупреждение: «Добро пожаловать в клетку, детка».
«Вживление завершено», — объявила система, её голос был равнодушным, как автоответчик.

— «Добро пожаловать в Тенекрис, новобранец».
Даяна молчала, её мысли путались, как провода в заброшенной студии звукозаписи. Она чувствовала себя осквернённой, как граффити, закрашенное белой краской, но не сломленной. В глубине, среди боли и страха, зрела злость, как уголь, готовый вспыхнуть в пожар. «Если упаду, — подумала она, сжимая кулаки, пока костяшки не побелели, — то не на коленях. Я разнесу этот ваш Тенекрис, как плохой концерт, и спою на руинах».
Легенда о Тенекрисе
Один из стражей, чьё лицо скрывал капюшон, начал вещать, его голос был низким, как гул басов на подпольном рейве: «Никто не знает, когда возник Тенекрис. Древние архивы молчат, а старейшины шепчут: «Он всегда был… внизу, как свалка для тех, кто не вписался». Попасть сюда можно только одним путём — упасть. Не спуститься, не войти, а сорваться, как пьяный рокер со сцены, оставив верхний мир с его солнцем и пафосными закатами. Глубоко под скалами, в бездне, куда не добираются лучи, раскинулся Тенекрис — мир, где реальность перекроили под чей-то больной трип».
Воздух здесь был тяжёлым, пропитанным ржавчиной, эфиром и запахом дешёвого машинного масла. Неон ламп и кристаллов, вмурованных в стены, светил, но не грел, создавая вечный сумрак, где тени шевелились, как фанаты в толпе. Магия Тенекриса текла не из звёзд, а из камня, из глубинных источников, холодных и равнодушных, как корпоративные боссы. Здесь всё живое было связано с механизмами — не потому, что круто, а потому, что без этого не выжить.