Эпоха разбитых сердец (черновик)

Ята-Бохе, мотель «Рэдривер»

Ночь склонила голову к земле, затушила газовые фонари вдоль дороги, душным пледом накрыла площадку перед мотелем «Рэдривер». Деревья затихли, боясь пошевелиться; сперва они испуганно вздрогнули, когда на противоположной стороне дороги, прямо из пыльного воздуха появился человек; затем принялись украдкой наблюдать за происходящим.

Данте Тильманн перешел дорогу.

Ступал он четким, уверенным шагом, ловя мысками начищенных туфель осколки света звезд. Одет он был в поношенную белую рубашку и брюки на подтяжках. В руке держал нечто, похожее на книгу. С виду Данте казался обычным молодым мужчиной; лицо у него было добродушное, даже не считая уродливого шрама, пересекшего всю правую щеку; волосы мягкими волнами падали на лоб, даже когда он убрал их пятерней назад.

Данте Тильманн подошел к входной двери мотеля «Рэдривер», занес руку и коснулся ручки, но тут же отшатнулся назад. В подушечки его пальцев прямо из металла впилась сотня колючек. Данте не глянул на ладонь, чтобы убедиться, что ему показалось, он знал: это затоптанные в грязь воспоминания дают о себе знать. Это кричит внутри него стертая адскими муками память.

Немного постояв на лестнице, Данте Тильманн вошел внутрь здания. Воздух был сухим и прохладным, по холлу гулял сквозняк из открытых окон. Данте оглянулся за спину и поглядел сквозь стекло на кричаще-красный кадиллак, стоящий в одиночестве на парковке.

Затем Данте отвернулся, подошел к стойке регистрации, отложил в сторону книгу «Город на краю вселенной» и повернул к себе журнал, в котором значились фамилии и имена постояльцев.

Данте пробежался сосредоточенным взглядом по последней записи: Эра Годфри, ― и как раз в этот момент из кабинета выполз Джерри Тайлер. Он сперва опешил:

― Что это вы делаете?.. ― но затем, когда Данте поднял голову, отвлекшись от журнала регистрации, захлопнул его и отодвинул от себя, Джерри подавился собственными словами и так резко отшатнулся в сторону, что врезался своей жирной спиной в дверной косяк. Он поморщился от боли, открывая и закрывая рот, чтобы что-то сказать.

― Давай, ― поощрил Данте, ― я жду оправданий. Я жду, когда ты объяснишь мне, почему ты знал о ней, но не сказал мне. Объясни, почему я узнал совершенно случайно о том, что Эра здесь. Объясни мне, как такой слизняк как ты мог меня ослушаться.

Данте вздохнул, терпеливо сложив руки в замок и облокотившись на стойку регистрации. Он ждал с вежливым любопытством, с удовольствием изучая омерзительное раздувшееся от страха лицо Джерри Тайлера. Его щеки округлились и покраснели ― того и гляди, из ушей хлынет пар.

Данте уже думал, а не щелкнуть ли ему пальцами, чтобы Джерри засвистел, как вскипающий чайник, чтобы верхушка его черепа подскочила, отсеченная от остальной части, а мозг взорвался.

Но он все еще ждал ответа.

― Я просто... я просто хотел ей помочь.

― Ты хотел ей помочь, ― повторил Данте, равнодушно глядя на управляющего «Рэдривер». Затем он медленно обошел стойку регистрации и направился к Джерри. Тот ощутимо подрагивал и косился на дверь, будто думал, что сможет убежать.

― А не поздно ли ты спохватился? ― спросил Данте, останавливаясь в шаге от него. ― Ты, жирная свинья, не поздно ли спохватился сейчас?

Джерри затрясся сильнее, хотя Данте к нему еще даже не прикасался.

Пока еще не прикасался.

― Может быть надо было раньше оторвать задницу от телевизора? ― спросил он зловеще, а затем внезапно влепил ему такую затрещину, что Джерри Тайлер завизжал и завалился на бок. Он стал отползать от Данте, вопя о помощи, умоляя пощадить его, но Данте не слушал. Он отсек от себя все его слова, будто надел на голову звуконепроницаемый шлем.

Он схватил Джерри за грудки и вздернул на ноги, даже не поморщившись от веса управляющего мотеля.

― Почему ты не спешил помогать в прошлый раз, когда они трахали ее наверху, когда они вломились внутрь, когда они тащили ее наверх по лестнице, когда ты слышал ее крики, когда она молила о помощи?

Данте снова ударил, в этот раз кулаком в солнечное сплетение. Он давно не делал ничего подобного. Он был хозяином Исчезающего цирка, он собирал грешные души и отправлял в ад, он был Фокусником, лучшим иллюзионистом во всем мире.

«Бойся своих желаний», сказал ему однажды отец, но Данте возразил: «Когда мои воздушные замки разрушатся, я воссоздам их все заново».

Он давно не касался никого руками. Ему нравилось мучить их всех при помощи одной только мысли о том, что он может сделать. Он вселил внутрь их голов такой сильный страх, что никто никогда ему не перечил. Только Мир, и то до тех пор, пока Данте не вырвал ему изо рта язык.

Данте Тильманн мог быть добрым и понимающим.

А мог быть злым.

Сейчас он перестал контролировать себя, пустил в ход собственное тело. Он колотил Джерри Тайлера до тех пор, пока не перестал различать где чья кровь. Он колотил его до тех пор, пока не запыхался. Он выдохся и тяжело дышал.

― Ты ничего не сделал в прошлый раз, Джерри, ты позволил им всем измываться над ней, над беззащитной девушкой. Ты это сделал, ― выплюнул Данте и врезал мыском туфли в горло управляющего мотеля. ― Это все из-за тебя. Если бы ты только... если бы только...

― Я хотел... ― выжал сквозь кровавое месиво рта Джерри Тайлер. Данте застыл каменным изваянием, холодным и безличным, уничтоженным его признанием. ― Но мне было так страшно... мне было страшно, Данте... Очень страшно... И я хотел, но не смог. Я подумал, что сейчас все исправлю, вот сейчас помогу ей, спрячу от тебя... И я думал, что смогу искупить грехи...

Данте выпрямился, не отрывая взгляда от глаз Джерри. Даже не скрывал ненависти в карих радужках, и смотрел безжалостно, как управляющий поворачивает голову на бок и сплевывает кровь.

Данте снова почувствовал, будто каждую его клетку пронзили невидимые иголки. Ощущение было такое, будто много-много лет в его тело не поступала кровь, а теперь она протискивалась сквозь пережатые артерии, расширяла их напором и рвала на куски.

― Ты сможешь искупить грех, только когда я верну тебя в ад, ― сказал Данте.

А затем он щелкнул пальцами, и голова Джерри Тайлера взорвалась как переспевший арбуз, упавший с трехметровой высоты. Во все стороны разлетелись ошметки головного мозга, и особенно большой кусок шмякнулся Данте на туфлю. Он с отвращением откинул его в сторону, затем оглядел себя с головы до ног.

Весь в крови.

Как и в прошлый раз.

Снова все в крови.

***

― Ты нашел меня, ― сказала я, поднимаясь на ноги и оборачиваясь ко входу. Лампа снова погасла, и за моей спиной была гнетущая темнота, а за спиной Данте ― свет. Меня бросило в жар. Знал ли он о том, что я чувствовала, знал ли о том, как мне было страшно.

Мы расстались несколько дней назад. И теперь, время спустя, я многое знаю и понимаю, и уже не могу смотреть как на сумасшедшего, как на простого человека, как на безумца. Он Фокусник, хозяин Исчезающего цирка.

― Я же сказал, что найду, ― ответил Данте, переступая порог номера. ― Рано или поздно я бы вспомнил и это место, Эра. Много лет назад мы здесь жили. Вот здесь занимались любовью. ― Он кивнул за мою спину, прожигая взглядом мои зрачки. ― И здесь ты умерла.

Я не знала, что сказать, не знала, что чувствовать. Чувства еще не высвободились из той коробки, ключом от которой Данте поигрывал между пальцев. Он мог открыть ее, но не спешил. Он остановился в шаге от меня, и я смогла во всех подробностях рассмотреть ресницы, губы, широкие брови вразлет. Я долго скользила взглядом по шраму, сначала от кромки волос надо лбом, затем ниже, где искривлялся уголок губы, и к подбородку. Данте накрыл ладонью правую часть лица и сказал:

― Меня порезали в драке.

И я отчетливо ощутила, как мое лицо кривится от слез, как дрожат губы. Я снова услышала крики Матисса, услышала скрип пружин под собой, вдохнула смрадное дыхание в свои легкие.

― За что же ты меня так ненавидишь?

― А за что тебя любить? ― спросил он, ударив меня разом по обеим щекам; от удара у меня глаза распахнулись сами собой. ― За что тебя любить? Или ты хороший человек? Это не ты бросила своих друзей в беде? Не ты предпочла спасти свою шкуру, как и всегда?

― Ты обо мне ничего не знаешь!

Он рассмеялся, горько с надрывом.

― Я знаю тебя. Я знаю о тебе все. Все, что ты делала, все, что собираешься сделать. Таких как ты я вижу насквозь.

― Каких?

― Фальшивок. Ты только прикидываешься хорошей! Посмотри на себя, посмотри! ― он схватил меня за плечо, не боясь причинить боль, и рванул в сторону. Пальцы проникли сквозь мою кожу, и я почувствовала отчаянное желание Данте раздробить мои кости, сломать меня.

― Ну? Кого ты видишь? Разве там, в зеркале, ты видишь хорошего человека? Или существо, которое не может смотреть страхам в глаза? Тварь, которая все время сбегает, сворачивает с правильного пути, и боится только за свою жизнь?

Данте обернул меня вокруг своей оси, сжав оба плеча, надавив большими пальцами на ключицы.

― Ну так кто ты? И ради чего ты живешь? Ради своей паршивой, никому не нужной книжки? Она никому не нужна, ты же сама говорила! Она никому не нужна, даже тебе! Оставь ты ее в прошлом! Прекрати переживать одно и то же! ― заорал он, вдруг швыряя мне в руки появившуюся из воздуха книгу. От изумления я выронила ее, будто она была горячей, как горящее полено. «Город на краю вселенной». Стукнувшись о пол, она раскрылась.

― Ты не знаешь, о чем говоришь, Данте...

― Я просил тебя, просил много раз прекратить, Эра, но ты не останавливаешься. Ты никогда не останавливаешься, тебе всегда всего мало, тебя волнуют только твои собственные желания! ― снова закричал он, отталкивая меня в сторону. ― Ты ничуть не изменилась, все такая же! Неважно, сколько лиц ты сменишь, ты все равно останешься собой, той нелепой и глупой девчонкой, которая думает только о себе!

Я почувствовала, что дрожу, что ноги едва держат отяжелевшее туловище, ― еще секунда и сломаются, как веточки сирени. Руки плетьми висели вдоль, даже пальцы не желали слушаться.

― Ты не заслуживаешь жить на земле, ― сказал Данте, тихо выдыхая и снова приближаясь. Голос его стал мягким и спокойным, будто и не было того взрыва эмоций, не было удара в грудь, не было крови на губах, не было вырванных со скальпом волос. ― Идем со мной, Эра, идем со мной раз и навсегда, раз и навсегда...

Я покачала головой, а перед мысленным взором уже поднялось адово кострище и острозубые твари, рвущие меня на клочки, жрущие мою кровавую плоть, смакующие каждый кусок.

― Ты не нужна никому, Эра, идем, ― убеждал Данте, осторожно взяв меня за предплечья.

― Нет, оставь меня в покое, ― прошептала я, высвободившись и оттолкнувшись назад. Колени, ударившись о край кровати, подогнулись, и я упала на спину, но тут же откатилась в сторону и заползла в угол.

Данте наблюдал за мной свысока, и по его лицу пошла тень удивления и отвращения, будто рядом с ним заговорила человеческим языком змея. Я потеснее забилась в угол и подтянула колени к груди.

― Пожалуйста, умоляю, не тронь меня, Данте.

Он приблизился и присел на корточки.

― Тебе так тяжело, Эра... ― прошептал он. ― Я понимаю, и я хочу тебе помочь. Просто позволь помочь тебе, Эра, позволь... Уйдем со мной навсегда, и тебе сразу же станет легче...

― Легче? ― воскликнула она, вскидывая голову и вскидывая руки, в надежде достать до Данте и царапнуть его лицо ногтями. ― Ты знаешь, что мной происходило в аду? Ты знаешь, куда хочешь меня вернуть? Они убивали меня каждый день! Они рвали меня на кусочки! Они жрали меня! И ты хочешь, чтобы я вернулась туда?!

― Ты не сможешь здесь жить! ― громогласно произнес Данте, выпрямляясь. Я вскинула голову, и увидела его смертоносный взгляд. Вжала голову в плечи, отвернулась и вытерла слезинку, выкатившуюся из уголка глаза о ворот футболки, пропахшей потом. ― Или ты думаешь, твои друзья простят тебе предательство? Ты же бросила их, их всех! Как меня когда-то, как своих родителей! ― снова вышел он из себя. ― Так почему мы все должны все время тебя спасать?!

Он наклонился, схватил меня за ворот и выдернул из угла. Мой затылок встретился со стеной, зубы стукнулись друг друга, я почувствовала, как из прокусанной щеки потекла кровь. Охнув, я накрыла голову ладонью и поднесла ее к глазам. Мы с Данте одновременно опустили взгляды на мою окровавленную ладонь, затем он сделал шаг назад, выпустив меня, и я откинулась спиной на стену. Колени подогнулись, и я скатилась вниз как капля воды по стеклу.

― Хорошо, Эра Годфри, ― тихо произнес Данте, и я подняла на него все еще пустующий, неживой взгляд. ― Я давал тебе бессмысленное количество шансов, но ты отвергла их, как Данте предупреждал. Ты ничуть не изменилась, осталась все такой же. Я уйду, Эра. Прямо сейчас я оставлю тебя в покое. Теперь ты сама придешь, сама отыщешь меня. Вот только будет поздно, Эра. ― Голос Данте снизился на октаву, стал гипнотическим, душным, охватил мою голову шелковым шарфом и стал душить. ― Я убью всех, кого ты знаешь, всех до единого. Начиная со Скарлет, которая заперта в моем цирке, Ирвинга, который не знает, как спасти вас обеих, Аарона, который думает, что нет ничего хуже тюрьмы... И тогда у тебя никого не останется, Эра, и ты приползешь ко мне сама. ― Данте покачал головой. ― Я слишком много давал тебе шансов. Потом не говори, что я не был добр.

― Нет, постой!.. ― крикнула я в тишину, но Данте уже исчез. Я завопила во все горло:

― ДАНТЕ!

Он не появился. Я продолжала кричать, выжимая из себя остатки сил, пока не упала на колени и не завалилась на бок, но Данте Тильманн так и не появился. Болел затылок от столкновения со стеной; болела грудь от удара сиделки миссис Кернс; жгло колени.

«За что ты меня ненавидишь?»

«А за что тебя любить?»

Я спрятала лицо в сгибе локтя и прикусила кожу. Боль не отрезвила, не вывела от прострации. Я вспомнила, как когда-то давно, еще в прошлой жизни, вышла из ванной и спросила севшим от волнения голосом:

― Ты же не хочешь бросить меня, Матисс? Ты же не уйдешь? Ты придешь, если я буду звать?

Я сглотнула горечь во рту, смочив пересохшее от крика горло.

Он удивился тогда, сперва неуверенно изучая мое лицо, но затем уточнил:

― О чем ты, скажи на милость, говоришь? И что на тебя нашло?

Он подошел к двери, сквозь которую уже проник ветерок и с жадностью стал высасывать тепло, и закрыл ее, повернув ключ. Я услышала, как подпрыгнула и вернулась на место табличка с номером «23», а затем услышала пораженный вдох ― я обернула руки вокруг его талии, прижалась щекой к спине и сильно зажмурилась.

Он растерянно обернулся, обняв мою голову одной рукой, а второй приобняв за плечи.

― Что с тобой малышка?

Меня физически сдавили слезы, перекрыли доступ кислорода в легкие, и я просто открыла рот и пыталась сделать вдох.

― Я не знаю, не знаю... когда мы жили вдвоем, ты мог встречаться с кем угодно и водил девчонок к себе домой, а теперь? Я такая эгоистка... а теперь...

― А теперь? ― спросил он, помолчав секунду. ― А что теперь, Ирья?

Я прошептала, стараясь скрыть холодное чувство вины, жаром легшее на щеки:

― Теперь тебе некуда водить девчонок, Матисс. Я почувствовала под ухом, как участилось его сердцебиение, и как он весь напрягся под моими руками. Я испугалась сильнее: знала, что они со школьным психологом говорили обо мне. Я знала, что Матисс в курсе: я чувствую, как к порогу моего сознания подбирается депрессия, нежно касается моей шеи, ласкает, оставляя черные следы от обугленных пальцев, а затем сдавливает все теснее и теснее ― не рывками.

Я знала, что он почувствовал, будто моя депрессия пробирается в его ребра, пытается забраться в его грудь и свернуться там клубком. Но Матисс спокойно вдохнул мой отравленный воздух и решительно отстранился.

― Ирья, я не хочу девчонок. Я никого не хочу, ― заверил он, а затем легкомысленно усмехнулся, будто его нутром не завладела склизкая тварь. ― Я так устаю, тягая мешки с цементом, что к концу смены едва могу вспомнить собственное имя.

Если бы я только была глупой, вот только наличие депрессии не делало меня такой. Просто иногда, совсем неожиданно, что-то переключалось в моей голове. Щелкало, и наступал отлив, открывая чистый и свежий берег, сверкающий в лучах солнца и жаждущий свободы. А в другие дни меня захватывали волны и тянули на сотни тысяч километров вниз. Пока что прилив только начался, я еще не тонула, но еще немного и пойду на дно. Я боялась, что и Матисс пойдет следом за мной. Пойдет добровольно и с улыбкой.

― Ты ведь не из-за меня решил стать фокусником? ― спросила я, и уставилась таким интенсивным взглядом, что заметила, как у него начала краснеть шея от недовольства.

― Нет. Ты, конечно, прости, но я, хоть и люблю тебя, но не готов принести в жертву свою жизнь. ― Его губы растянулись в напряженной улыбке. Он прав, да-да, конечно же он прав. С какой стати? Я с облегчением отстранилась от него, разжав окаменевшие руки и присела на кровать.

― Это опять начинается, ты чувствуешь? Я думала, что смогу сбежать, но от себя не так-то легко сбежать, Матисс. ― Я усмехнулась своим коленям, сжала и разжала кулаки. Затем судорожно вздохнула и пристально посмотрела на него, признавшись: ― Я записалась к психотерапевту. Уже была у нее в четверг. Милая дама.

Матисс застыл и не знал, как отреагировать. Нет, он, конечно, обрадовался, потому что мне действительно нужна была помощь. Вот только он боялся, что если покажет радость, то я решу, будто он счел меня сумасшедшей.

Замешкавшись на долю секунды, он приблизился к кровати и опустился рядом. Между нашими бедрами оставалось пятьдесят сантиметров, и мне так хотелось сократить это ничтожное, но такое огромное расстояние.

― Мы со всем справимся, ― пообещал Матисс и сжал мою ладонь. Я опустила взгляд на сплетенные пальцы. Тесно-тесно. Наши руки были белыми, как снег в конце ноября. Запястье было тонким, а у Матисса ― широким. И у обоих выступали синеватые вены и сухожилия.

― Я не имею права говорить это, ― сказала я, сосредоточившись на наших сплетенных пальцах, ― но я хочу. Я люблю тебя. Не как друга, не как старшего брата. Не так как ты думаешь.

Я боялась поднять голову, боялась встретиться взглядом с карими глазами. Что в них отразится? Шок и удивление? Отвращение? Желание?

― Я по-настоящему люблю тебя, Матисс, ― продолжила я, сжав и отпустив его ладонь. ― Просто я не подхожу тебе. Мы не подходим друг другу. Я не из хороших девчонок...

Когда я произнесла это вслух, скинула с себя белую вуаль невинности, в которой расхаживала днями и ночами, прикидываясь нормальной, непорочной девушкой, стало труднее дышать, в висках ударило болью.

― Наверное, мне действительно нужно вернуться домой, ― закончила я, и возненавидела себя за ту неуверенность, которая сквозила в словах.

― Ирья, это говоришь не ты, а твоя болезнь. Завтра тебе станет лучше, тебе покажется, будто все, что ты говоришь сейчас ― полный бред.

― Может и так...

― Именно так! ― отрезал Матисс. ― Ты не можешь вернуться домой, Ирья, теперь мы вместе. Что ты будешь делать там, в Эттон-Крик, совершенно одна? Мы есть друг друга, разве этого мало? Ты ведь... теперь ты ходишь к терапевту! Мы справимся вместе!

― Я боюсь за тебя. ― Матисс рассмеялся фальшивым смехом, а я порывисто вытерла краешком футболки слезы. ― Я не хочу, чтобы ты постоянно тащил на себе груз моих проблем.

― Ирья, твоя болезнь ― это не твоя вина, ― отчетливо произнес он, перестав смеяться. Он испугался, что я говорю серьезно, что возьму сейчас, решительно поднимусь с кровати и соберу свои вещи.

Только не это.

― И не решай за меня, ― добавил он громче. ― Я ушел из дома, потому что за меня все решали. Теперь и ты пытаешься все решать? Вчера ― правила, сегодня ― это. Я сам решаю, что мне делать со своей жизнью, кого выбирать и с кем жить!

― Я знаю, я... Не знаю, что на меня нашло... Все ведь было хорошо.

― Повторяю, Ирья, это не твоя вина. Это твой мозг.

― Я пекла для тебя пирог, а потом... во мне что-то переключилось.

― О чем ты подумала в тот момент?

― Я подумала, что тяну тебя за собой, ― глухо произнесла я, зажмурившись и выпуская из-под век слезы. ― Я подумала, что из нас двоих со мной все кончено, а с тобой нет. Ты не обязан был бежать, а у меня на самом деле не было выбора. Я подумала, что ты давно меня любишь, а я не признавалась в ответ. Я подумала, что ты принес себя в жертву ради меня, и даже не можешь встречаться с девушками, как дома. Я подумала, что я рядом, и не могу дать тебе то, чего ты хочешь. Лишь отнимаю шансы...

Это воспоминание навернулось слезами на глаза так внезапно, что несколько секунд мне даже показалось, будто я снова там, в прошлом, смотрю в глаза Данте, полные боли, и раню его словами, как теперь ранил меня он.

Помню, что когда я говорила это, то думала только о том, как хочу, чтобы он поцеловал меня. Просто заставил меня замолчать, прекратил поток слов поцелуем. Но он был выжат. Матисс Левентон в моих руках превратился в пустой стакан, из которого я пыталась жать остатки воды, цедила-цедила, слизывала капли... Он хотел спрятаться от меня под одеялом, свернуться в клубок, притвориться, что он не пустой стакан, а море, и я не выпью его досуха.

Помню, что он не поцеловал, не остановил мой поток откровений, лишь прикрыл уставшие веки, придвинулся ко мне поближе и обнял за шею, прижав к груди. Он говорил мне, что не пустой скана, он сказала. Скала, с которой я постоянно пыталась шагнуть в пропасть.

Я помню, как он баюкал меня, как ребенка, как подтянул к себе, как завернул нас обоих в одеяло и зажал между собой и матрасом так, что стало трудно дышать. Мы занимали на кровати так мало место, что здесь поместилось бы еще трое человек.

Матисс сократил пространство между нами настолько, насколько решился, отсек шансы для мыслей. Помню, как он накрыл меня своим телом, как сжал в руках. Я чувствовала, что проклятые слезы капают на его горячую шею. Но он ничего не говорил, лишь закрыл глаза. Если бы можно было закупорить собственное здоровье в склянку и подарить, он бы вскрыл себя без раздумий.

― Ты меня любил, Данте, ― прошептала я, пряча лицо в сгибе локтя, ― так почему же теперь ненавидишь?

― А за что тебя любить? ― донесся эхом его голос из коридора мотеля «Рэдривер».

За что меня любить?

За что меня любить?

За что меня любить?

И вправду, а за что меня любить?

Я попыталась сесть, и в рассеченном затылке мгновенно вспыхнула боль.

Меня не за что любить, так и есть.

Он давал мне все, а я взамен ― ничего.

― Много лет назад мы здесь жили, ― вспомнила я его слова, ― вот здесь занимались любовью, и здесь ты умерла...

Я прижала кулаки к груди, надавила на синяк, зажмурилась от боли. Хотелось выплакать из себя всю скопившуюся чернь, отмыться от грязи, накопленной за года, отмыться от разговоров о моей болезни, хотелось отмыться от перепуганного взгляда Данте, когда впервые после моей попытки прикончить себя, он прибежал в больницу и орал словно раненный, и будущем никогда не поднимал эту тему. До тех пор, пока я сама не выудила ее из недр памяти.

Вспоминать об этом сейчас, когда я ― Эра Годфри, а он ― хозяин Исчезающего цирка, было в сто раз хуже, чем раздеться перед целой толпой незнакомцев догола и выйти на свет, выставив напоказ все изъяны и шрамы. В сто раз хуже, чем резать вены от запястья к сгибу локтя, хуже, чем готовить удавку для шеи.

Было больно вспоминать, как до утра я лежала и разглядывала его лицо, находящееся в сантиметре от меня, ловила рассеянное дыхание, следила за трепетом ресниц, читала в морщинке между бровей сны о себе, обнимала так, как боялась обнять наяву.

Было больно вспоминать, как я сбросила одежды и обнажилась, распахнула грудь и показала Данте душу, испещренную шрамами, а он уже знал наизусть каждый из них, и все равно спросил: «А за что тебя любить?»

Я была нежной с ним, я постаралась, как умела.

У меня была подруга, которая жила в 29 номере на нашем этаже ― Регина. Она научила меня готовить пирог, познакомила с малышом Эдгаром, угощала нас с Матиссом ужинами, принесенными из ресторана. Единственное, что мне не нравилось ― ее пошлые вопросы о нас с Матиссом. Каждая шутка, каждое предположение, каждый намек рождал в моем воображении картинки, от которых бросало в жар.

И однажды, вернувшись вечером от Регины, я вошла в комнату и услышала, как Матисс что-то бормочет во сне. Его бархатистый хрипловатый голос развязал в моей груди тугой узел, сбросил с ног кандалы. Я медленно приблизилась к кровати, боясь разбудить Матисса скрипом половиц, но он не просыпался. Он лежал на спине, футболка задралась, обнажая полоску живота, черные хлопковые шорты перекрутились, но одна ладонь все равно умудрилась остаться в кармане. Я осторожно вытащила руку из кармана, опасаясь, что он сломает ее, если неудачно повернется, и опустила рядом.

― Привет... ― прошептал Матисс сонным голосом. Его широкая ладонь скользнула на мою щеку и почти упала, слабая, безвольная, но я успела удержать ее своей.

― Привет, ― прошептала я, прикрыв веки. За прямоугольным широким окном набухла черным ночь, вспыхнули светлячками уличные фонари, доносились звуки проезжающего товарного поезда. Но грохот с трудом доносился до нашей крошечной квартирки на втором этаже мотеля. Может быть, потому что Матисс накрыл ладонью мое левое ухо.

― Как прошел день? ― глухо спросил он, поднимаясь на постели и пододвигаясь, чтобы освободить место. Я присела и ладонь Матисса, согревающая мое лицо, опустилась между нами на простыни.

Снова я смотрела на его руки и думала о том, о чем не позволяла себе много лет. Руки у него были бледными, как у мертвеца, пальцы, свободно лежащими на простынях, длинными, с короткими ногтями.

― Ты все еще хочешь меня, Матисс? ― спросила я тогда. Мне порой хватало смелости делать вещи, на которые, я думала, никогда не решусь.

― Ирья... ― он напрягся, и я поняла взгляд, чтобы подкрепить решительность слов:

― Никаких истерик, Матисс, обещаю. Я спрашиваю не просто так.

― Я не стану говорить, ― сказал он твердо как отрезал. ― Ты понятия не имеешь, что со мной творится!

Он слез с кровати, а затем стал заправлять ее, так что я отодвинулась к стене, встав в углу, и в смятении целую минуту наблюдала, как Матисс обходит кровать по кругу, взбивает подушки, складывает их парой, разглаживает покрывало.

― Я не просто так спросила, ― повторила я, глядя на его напряженную спину. Матисс медленно выпрямился, так медленно, будто ему требовалось время, чтобы взять эмоции под контроль и сделать лицо равнодушным, и только тогда обернулся.

― Не просто так? А для чего? Ты без моих заявлений и объяснений знаешь, что я люблю тебя с самой школы. Ты всегда меня отвергала, каждый раз, когда признавался. Чего ты теперь от меня хочешь?!

Я бы не смогла соревноваться с его взглядом, который был способен вскипятить во мне кровь как во время лютой горячки, взглядом, который зажигал звезды на вечернем небе и по желанию мог спрятать в карман.

Но тут он вздохнул, устыдившись вспышки. Для Матисса я всегда была цветком, нежным домашним растением, которое нужно холить и лелеять, иначе любое неверное движение приведет к гибели.

― Я не такая, ― зло возразила я на собственные мысли, ― я не такая, я знаю, тебе непросто со мной...

― Не надо. Не повторяй слова своих родителей...

― А ты не вмешивай их в разговор! ― оборвала я, повысив голос. Матисс шумно выдохнул и в недовольстве скрестил руки на груди, отвернувшись к стене. Я подошла к нему и, схватив за щеки, повернула голову. Он подчинился, не говоря ни слова.

― Позволь мне закончить, хорошо? ― Дождавшись, когда он, сдавшись, кивнет и расслабится под моими руками, я твердо произнесла: ― Я делаю успехи, сказал мой терапевт. Сегодня у меня хороший день и я хочу все прояснить между тобой и мной. Я вырвалась из сетей прошлого и должна идти дальше, а это значит, я должна каждый день менять себя, анализировать свои ошибки. Моя ошибка ― держать тебя на расстоянии. То, что со мной случилось в детстве ― это лишь детство.

― Боже, что? ― Матисс потряс головой. ― Я не понимаю...

― Я лишь хочу сказать, что я... если ты примешь меня такой, какая я есть, то я не стану... отгораживаться. Я хочу, чтобы моя прошлая жизнь осталась в прошлом. Все налаживается. У меня есть ты, и эта комната, и хорошая работа... и я даже при помощи Регины научилась печь пирог, а это, ты же...

«А за что тебя любить?» ― мог спросить он, но все было иначе, не так сложно, как сейчас. Я не успела договорить, а он сгреб меня в охапку и оторвал от пола. Он безошибочно нашел мои губы, прижался к ним как к горлышку бутылки алкоголик. Я ответила на поцелуй даже с большим жаром, чем ожидала, обхватила его руками за шею, обвила талию ногами и первой приоткрыла губы, чтобы углубить поцелуй.

Наконец-то у него не было сомнений, что я говорю серьезно, и он не думал тогда, сто лет назад, что меня не за что любить. Мы любили друг друга так сильно, что, стало быть, это и породило такую сильную ненависть в будущем.

Вот только он не может ненавидеть меня больше меня самой.

***

Скарлет Фабер вышла из своего шатра. Стемнело. Воздух казался тяжелым и плотным, дышалось тяжело, будто перед грозой. Она огляделась в поисках циркачей, затем направилась по тропинке в сторону кухни.

Кажется, хлынет дождь, ― решила она, вдыхая тот определенный стойкий запах, который всегда предшествовал ливням. После всегда становилось легче и свободнее дышать, будто из воздуха изгонялись бактерии и микробы.

Скарлет приблизилась к кухне, но и здесь никого не оказалось. Не на шутку встревожившись, она огляделась, старательно прислушиваясь. Дурное предчувствие, навеянное тишиной и грозой, будто надавило ей холодной ладонью на затылок.

Они исчезли? Они исчезли, оставив меня наедине с Исчезающим цирком? ― Скарлет запаниковала, ее охватило такое крепкое чувство страха, что на мгновение она оказалась выброшена в космос, помещена в две тысячи восьмой год, в день исчезновения родителей.

Она усилием воли взяла себя в руки: ты уже взрослая, Скарлет, ты больше не ребенок.

Она должна была оборвать трос, соединяющий ее с прошлым, прямо сейчас, в эту секунду. Поэтому она отмела идею идти в волшебный шатер на поиски родителей. Больше она не станет идти на поводу у Исчезающего цирка, отныне она сама будет решать, что ей делать, не под диктовку прошлого.

Скарлет повернулась спиной к волшебному шатру и в ту же секунду едва не столкнулась с Мирославом Костенковым. Она подалась назад, смешавшись от нахлынувших эмоций и недоумения, и увидела, что Мир смотрит на нее так пристально, будто пытается узнать.

― Как ты себя чувствуешь? ― спросил он; в голосе слышалось ненавистное сочувствие и понимание.

Скарлет смотрела на него так же внимательно; она удивлялась, как раньше не догадалась что он мертв, что они все мертвы ― его лицо было белее мела и просвечивало, как бумага на солнце; глаза ― глубокие провалы; губы казались в свете луны синими.

Скарлет не знала, как должна отреагировать на его вопрос. Она хотела разозлиться, ударить его или хотя бы толкнуть, ― вот только к чему это приведет? Она ведь тоже скоро станет мертвой ― из Исчезающего цирка ей никак не выбраться.

Наконец она решила ничего не делать, и сухо спросила:

― Как часто вы путешествуете? И по какому сценарию? Сколько шоу вы даете в городе? И куда направитесь после Эттон-Крик?

Она не подумала, что Мирослав не захочет отвечать, все ее внутренности горели желанием познать истину, а еще чувством, что он должен сказать, он обязан рассказать ей всю правду.

― Все ответы знает Фокусник.

Скарлет обернулась на голос и тут же заробела, увидев приближающуюся Нафису. Если перед Миром Скарлет еще ощущала какое-то преимущество, потому что он казался ей близким, почти родным, то Нафиса все еще оставалась загадочной и таинственной, в то время как сама знала все обо всех.

― Ну в общем-то да, ― подтвердил Мирослав.

― И вы просто подчиняетесь? ― спросила Скарлет, переведя хмурый взгляд с Мира на Нафису. У них появилось одинаковое выражение на лицах ― шокированное, будто Скарлет открыла им тайну Вселенной, ― затем Нафиса холодно спросила:

― Думаешь, это так легко? Считаешь, что можешь просто подойти к нему и сказать, что отказываешься от участия в шоу? Тебе кажется, что можешь запросто подойти и задать вопросы, или что мы хотели быть здесь, путешествовать по миру, оторванные от реальности, есть под открытым небом...

— Купаться в озере, — подсказал Мир тихо.

— Купаться в озере, общаться с глупыми и недальновидными людьми, которые вечно подозревают, что мы хотим заработать их деньги во время ярмарок...

— Нам плевать на их деньги, — опять сказал Мир. С каждым словом Нафисы он грустнел все больше.

— Нам плевать на их деньги, да. Мы лишь хотим вернуться назад, домой.

— Куда? ― спросила Скарлет, глядя на Нафису прямо. ― Где ваш дом? Что это за место? Где вы, мертвые, можете жить?

― В ад, ― сказала Нафиса, отвечая Скарлет таким же прямым взглядом. Мир опустил голову на грудь и разглядывал черный пласт земли под ногами. Он ковырнул какую-то кочку носком кроссовка.

― Куда?.. ― переспросила Скарлет, когда пауза, на которую поставили время, сменилась на «проигрывание».

― Я сказала в ад. И ты прекрасно меня слышала, Скарлет, ― отчеканила Нафиса, а затем сказала, что им пора присоединиться к празднику и, кивнув себе за спину, развернулась и ушла.

Неужели, рассеянно подумала Скарлет, Нафиса пришла сюда только чтобы позвать их на праздник, будто знала, где искать. Впрочем, Скарлет не сильно удивилась; она даже не обратила внимание, когда Мирослав мягко взял ее за руку и повел вслед за подругой.

Скарлет думала о мрачном ответе Нафисы, произнесенным ее грубовато-мрачным голосом: «В ад»; и пока шла, ей казалось, что с каждым шагом ее засасывает теплый после жаркого дня песок: сперва стопу, затем щиколотку, затем икры.

Она остановилась, взгляд прояснился.

Ого!

Скарлет обнаружила себя в самой дальней части Исчезающего цирка, где не было ни шатров, ни фургончиков ― ничего кроме пустыря, песка и травы. До самых небес полыхал костер, вокруг которого, пританцовывая, распевали песни Эол, напомнивший Скарлет цветом волос Ирвинга, Альдора и другие ребята. Они все держали в руке кто тарелку с едой, кто стакан с напитком.

— Скарлет!

Она вздрогнула.

— Скарлет пришла!

Ее щеки залило краской смущения. Они все видели, как днем она валялась в грязи, пытаясь сбежать...

— Давай к нам!

― Подруга, дуй сюда!

Отовсюду послышались веселые крики, циркачи приветствовали Скарлет, будто она была одной из них, негласно напоминали о том, что скоро она станет одним целым с Исчезающим цирком. На минуту или две, или целую вечность, ведь благодаря той неповторимой атмосфере цирка, когда кажется, что внутри него жизнь течет совсем иначе, в другую сторону, Скарлет Фабер засомневалась, что ей действительно нужно уходить.

Так ли это необходимо? Ведь здесь ей хорошо, действительно хорошо. Она чувствует себя счастливой, чувствует себя в своей тарелке.

Она направилась не под навес, куда нырнули Мир с Нафисой, чтобы набить животы горячими булками, картофельной запеканкой, жареным мясом, а к костру. Пламя играло на рыжих волосах Альдоры мягкими бликами, глаза казались двумя огромными блюдцами, наполненными озерной водой.

— Скарлет! — обрадовалась та, когда девушка присела на кусок бревна. Альдора немедленно вручила ей шампур с нанизанным на него куском мяса. Скарлет внимательно взглянула на него, недоверчиво нахмурившись, затем на Альдору. Та неверно истолковала взгляд:

— Ты не ешь мясо? Ты вегетарианка?

— Я не ем мясо, приготовленное таким варварским способом, — очнулась она, впихнув в руку Альдоре железяку. Девушка фыркнула, склонившись над костром, и едва не ткнув будущей пищей в пламя, спросила:

— Что я слышу? У тебя есть правила?

— У меня целая куча правил, — подтвердила Скарлет с иронией в голосе, а затем Альдора так глянула на нее, пусть и мельком, но до такой степени цепко, что внутри девушки все сжалось на миг: «скоро ты будешь есть и не такое, милая Скарлет», — вот что было во взгляде глаз Альдоры, напоминающих океан. Скарлет отвернулась и посмотрела в костер.

— Кто хочет лимонада?

— Эй, давай сюда кувшин!

― Где Мэдхен?

― Мир, пошел вон от меня!

― Мэдхен, Мэди, любовь моя...

Скарлет вспомнила Наполеона и его дурацкую привычку коверкать ее имя. Интересно, как он там? Как они все? Все ли с ними в порядке? И что случится с Ирвингом, если она не выберется из цирка, даже когда все улягутся спать и, как ей кажется, не будут следить за входами и выходами из цирка?..

Скарлет вручили жестяную кружку с лимонадом и несколько капель выплеснулось ей на левое колено, выглядывающее из-под подола цветастой юбки. Напиток был холодным.

— Пододвиньтесь! — Ее аккуратно оттеснили ближе к Альдоре. Сидеть, прижимаясь плечом к плечу с циркачами, Скарлет было не впервой. Она отстраненно подумала о том, что уже в первый день стала чувствовать себя здесь как дома, но списала все на удивительно высокий уровень социальной адаптации. И вот ей вновь стало казаться, что жить в Исчезающем цирке довольно неплохо, и, чтобы вернуть себе рассудок, она спросила:

— Куда вы отправитесь после? — и опять напряглась в ожидании ответа: вдруг Альдора поправит «вы» на «мы». Этого Скарлет и боялась и одновременно хотела — чтобы перестать ходить вокруг да около и открыто все обсудить. Но Альдора, будто бы и вовсе не обратив внимания на заминку в голосе, с присущим ей легкомыслием ответила:

— Это надо спросить у Фокусника. Только прежде чем выведывать у него что-либо, — поспешно предупредила она, подкрепив серьезность вопроса взглядом, — убедись, что у него отличное настроение и он не превратит у тебя во рту пищу в тараканов. Скарлет скривилась, Альдора вздохнула, призадумавшись: — Или то были жуки-навозники? Если честно, не помню... Если тебе нужны достоверные факты, спроси у Эола. Он проглотил парочку этих тварей, до того, как сообразил, что у чернослива нет лап! — едва договорив, Альдора рассмеялась. Скарлет скорчила еще одну гримасу.

— Ты хочешь сказать, что Данте Тильманн вас пытает? — спросила она, и затаила дыхание.

Удивляться нечему: он убийца, он хозяин цирка, он ― Дьявол.

Костер разгорался сильнее, и Скарлет стало жарко, но она не спешила уходить. Наконец-то, через долгие мгновения раздумий, Альдора выдала:

— Он... Это не пытки, Скарлет, уж поверь мне, — невесело фыркнула она, глянув на девушку мельком; но в этом взгляде таилось слишком многое: и боль, и смиренность, и разочарование.

— Скорее всего мы никуда не отправимся. — Это Нафиса присела на часть бревна справа от Скарлет. Согнув длинные ноги, она склонилась к костру и так внимательно уставилась вглубь огненных языков, будто пыталась разглядеть рисунок будущего среди алых всполохов.

— У тебя было видение? — спросила Альдора. Видения Нафисы ― привычное дело.

— Нет, — улыбнулась Нафиса, повернувшись к рыжеволосой подруге и глядя мимо Скарлет. — Просто думаю. ― Она снова повернулась и глянула в огонь; голос стал беззвучным, задумчивым. ― Будь у Фокусника план, он бы уже посветил в него нас... Но он молчит, а тем временем Весенний фестиваль подошел к концу.

— Что ты хочешь этим сказать? — насторожилась Альдора. Скарлет почувствовала в воздухе напряжение, которое в горячности могло посоревноваться с жаром огня.

Скарлет Фабер так сосредоточилась на своих мыслях, что, когда увидела сквозь пламя костра Данте Тильманна, решила, что он ей мерещится.

Фокусник стоял напротив, расправив плечи, затянутые в потрепанную белую рубашку, и пристально наблюдал. Обе его руки лежали на трости, которой он пользовался, когда был слеп; но то, как он смотрел, подсказало Скарлет, что он смотрит именно на нее. Может быть он и слеп, но ее все равно видит.

Скарлет выпрямилась на своей части бревна, и почувствовала, что заделала плечом Альдору, чего та не заметила, увлеченная спором с Нафисой.

Фокусник тем временем еще секунду глядел на Скарлет, а затем отвернулся и медленно направился прочь от костра. Девушка поднялась на ноги и неловко пробралась следом. В лицо пахнуло теплом, и Скарлет тут же бросило в жар. Футболка прилипла к спине и подмышками, но девушка не обратила на это внимания, бегом пустившись за Фокусником. Она знала, что он пришел на праздник только за ней.

— Эй, Скарлет! Иди к нам! — крикнул Мир, призывно махнув ей обеими руками, когда она шла мимо навеса. Парень нагреб себе целую тарелку куриных крылышек в лимонном соусе.

Свет лампочек под потолком причудливо играл то золотым, то синим на волосах ребят.

— Немного позже, — рассеянно пообещала Скарлет, прибавляя шагу.

Данте Тильманн уже погрузился в тени, рожденные шатрами, автомобилями, коробками, определившими улочки Исчезающего города. Она нагнала его через минуту и с трудом приравнялась к бесшумным медленным шагам.

― Я всего лишь пошел за водой, ― сказал он, не поворачивая головы.

― Я провожу.

― Очень мило, ― ответил он.

Минуту или две они шли молча, и Скарлет изнывала от нетерпения. Между ними протянулось расстояние почти в метр, но даже тогда Скарлет чувствовала себя в опасности. Они в освещенный переулок и направились в сторону кухни. Фокусник ковылял, изредка оступаясь на камнях. Смеяться не хотелось.

Еще через несколько минут они уселись друг против друга за одним из столов. Местность была ярко-освещенной, и увидев спокойное лицо своего оппонента, Скарлет вспомнила и то, почему она не хочет оставаться в Исчезающем цирке.

― Выпей, ― предложил он, пододвинув к Скарлет стакан с яблочным соком. Пах он восхитительно, и Скарлет, хоть и помнила истории о тараканах, сделала глоток, чтобы смочить горло.

Затем Фокусник и себе плеснул в стакан и осторожно поднял руку, поднеся ее ко рту.

― Ты хотела о чем-то спросить, Скарлет? ― наконец спросил он. Скарлет внимательно изучала его лицо, старое и молодое, красивое и изуродованное одновременно. Не дождавшись от Скарлет ни звука, Данте продолжил: ― Если ты хочешь полюбопытствовать о том, когда увидишь родителей, могу заверить, что это случится довольно скоро. ― Скарлет была сбита с толку внезапным упоминанием ее родителей. Она даже на мгновение забыла о том, зачем подошла, но близость Фокусника быстро отрезвила ее разум. Нет, дело не в родителях, больше нет.

― Они говорят, ― начала она прямо, имея в виду труппу цирка, ― что тебе нельзя задавать вопросы, но я все равно спрошу. Думаю, теперь, когда я знаю, что вы все мертвы, я имею право знать. Я имею право знать, почему вы здесь, почему ты выбрал именно Эру. Зачем она тебе?

Ей успешно удавалось притворяться смелой ― голос не дрожал, был твердым, как стальной прут, вонзающийся в замерзшую землю. Землей был Данте ― он и бровью не повел на вызов, прозвеневший в воздухе.

Где-то там за пределами стен цирка жил Эттон-Крик.

Где-то за пределами стола, где беседовали Данте и Скарлет, веселились Мир и остальные.

Только за столом было невесело.

― Ты заманил меня в цирк из-за нее. Ради чего?

― Как я устал... ― вздохнул Фокусник. ― Сколько же раз мы будем говорить об одном и том же, Скарлет? О том, что я тебя не заманивал, ты пришла сама. Сама влезла, нашла меня, выдвинула свои условия...

― Это случилось потому, что ты мне позволил. Ты ― хозяин цирка, ― на последнем признании голос Скарлет дрогнул. Она громко произнесла: ― Прекрати увиливать, наконец, не будь трусом!

Фокусник изогнул бровь, затем опустил глаза вниз, будто видел свои руки, сложенные друг на друга столешнице. Он подумал, а Скарлет вся напряглась: что теперь будет? Он превратит ее в навозного жука?

― А ты готова выслушать правду, Скарлет? ― спросил он наконец, и поднял голову. Скарлет нахмурилась, собираясь порывисто ответить, но замешкалась.

Это было смешно ― думать, будто Фокусник не говорил ей правды только чтобы защитить ее. Но тем не менее она решила, что так и есть.

― Да, ты уже многое знаешь, ― продолжил он медленно. ― Все, кого ты видела, мертвы.

Скарлет вспомнила Альдору и Нафису, Мирослава, размахивающего стаканом ― он говорил тост; Эола, хмуро почесывающего бороду.

― Все эти люди пришли в Эттон-Крик ради Эры Годфри. Я собрал их всех для того, чтобы они помогли мне отыскать ее.

Что-то здесь не сходилось, Скарлет была уверена, что Фокусник бредит, но тем не менее она настороженно сказала:

― Я ничего не понимаю. ― Да, она не понимала, о чем речь, но фразы, услышанные тут и там, складывались в черный сплошной текст. ― Что ты имеешь в виду, говоря «помогли найти». Разве они знают Эру?

Скарлет вспомнила Эола, этого рыжего болвана, отрезавшего им путь в Исчезающий цирк в первый день знакомства. Это был первый день знакомства, Скарлет не сомневалась. Они не знали друг друга, точно нет.

— Знали, ― спокойно подтвердил Данте. ― Когда-то давно.

— Давно? — опять спросила Скарлет, чувствуя себя одновременно злой и глупой. Она устала вытаскивать из Фокусника слова один за другим, и ей надоело, что он говорил так, будто все очевидно.

Ничего не очевидно, Скарлет запуталась и ничего не понимала, но по ее плечам поползли мурашки, пальцы заболели, ― она сцепила их в замок и вывернула.

― Я хочу все знать, ― заявила она твердо, и Фокусник изогнул бровь, а шрам, рассекший бровь, уродливо исказился.

Она хотела все знать, она проделала огромный путь и подвергала себя опасности только ради этого момента, ради этой минуты, когда сможет выяснить, что же на самом деле происходит в волшебных шатрах, что творится в Исчезающем цирке.

Она хотела бы спросить его о Мирославе, Летающем мальчике, о той информации, которую выяснила до того, как ее затянул Исчезающий цирк в свои сети.

Она ведь что-то выяснила о нем... что он пропал в мотеле в Ята-Бохе...

Казалось, Скарлет читала ту заметку в газете так давно, что вспоминания успели стать наполовину прозрачными и тусклыми. Она уже не была уверена, что именно прочла. Но она не стала спрашивать, не хотела выслушивать еще эти истории.

«Истории, ― повторила Скарлет про себя, ― они все здесь рассказывают истории, Эра бы вписалась».

― Как давно они друг друга знали? ― спросила она напрямик.

― Довольно давно. До того, как Эра попала в ад.

— Ну все! — вспылила Скарлет так неожиданно, что даже сама удивилась собственной вспышке. — Вы все просто сумасшедшие психи!

Она вскочила на ноги и даже сделала несколько шагов прочь от безумного Фокусника, когда услышала его мягкий, завлекающий голос за плечом:

— И тебе не интересно, что случилось на самом деле?

Скарлет остановилась и сжала кулаки.

Конечно же ей было интересно!

Она просто сгорала от любопытства, и Данте Тильманн об этом знал. Может быть потому он ее и выбрал ― знал, насколько она вредная, упрямая и любопытная. Опасная комбинация, которая в итоге привела к беде.

Злясь на себя, Скарлет вернулась к Фокуснику и зависла над ним как палач. Он поднял голову, спросив:

— Думаешь, я лгу? Ты совсем не знаешь свою подругу, Скарлет. Она не милая, не добрая, не святая.

— А ты ее знаешь? — взбешенно перебила Скарлет. Она и думать забыла о том, что несколько минут боялась сидеть с ним рядом — в ее груди вспыхнул такой яркий и сильный огонь, что начисто выжег чувство страха. Остался только праведный гнев и желание спорить, спорить с пеной у рта и доказывать, что Фокусник неправ. Он лжет.

Но он не лгал; он опустил взгляд назад на свои руки, но прежде чем он это сделал, Скарлет увидела в его потемневшем взгляде утвердительный ответ.

Да, он ее знает.

Это дико и совсем не хочется верить... Может быть за пределами Исчезающего цирка Скарлет подняла бы Фокусника на смех. Она бы покрутила пальцем у виска. Ад? И Эра Годфри, ее лучшая подруга, девочка, с которой они дружат с самого детства, сбежала из ада? Парень, пора бы тебе подкрутить гайки в голове, как сказала бы Ти. Но здесь, в Исчезающем цирке, было все иначе. Здесь можно было поверить во что угодно. Это и есть Ад.

— Она не всегда была такой, — задумчиво произнес Фокусник, говоря со своими по паучьи длинными пальцами. Скарлет поняла, что он увел ее от костра, потому что хотел поговорить с ней, хотел обо всем рассказать. Он манипулировал ею, заставил поверить, будто она вынуждает его отвечать на вопросы. На самом же деле Данте просто не с кем было поговорить.

Скарлет хотела причинить ему боль, оставив сидеть за столом. Она хотела заткнуть уши руками и убежать, бежать куда глаза глядят, главное ― подальше отсюда, от его слов, от его правды. «Она не славная девчонка», ― бросил он бесстрастным голосом, уйдя глубоко в собственные мысли.

Скарлет вскинула подбородок, глядя на него сверху-вниз.

— Ты ошибаешься. Она такая, да! Она славная. Она слав-на-я! — повторила она отчетливо, вскипая, и даже хлопнула ладонью по столу. — Ты ничего о ней не знаешь. Ты болен! Вы здесь все больны! Вы возомнили здесь себя... кем?! — Скарлет развела руками в стороны, растопырив пальцы, и заорала: — Вы психи! Психи! Ты сумасшедший! Вы все сумасшедшие!

Она тяжело дышала, безумно вращая глазами. Через несколько долгих секунд молчания Фокусник поднял взгляд.

— А ты? Ты пришла сюда в поисках родителей, Скарлет, которые бросили тебя десять лет назад. Ты не сумасшедшая?

Данте склонил голову на бок, и Скарлет почувствовала боль в солнечном сплетении, будто он ударил туда кулаком. Этот взгляд принадлежал Эре Годфри! Скарлет могла поклясться, что таким же взглядом смотрела Эра перед их окончательным разрывом. Она прорычала, превращаясь в злобное существо, и сжала кулаки:

― Не надо...

Кончики ее ногтей проткнули мясистую плоть ладоней, выступила кровь, но Скарлет чувствовала только пульс в висках, жар между лопаток и бешеную карусель мыслей.

— Но ведь ты хочешь знать, что случилось на самом деле. Ты ведь хочешь знать, о чем они думали в тот день. — Голос его был сладким и сочным, как переспевшие бананы, ярко-желтые с коричневой шкуркой. Скарлет не успела и глазом моргнуть, а вот Фокусник уже приближается к ней, осторожно опираясь на трость, а она даже не слышала шума отодвигаемого стула.

— Сколько было репетиций, как ты думаешь? — Он подступил еще ближе, и между их телами осталось всего тридцать сантиметров. — Как ты думаешь, Скарлет, сколько у твоих родителей было сомнений, прежде чем они решились на тот шаг? И были ли они вообще?

Скарлет знала, что он не может видеть ее, но ей казалось, что он видит и в душе радуется ее боли, отразившейся на перекошенном лице. Он много лет испытывал внутри себя такую густую и сочную боль, что радовался каждый раз, когда мог поделиться ею с кем-то еще.

Скарлет обхватила себя руками, не смея сдвинуться с места и поднять взгляд. Слова Фокусника хлестали ее по щекам так, что шла кровь из носа и кружилась голова.

— Они и вправду здесь. — Он сказал это отрывисто, глядя в одну точку, куда-то поверх головы Скарлет. — Они были никчемными родителями и бросили тебя без раздумий. Они бежали, схватившись за руки, прочь из парка. И я забрал их в свой цирк.

— Не надо... — Скарлет задрожала. Но голос Фокусника уже изменился, стал властным и крепким, и обрел стальные нотки:

— Здесь есть место для всех. И для тебя тоже. И для твоей подруги Эры Годфри. Самое лучшее место.

— Я тебя не слушаю.

— Пусть. Это не изменит правды. Просто оставайся здесь и молча наблюдай за происходящим. — Она действительно не двигалась. — И в конце ты увидишь истинное ее лицо. Не милой девочки, не девочки, с которой ты выросла, — повторил он дословно мысль Скарлет, заставив ее сердце испуганно кувыркнуться в груди. — Она не такая. — Фокусник отступил, медленно вернулся за стол. Когда его голос отдалился, Скарлет неосознанно пошла следом. ― Из-за нее погибла Натали Локвуд, но Эре все равно. Из-за нее Аарон Хэйли оказался в полицейском участке, а теперь безуспешно пытается защитить ее. Мы все здесь из-за нее, ― закончил он тише.

Скарлет покачала головой, уже даже не возражая мысленно ― просто сопротивлялась его словам, как могла.

― Если я не заберу ее этой ночью, Скарлет, случится кое-что плохое. Действительно плохое.

― Что плохое?

— Мы не вернемся. Мы уже не вернемся в Эттон-Крик. Ты не выйдешь отсюда, и Ирвинг не успеет вовремя. Он уехал, Скарлет, он уехал, чтобы выяснить правду о том, о чем ему не следует знать. Но это все неважно, потому что Нафиса права: наше путешествие завершится здесь, и мы вернемся туда, откуда пришли.

Скарлет снова покачала головой; она пыталась соединить буквы, которые кубиками кидал в нее Фокусник, чтобы понять смысл его слов, но ничего не получалось. Ирвинг... правда... мы не вернемся... он не успеет вовремя... мы вернемся туда, откуда пришли...

― Куда именно вернемся? ― спросила Скарлет, хотя знала ответ. Она услышала его ответ от других людей, слышала его сотню раз.

― В ад конечно же.

И вдруг Скарлет пронзила дрожь, потому что ее посетила новая безумная мысль, вопрос, который ранее не посещал ее, хоть это и было странным.

— А за что ты попал в ад?

Данте ответил бесстрастно:

— Я убил человека и поплатился за это. И твоя подруга за все заплатит. ― Он налил в свой стакан еще сока и сделал глоток, будто его горло совсем пересохло от рассказов. Скарлет не удивилась, услышав, что он убил человека, за что и попал в ад. Разве это не очевидно? Фокусник ― убийца. Только такое существо могло стоять во главе этого дьявольского культа.

Но она все еще отторгала его истину.

― За что она попала в ад? Что такого она совершила?

― Как и все мы, Скарлет: сначала грех, а затем сбежала, когда пришла пора расплачиваться. Она не хорошая, ― добавил он, глянув на Скарлет мягко и сочувствующе, будто желая смягчить удар тоном и взглядом. ― Она не хорошая девочка.

Ей было больно это слышать. Эра Годфри вытащила ее заблеванное тело из ванны, откачала от наркотиков, отвела к психологу, приняла после двух лет молчания, будто ничего не случилось, забирала с вечеринок.

Она спасла ее.

Вот, что имеет значение.

― Значит ты ее ни капли не знаешь!

― Ты тоже. Все, что ты думаешь, что знаешь о ней ― ложь. Она не хороший человек, она...

― Да заткнись! ― заорала Скарлет. ― Ну кто она, кто?!

— Она зло.

В ответ Скралет рассмеялась, неестественно, надрывно. И если бы смех мог говорить, то сейчас он бы произносил такие слова: "Ты болен Данте Тильманн, ты просто больной на всю голову человек".

Данте не отреагировал на ядовитый смех, он спокойно сказал:

— Она попала в ад, а затем сбежала и пряталась под видом простой девушки. Выбрала себе новое имя, создала новую личность. Она долгое время жила здесь припеваючи, в то время как страдали другие люди. Твои родители исчезли из-за нее. Аарон Хэйли попал в неприятную историю тоже из-за нее. Бабуля Грэйс из-за нее сбежала из города.

— Грэйси не из-за Эры сбежала! — твердо возразила Скарлет. Последнее заявление Данте, которое девушка расценила как ошибочное, будто вернуло ее в реальность, где она все-таки была упрямой, и не собиралась верить во все что угодно, тем более если слова вылетают из порочного рта Данте Тильманна Второго. Данте повернулся, внимательно слушая. Обретя уверенность, Скарлет продолжила: — Бабуля Грэйс просто любит путешествовать, вот и все. Не поэтому...

— Она сбежала из-за Эры. Много лет назад мы с Грэйс уже встречались.

— Это не... — начала было Скарлет, но замолчала. Она не знала, как закончить.

Это не правда? Но она уже не понимала, где правда, а где ложь, где реальность, а где вымысел.

— Много лет назад мой цирк пришел в город под названием Алоизия. Там жили набожные люди. Днем они казались милыми и добрыми. — Скарлет знала, что именно скрывается за словами "казались". Значит жители Алоизии вовсе не были набожными, милыми и добрыми, как сказал Данте. — Никто не знал, что творится за закрытыми дверьми их домов. Кроме меня и моего цирка. Раньше все было по старинке, Скарлет. Это с возрастом мой цирк научился исчезать, а раньше караван фургончиков и телег въезжал в город. В тот год мы посетили летнюю ярмарку Алоизии. Мои люди поставили шатры на раскидистом поле рядом с огородами местных. И тогда мы узнали, что они называют свой городок "Тихим", мол там не встречается никаких бед. — И вновь, хоть голос Данте Тильманна оставался безучастным, Скарлет знала, что последует дальше. — Мы раздали листовки и на шоу явились почти все. Все, кто был в городе, — исправился он. — Все шатры были забиты, все шоу были просмотрены, билеты продавались целых пять дней — столько мы там пробыли.

Данте замолчал, и Скарлет показалось, что ему резко расхотелось продолжать рассказ, и напряглась. Ей хотелось дослушать до конца. Ей было интересно, чем закончится история Алоизии, будто это будет прогнозом и ее собственной жизни, и ее родного города Эттон-Крик.

— Алоизия была небольшим городком, Скарлет, ― наконец Фокусник продолжил, ― и нам хватило всего пять дней, чтобы обнажить его раны, старые и новые. Вскрыть их и предъявить миру. Все, кто посещал шоу, показали свои желания и страхи. Те, кто в душе был зол, не смог больше сдерживать гнев. Тот, кто хотел любви, пошел и взял ее. Кто хотел богатств — брал его не спрашивая. — У Скарлет от лица отхлынула кровь, и она в сотый раз за вечер почувствовала холодок между лопаток, резко контрастирующий с жаром июньской ночи.

— Через пять дней не осталось набожных, не осталось милых и добрых. Только один человек смог избежать участи. Грэйси пробыла в городе лишь два дня, а затем уехала в Хейден к своему приятелю. Мы встретились лишь один раз, но она запомнила меня навсегда. Я совсем не изменился с тех пор.

Данте вновь замолчал, и Скарлет, предчувствуя, что еще мгновение, и он погрузится в собственные мысли, поторопила его к ответу:

— И что случилось после? Чем завершилась эта история?

По его лицу пошла тень, и Скарлет поняла — ничем хорошим.

— Настоящая история Алоизии началась только когда мой цирк вошел внутрь. — Голос Данте стал тише. — И закончилась она, когда цирк покинул его гнилое нутро.

— Что это значит? Хватит говорить загадками! Что ты сделал? Я никогда не слышала об этом городке! Где он находится?

— Больше нигде.

— Что значит — больше нигде? — с благоговейным ужасом переспросила она.

— Я забрал его, — просто ответил Данте, и продолжил смотреть на Скарлет, изучая ее реакцию на его слова.

Она медленно покачала головой.

— Нет же, это невозможно.

— Правда? — с легким удивлением спросил Данте. — Алоизия находилась как раз между Эттон-Крик и Ята-Бохе.

— Там ничего нет. Там только пустыня, — поспешила ответить Скарлет, блаженно качая головой.

— Я ведь сказал: я забрал его.

***

Когда-то давно, еще в прошлой жизни, у меня были длинные волосы. Я помню, как Данте касался их, гладил ладонью, вдыхал запах, и говорил, что от меня пахнет летом, пахнем солнцем и медом. Я лежала в холодных лучах солнца, щедрой рукой ласкающих мое лицо, и улыбалась.

В тот момент я впервые за всю свою жизнь забыла о депрессии, забыла, что стоит только замешкаться, оглянуться назад или оступиться, как болезнь нагонит меня, вскочит на спину и обовьет руками и ногами тело.

Впервые я чувствовала себя полноценным человеком, впервые не боялась смотреть в будущее. Оно больше не казалось мне страшным и угнетающим, у меня была крыша над головой, теплая постель, вкусная еда и работа. И самое главное ― у меня был Данте, человек, который всегда, с самого раннего детства находился рядом, в страшные моменты держал за руку и позволял плакать на плече, а в счастливые крепко обнимал, нашептывая ласковые слова, вырванные из самой души не мозгом, а чувствами.

Данте боготворил меня, был мне поддержкой и опорой, и я старалась отплатить взамен. Я старалась быть хорошей и милой, спрятать колючки, спрятать свой недуг поглубже, чтобы не мешать нам обоим жить.

Но оказалось, я должна была просто сдаться.

Оказалось, что я сама создавала себе проблемы, убегая от них. Будто к моей ноге была привязана на эластичной резинке гиря. Я бежала изо всех сил, тащила ее за собой, подволакивая ногу, и когда уставала и останавливалась, та гиря сбивала меня с ног невероятным напором.

Я солгала про врача. Я не ходила к терапевтам с самого побега из дома. Не было сил, средств, времени, было страшно узнать, что мне никогда не победить болезнь. Я принимала таблетки, говорила сама с собой, привычно писала дневники и небольшие рассказы, заметки о Криттонском Потрошителе, размышляла о том, что с нами всеми станет.

Я больше не бежала от себя и своих желаний, я перестала тащить эту гирю. Я пошла по направлению к ней и больше не чувствовала боли в щиколотках. Я обняла Данте. Я прильнула к нему грудью. Я впустила его в свое личное пространство, я показала ему свои отвратительные шрамы, я спросила, боится ли он их. «Ты самое совершенное создание из всех, кого я когда-либо видел». Теперь он и сам обзавелся шрамом, пугающим и страшным, но так и остался для меня самым совершенным созданием из всех, кого я когда-либо видела.

Моя подруга Регина заметила, как сильно я изменилась, но не стала отпускать пошлых шуточек, от которых я могла бы запросто сгореть со стыда. Сейчас я вспоминала это с удивленной улыбкой: это и вправду была я? Это я стеснительно отворачивалась, когда Регина подмигивала, спрашивая: «Ну что, Матисс хорош, а? Ну же, ну скажи мне! Эх, как давно я была на свидании!..»

Однажды она попросила присмотреть за Эдгаром:

― Не знаю, И, что на меня нашло, но я согласилась на это свидание! ― произнесла она с опаской и недоверчиво. И тут же смущенно разгладила на коленях неизменный потрепанных халатик. ― Он работает в мебельном магазине и всегда провожает меня домой ― нам по пути. Мы сдружились, признаю, но я все равно так сильно удивилась, когда он пригласил меня!.. Эх... ― Регина мечтательно вскинула голову к звездам. ― Я так давно не была на свидании, что уже и забыла, как это делается!

Я обещала, что с удовольствием присмотрю за Эдгаром. Мне хотелось, чтобы Регина была счастлива, ведь она как никто другой этого заслуживает. В моих глазах она так и осталась навсегда образцовой матерью, которая отдала себя своему сыну, тратила на него каждую копейку и свободную минутку. Я решила, что ей не помешает отдых.

Сейчас, болезненно вытягивая из своего мозга чужие воспоминания, я пыталась воспроизвести лица родителей Ирьи Торд, людей, которые предали ее (меня). Одновременно с этим странным занятием меня озарило: вот почему мама с папой не любили меня, вот почему разошлись. Я всегда думала, что это из-за меня и моих проблем, но... они просто чувствовали, что я ― не их настоящая дочь? Они чувствовали подмену? И была ли я подменой? Как я оказалась в этом мире, сбежав из ада? И как мне удалось сбежать оттуда? И за что я попала туда?

Я старалась быть хорошей. В любой из моих ипостасей я была хорошей, я помогала бедным, я заботилась, если могла заботиться, я хорошо училась и тяжело работала, я принимала любовь и давала ее. Как только я перестала прятаться от Данте, как только показала ему свои бедра, украшенные шрамами, как только показала свои вены, всегда скрытые под тканью, я больше не бежала от него, я сдалась и приняла его внутрь, вместе с осознанием, что и я достойна любви. Неважно, что говорила мама, что говорил отец, что говорила миссис Левентон ― я была достойной любви.

И если это так ― за что я попала в ад?

Я погрузилась так глубоко в собственное нутро, что почувствовала тошноту. Будто глотнула заплесневелых вод из озера, будто надкусила прогнивший плод. А может быть просто дыра в моей голове оказалась слишком огромной, и прямо в эту минуту на пол номера 23 вытекают мои мозги, как и много-много лет назад, в другой вечности, когда я была Ирьей Торд, и мои мозги точно так же вытекали через такую же дыру.

Аарон все правильно увидел, когда остался на ночь в соседнем номере.

Теперь мотель «Рэдривер» получит еще одну неупокоенную душу.

А могу ли я умереть, если за мной охотится адский цирк?

«Я давал тебе бессмысленное количество шансов», ― вспомнила я его дрожащий голос, который разительно отличался от голоса того мальчика, которого я помнила, которого я вспомнила.

«Я убью всех, кого ты знаешь, всех до единого. Начиная со Скарлет, которая заперта в моем цирке, Ирвинга, который не знает, как спасти вас обеих, Аарона, который думает, что нет ничего хуже тюрьмы... И тогда у тебя никого не останется, Эра, и ты приползешь ко мне сама. Я слишком много давал тебе шансов. Потом не говори, что я не был добр».

«Или ты думаешь, твои друзья простят тебе предательство? Ты же бросила их, их всех! Как меня когда-то, как своих родителей! Так почему мы все должны все время тебя спасать?!»

Я слышала его крик в ушах, но при этом видела мягкий взгляд, улыбку; тонкие пальцы иллюзиониста, играющие с моими волосами; его голова у моей груди, чтобы прислушаться к сердцебиению.

«Ты бросила их, как меня когда-то, как своих родителей», говорил Данте в настоящем, а в прошлом бережно убирал с моего лица волосы и заверял, что никогда не бросит, никогда не оставит, никогда не уйдет.

― И я не уйду, Матисс. ― Я боготворила его, поэтому ответ всегда был неизменен.

Он же спас меня от целой вселенной, от мира, норовившего вгрызться в меня острыми бритвами зубов. Он защищал меня грудью от врагов, от себя самой, давал таблетки, поил водой, сдерживал припадки, любил. А в настоящем сказал, что давал мне слишком много шансов. Заявил, что убьет всех, кого я люблю.

Что случилось с нами, с ним, со мной, со вселенной?

Между нашими прошлыми жизнями образовалась пропасть, такая глубокая, что солнечный свет не достигал ее дна. И сколько бы я не смотрела внутрь той пропасти, внутрь себя самой, я не могла понять, что могло сделать Данте тем, кем он стал.

Я села и почувствовала головокружение. Кровь все еще сочилась, руки все еще двигались и могли поддержать меня, когда я согнула ноги в коленях и поднялась. За окном уже рассвело. Дверь была открыта. Моя рукопись валялась на полу, а конец ― тот конец, который должен был расставить все на свои места, но не расставил ― лежал на столе аккуратной стопкой.

Я уже не вернусь, чтобы ответить на вопросы.

И нужно ли на них отвечать?

Моя история не должна быть услышана.

Профессор Стоун ошибался, нельзя копать слишком глубоко внутрь себя, иначе можно вырвать собственные внутренности с корнем, и тогда просто ничего не останется.

Вот от меня ничего и не осталось.

«Или ты думаешь, твои друзья простят тебе предательство? Ты же бросила их, их всех! Как меня когда-то, как своих родителей! Так почему мы все должны все время тебя спасать?!»

Я решила, что раз я не стану больше прятаться и выйду наружу, значит, я неплохой человек, как Данте утверждает.

Мне просто страшно, как и любому другому.

Страшно узнать, что меня ждет в конце.

Страшно думать, что конец наступил так неожиданно, ведь еще две недели назад у меня была совершенно обычная жизнь и простые заботы. Через несколько дней мне исполнится двадцать один.

Через неделю мне бы исполнилось двадцать один, ― поправила я себя, спускаясь по лестнице.

Странно ― мотель был пуст, Джерри Тайлер куда-то подевался. На стойке регистрации лежала книга «Город на краю вселенной», и я взяла ее. Просто так ― не знаю зачем; не хотелось уходить с пустыми руками.

***

Я устроилась за рулем кадиллака и завела двигатель. Выехав на дорогу под открытое небо, похожее на грязный смятый лист бумаги, я выжала газ в сторону Эттон-Крик. Что-то мне подсказывало, что Данте знает, что я еду в город. Он должен чувствовать меня так, как чувствую его я.

Как в тот день, когда мы встретились в особняке Харрингтонов. Он сказал, что искал кое-кого, и я ответила, что в этом доме никто не живет. Но там была я, и Данте нашел меня, просто не узнал сразу. Ведь у меня другое лицо, другое тело, другой голос и даже имя. Вот только пахнет от меня, как от его старой подруги летом, и волосы у меня нежного янтарного оттенка, цвета подсолнухового меда.

На дороге не встретилась ни одна машина, ни один прохожий не стоял на остановке, покупатели не покидали зданий магазинов. Город вокруг меня опустел, превратился в декорацию, на фоне которой красный кадиллак Грэйси выглядел как автомобиль самого дьявола.

«У меня была подруга, чем-то неуловимо похожая на тебя. Тоже постоянно над чем-то работала», ― слова Данте звучали саундтреком к поездке в Эттон-Крик, и я сделала громче:

― И над чем она работала?

― Она работала над всякими разными проектами. Но ни один не смогла завершить. Она была похожа на тебя... Она не любила заброшенные дома, всякие ужасы и страшилки... она была яркой и живой...

Данте был влюблен в меня, и эта любовь осталась где-то внутри даже много лет спустя, раз он узнал меня, но все равно отторгал правду. Он не хотел верить, что я ― это я.

― Тебе никогда не казалось, что это все бессмысленно?

― Что ― все?

Я сделала звук еще громче, и голос Данте вибрацией отозвался в моем сознании:

«Все это. Твоя работа над книгой. Тебя никогда не посещала мысль, что это бессмысленное занятие, которое никому не принесет пользы? Тебе не казалось, что ты делаешь только хуже себе и остальным?»

― Что случилось с твоей подругой? Ты любил ее?

Я сжала пальцы на руле до скрипа обивки, до боли в суставах.

― Я так думал. Я думал, что любил. Ее работа не принесла ей счастья, я лишь это хотел сказать.

Я сжала зубы, а голос Данте звучал все громче и громче, и вскоре уже заполнил салон кадиллака Грэйси: «Главная интрига твоего романа заключается не в том, кто убийца, а почему?»

Это правда. У меня уже имеется результат, но я не знаю, какие решения привели к этому результату.

Боже, он понял, кто я, с самой первой встречи, и проверял меня, не желая верить.

Он спрашивал у меня, сколько времени провел в аду, спрашивал меня о Криттонском Потрошителе и осуждал мою заинтересованность, как и много лет назад, когда мы были заперты в подвале старшей школы и он уговаривал меня бросить свое занятие. И в итоге оказался прав, ведь «эта работа не принесла мне счастья». Он привел меня в мой старый дом, пригласил пройтись по коридорам, чтобы оживить мои воспоминания. И я вспомнила себя, маленькую девушку, сжавшуюся в комочек на диване и зажавшую уши руками, а Данте понял, что я ― та самая, вот только предпочел отыскать кого-то похожего на меня ― Натали, Ти, еще кого-то.

На этой мысли внезапно задняя левая шина кадиллака взорвалась, и меня тряхнуло в сторону. Ударившись затылком о подголовник, я поморщилась и сжала зубы. Кадиллак скатился в кювет, из-под капота повалил дым.

Несколько минут я приходила в себя и просто тупо смотрела перед собой, не веря, что на моем пути могла возникнуть такая ерунда, как лопнувшая шина. До вокзала оставалось два или три километра, и я, молясь, чтобы дождь подождал, захватила книгу «Город на краю вселенной», заперла машину и вскарабкалась на дорогу.

― ДАНТЕ! ― заорала я во все горло, прижимая к груди роман бабули Грэйс. ― ДАНТЕ, Я ЗДЕСЬ!

И что? ― подумала я, удивляясь собственной глупости.

― Забери меня! Данте, я здесь!

Я кричала еще несколько минут, орала на воздух как ненормальная, топала ногами, затем стал накрапывать дождик, и я сдалась и зашагала к автовокзалу. Как Данте и сказал: я приду сама.

Так и будет.

Стоило мне и здесь подчиниться судьбе, как с неба хлынул настоящий июньский ливень, холодный, острый. Я почувствовала, как в глазах вскипают слезы злости и бросилась бежать. Хотелось кинуть книгу на обочину, чтобы не мешала, но ее оставила мне бабуля Грэйс. Это ее история, и я не могу от нее избавиться.

Слишком многое я забыла, слишком многое отвергла.

Дождь нарастал; он беспощадно пронзал меня насквозь холодными стрелами, хлестал по обеим щекам, вспарывал позвоночник крюками и тянул вперед. Ноги подрагивали от напряжения, будто я все еще тянула за собой ту гирю из прошлого, кружилась голова.

Вскоре лесополоса закончилась, и я перебежала на другую сторону дороги и пересекла парковую дорожку по направлению к городу. Земля под ногами разверзлась, превратилась в вязкую одноцветную жижу коричневого цвета и при каждом соприкосновении с подошвами моих кроссовок взрывалась брызгами.

Я продрогла, но, вжав голову в плечи, продолжала бежать.

Каждая запинка о камень отзывалась болью во всем теле, и казалось, будто каким-то образом Фокусник специально подкидывает мне больше препятствий, и шина, и дождь, и каждый камень ― его рук дело.

Но я не останавливалась, и в висках при этом пульсировало всего одно слово: «Быстрее», и так раз за разом, проигрывая будто заевшую пластинку:

— Быстрее, быстрее, быстрее.

Наконец вдали показалось здание автовокзала и выстроенные в ряд прямоугольники автобусов. Увидев, как один из них отъезжает от платформы, я прибавила шагу: а вдруг это именно мой автобус?

Людей было мало, будто всем резко расхотелось отправляться в путешествие в такой ливень. Взлетев испуганной птицей по каменным ступеням, я немедленно заспешила к кассам, пугая людей. Кто-то оборачивался, удивляясь моему виду, кто-то даже попытался остановить вопросом.

Касса №2 была свободна, и я заняла место у окошка. В кроссовках с чавканьем отозвалась вода, когда я переступила с ноги на ногу и наклонилась вперед.

― Мне нужен один билет на ближайший автобус до Эттон-Крик, ― сказала я дрогнувшим голосом.

Женщина-оператор, сидящая за компьютером, копалась в мелочи и даже не подняла на меня взгляд, спросив:

― Что-что?

— Дайте мне, пожалуйста, один билет до Эттон-Крик, — громко и четко повторила я, на мгновение перестав стучать зубами и почти приклеившись лицом к стеклу.

Женщина как-то резко прекратила свое важное занятие и опустила голову на грудь, нахмурившись. Она явно пыталась осмыслить мои слова, хотя говорила я вежливо и понятным языком.

― Продайте мне, пожалуйста, билет, ― в третий раз повторила я с нажимом. Теперь женщина посмотрела на меня так внимательно, что мое сердце от страха замедлило ритм. Она глядела сперва мне в глаза, затем чуть выше, исследуя каждый вздыбленный волосок, прилипший ко лбу; напоследок взгляд метнулся сперва к моему правому плечу, затем к левому ― она оценивала количество людей за моей спиной.

Все это время я буравила ее взглядом, начиная по-настоящему злиться.

― Один-билет-до...

― А ну хватит! ― внезапно оборвала женщина, еще сильнее нахмурившись на меня. ― Отойди от кассы, оборванка, за тобой уже очередь собралась.

Будто подтверждая ее слова, моего кто-то коснулся моего плеча.

― Я уйду, когда вы дадите мне мой билет.

― Я сейчас позову охрану!

― Дайте мне чертов билет до Эттон-Крик, и я уйду! ― повысила я голос, хлопая книгой по стойке кассы.

— Такого города нет! — отрезала в ответ женщина оператор и кивнула головой в сторону, безмолвно приказывая мне отойти.

Я посторонилась, ударившись обо что-то локтем; не помнила, как шагнула в сторону ― только ток, полоснувший мышцы и кость.

Между тем очередь быстро рассосалась, люди с билетами, сжимая в руках зонты и дождевые плащи, разошлись по залу в поисках свободных мест. Очнувшись, я сосредоточила взгляд на карте, висящей у дальней стены за стеклом. Быстро приблизившись, я ткнула пальцем в Хейден ― крупную красную точку. Затем, тесно прижимая к груди книгу Грэйси, повела пальцем вниз, прослеживая расстояние от Хейдена до Агвале, затем до... Ята-Бохе. Я приблизила лицо к карте, затаив дыхание. Между Агвале и Ята-Бохе находился Эттон-Крик, вот только на карте его почему-то не было.

Я резко подалась назад, голову атаковали мысли, будто пчелы, хаотично роившиеся вокруг цветка. Мое сознание наполнилось эхом разных слов, и это эхо перекликалось друг с другом, образуя омерзительную смесь звуков.

— Тихий городок находился сразу же за Эттон-Крик...

― Ты не заслуживаешь жить на земле...

― Ты никому не нужна...

― Я убью всех, кого ты любишь...

― Ты сама отыщешь меня, вот только будет поздно...

― Мертвый город, Тихий городок...

Голос миссис Кернс зазвучал в моих ушах так отчетливо, будто она стояла за моей спиной: «Я расскажу тебе историю о проклятом цирке, который забирает города».

Нет... нет, нет, нет, — мысленно завопила я, попятившись.

— Тихий город не просто исчез, Эра Годфри, его забрал Исчезающий цирк.

Нет, только не это.

Я почувствовала мурашки по спине, затем на затылке, и полностью содрогнулась.

Исчез.

— Нет... — пробормотала я, встряхнув головой как мокрая собака. Я кинулась к кассе №1, и, даже не обратив на то, с кем говорю, заголосила:

— Мне нужен билет до Эттон-Крик! Мне нужен билет до Эттон-Крик!

— Девушка, мы не справочная станция. Здесь не...

— Дайте же мне сказать! — заорала я, хлопнув ладонью по стеклу. Мой взгляд сфокусировался, будто резкость, наведенная в фотоаппарате, и я увидела, как девушка напротив подскочила в кресле.

— Девушка...

— Эттон-Крик находится в паре часов езды от Ята-Бохе, — зарычала я. — Дайте же мне этот проклятый билет!..

Она закивала, как бы говоря, что будет сотрудничать, и заглянула в компьютер.

— Могу дать вам билет до Харвеста, это ближайший...

— Да нет же! Мне нужен Эттон-Крик!

— Успокойтесь, — осторожно и с опаской сказала девушка, наклонившись к стеклу, — думаю, вам нужно обратиться к диспетчеру...

Но я уже не слушала.

Я провела пальцем по карте, прикрепленной рядом с окошком кассы, и запнулась на одном знакомом названии, которое повергло меня в шок. Там, где раньше была пустыня, где никогда ничего не существовало, появился призрачный город Алоизия.

Тихий город.

Никто мне не поможет, знала я наперед.

На меня даже никто не смотрел, как будто я резко перестала существовать, как и...

Нет, это невозможно. Я запретила себе об этом думать, и побежала прочь с проклятого автовокзала. Поскользнулась на растекшейся луже на пороге здания, и едва удержалась на ногах, ухватившись за дверной косяк.

Решение пришло внезапно — вместе с очередным отъехавшим с площадки автобусом: «Ята-Бохе-Хейден». Я должна доехать до Эттон-Крик автостопом. Если уж не удалось купить билет, надо попытаться попасть в город другим способом.

Это невозможно.

Ничего у тебя не выйдет Эра Годфри, — услышала я знакомый голос, спокойный и зловещий как смертный приговор.

Мой беспокойный взгляд, шарящий по опустевшей площадке перед автовокзалом, встретился с его взглядом — пустым и бесстрастным: иди ко мне, Эра Годфри. Я отшатнулась, крепче вцепившись обледенелыми пальцами в дверь, а сердце совершило кульбит в груди.

Но бежать было некуда, и я знала, что все происходящее — его очередной фокус.

Данте Тильманн Второй стоял под раскидистым деревом и ждал меня, не отрывая глаз. Он ведь пообещал, что теперь мой черед мучиться. Он сдержал обещание.

Я пошевелилась и стала спускаться по лестнице, забыв посмотреть под ноги. По ступеням водопадом скатывались струи дождевой воды. Я не боялась поскользнуться — страшнее того, что ждет меня впереди, ничего нет. Данте приготовил для меня последний фокус, лучший из лучших.

Ведь он ― хозяин цирка, лучший фокусник и лучший иллюзионист.

Хоть один из нас достиг того, о чем мечтал.

Я остановилась достаточно далеко, чтобы не задирать голову, и преступно близко, чтобы чувствовать запах, исходящий от него: запах сладкой ваты, запах печеных булок из пекарни миссис Браентри. Он любил ее выпечку, любил завтракать рогаликами с черникой, и чтобы корочка была поджаристой.

От этой странной, иррациональной мысли, вверх по моим локтям побежали мурашки, и я вздрогнула, но не смогла стряхнуть с себя запах Данте Тильманна. От дождя аромат только усилился, будто тяжесть влаги прибила его к моей коже, ввинтила в поры, как острые гвозди.

Он протянул руку ладонью вверх, ожидая, что я вложу свою и мы уйдем, но я стояла на месте, не шелохнувшись. Если коснусь его руки, все будет кончено; если коснусь, — то просто отвернусь от самой себя и приму его сторону.

— У тебя больше ничего нет, Эра, — напомнил он. Его голос был голосом прибоя, но без эмоций — ни вспененного взрыва волн, ни гудящего в ушах воздуха. Руку он так и не опустил, и я чувствовала, как на мои плечи давит необходимость взять ее, переплести пальцы. — У тебя нет ничего, кроме меня и моего цирка. Уйдем, Эра.

Холод, захвативший мое тело, уже опустился от затылка по спине к ногам. Под коленями стало влажно и горячо.

— Но я не хочу уходить.

— Знаю.

— Я не хочу, — повторила я, будто Данте не слышал, но, судя по чувственно изогнутому рту и сожалению, мелькнувшему во взгляде, все он слышал.

— Знаю.

Холодный дождь попал в мои глаза и наполнил глазницы влагой до краев. Совсем скоро они переполнились, и две дорожки покатилась по щекам к подбородку, коснулась вспухших губ, резанули потрескавшуюся кожу.

Я превратилась в сплошное кровоточащее месиво, превратилась в шрам.

― Помнишь, ты показывал мне фокусы? ― спросила я, сглатывая соленые дождевые капли, стекающие по щекам и подбородку. Данте не ответил, но он помнил. Зрачки его глаз стали больше, будто вбирали в себя мои воспоминания, радужка превратилась в тонкую нить, слившуюся с темнотой.

― Хочешь, и сейчас тоже покажу? ― спросил он наконец. Его голос, холодный, томный и будто бы бездушный, упал на мои плечи стальной накидкой. Этот голос был не из прошлого, теперь он разбивался о реальность и становился острым, как лезвие бритвы.

Я покачала головой.

А когда-то давно кивнула на его простой вопрос: «Хочешь, покажу тебе фокус?»

Против воли тогда у меня вырвался смех, а сейчас стало страшно от холода, сброшенного на меня снежным шаром с верхушки горы. Я смеялась тогда, смеялась, не подозревая, что скоро идиллия будет разрушена кем-то посторонним. Не мной и моей болезнью, и конечно же не Матиссом, моим божеством воплоти.

Я помню, как моей спины коснулась его обнаженная грудь, за секунду до того, как я успела спрятать записки от Криттонского Потрошителя в личный дневник и обернулась. На моих губах витала глупая улыбка.

― Да, не умею я быть загадочным, ― каясь пробормотал он. Я облокотилась на столешницу.

― Зато тебе успешно удается быть пошлым, Фокусник.

― Не говори так, ― снова осмелел он, ― быть пошлым не так уж и плохо. Кроме того...

И тогда он недвусмысленно сократил между нами расстояние, прижав меня к столу. Он изучал меня взглядом так же как сейчас.

― Ты знаешь... ― произнес он с таким видом, будто его внезапно осенило; зрачки его карих глаз стали огромными, губы приоткрылись, щеки подрумянились. ― От тебя пахнет летом... я говорил тебе? И волосы у тебя такого сочного янтарного оттенка, цвета подсолнухового меда...

Он со стоном ткнулся носом мне в шею, а я пораженно молчала тогда, как и много-много лет спустя в библиотеке, когда совершенно не ожидала услышать ничего подобного. Я тогда пристально изучала его лицо, запечатлевая в памяти изгиб бровей, линию губ и даже зеленые крапинки в глазах. А затем мы занимались любовью.

Воспоминание о том, как мы сходили с ума, нахлынуло так резко, будто кто-то невидимый только что открыл мою черепную коробку и сунул его туда, как какую-то картинку. Я вернулась в реальность, где теперь мы находись по разные стороны баррикад. Данте был на одной, а я ― на другой.

― Ты тоже изменился, ― сказала я, сглатывая дождь, обрушивающийся холодным душем на наши головы. Наверное, со стороны мы казались сумасшедшими, стоя на дороге посреди дождевого потока, сминающего нашу кожу каплями, но для меня не существовало остальных людей. Он исчез для меня. Наверное, навсегда.

― Я был в аду, ― ответил Данте. ― Я не мог остаться прежним. Никто не может.

― За что ты попал в ад? ― спросила я, не надеясь на ответ, но Данте ответил:

― Я убил человека.

Я отвернулась, обхватив себя руками, но не чтобы согреться, а чтобы защитить себя от его признания. Он убил человека, ― прозвучало эхом в моих ушах. Убил человека. Кого-то из них, из тех троих, которые насиловали меня, пока я звала его? Пока я кричала его имя, пока медленно умирала, думая, что и он мертв?

Я не хотела знать, поэтому не спросила, а Данте не стал отвечать на незаданные вопросы. Убрав околевшими пальцами волосы с глаз, я глянула на него. Сглотнув комок в горле, открыла рот, чтобы спросить, что стало с моим городом, но и на этот вопрос ответ был очевиден. Ответ был на виду с самого начала, еще с тех пор, когда мы с Алисой спорили в редакции о дурной славе Эттон-Крик. Она сказала, что город до основания прогнил, его земля взрыта ужасами как язвами и нет шанса очиститься — только навсегда исчезнуть.

— Ты забрал Эттон-Крик? — все же спросила я, не в силах сдержать вопрос, рвущийся из той самой глубины сознания, где я знала, что это возможно, где хранилась память о том, какую выпечку любит Данте, мой Данте, мой Матисс Левентон.

Мои губы дрожали от холода, и я теснее сжала себя руками, чтобы согреться, но тщетно — холод уже был внутри меня, и он не был связан с мокрой футболкой, с джинсами, облепившими берда.

Данте склонил голову, опустив подбородок на грудь — значит «да».

— Теперь иди со мной, Эра, — сказал он, незаметно приблизившись. Запах сладкой ваты собрался слюной на языке, смешавшись с ароматом дождя и влажной одежды Данте. Холод, казалось, совсем его не беспокоил. Может быть это его очередной фокус, кто знает?..

— Ничего не бойся, — попросил он, и я сморгнула еще слезы. Они все лились и лились горячими ручейками по студеной коже моего лица, перехватывали дыхание плотными бечевками, стягивали.

Болезненно сглотнув, я с трудом спросила, едва выдавливая звуки из сжатого горла:

— Данте, за что я попала в ад?

Он изумился, взгляд лишь на мгновение стал стеклянным, но затем внезапно обрел резкость. Наверное, он не хотел отвечать на этот вопрос, но не мог не поддаться. Он протянул мне руку, и я вложила свою ладонь, как много раз в прошлом, как много раз в настоящем. Тон голоса Данте металлическим скрежетом вскрыл как консервную банку тишину, на одну секунду воцарившуюся между нами:

— Ты обманула Смерть, Эра.

... А затем мы оба исчезли.

И дождь беспрепятственно разбился вдребезги об асфальт в том месте, где мы стояли.

***

Когда-то давно мы одновременно сходили с ума от любви друг к другу. У нас были только мы, и больше никого. В моем горле рождались пузырьки, и я выпускала их вместе со смехом.

― Это и есть твой фокус? ― спросила я, когда сшибла под напором Матисса стул, стоящий рядом. Грохот не пробудил нас, ― лишь раззадорил. Наши ноги путались, и мы не теряли равновесия только благодаря тому, что Матисс твердо стоял на ногах и крепко прижимал меня к себе.

― А что не так?

― Ну... фокус заключается в том, чтобы завалить меня на кровать?

― На кровать, на стол, на пол ― куда ты только захочешь, ― между короткими возбужденными поцелуями бормотал он, ― главное, чтобы ты была подо мной.

Мы сходили с ума.

Подо мной, ― отстукивало мое сердце. Когда его рука соскользнула с моей щеки на талию, при этом задев грудь, я содрогнулась от удовольствия, о котором даже не подозревала. ― Подо мной, ― кричал разум.

― Я люблю тебя, ― сказал он.

― Я знаю. ― Я обернула ноги вокруг его талии, пытаясь стать еще ближе. Я очутилась на столешнице, смела бедром кружку с чаем, но никто из нас этого не заметил. Жидкость полилась по столу и закапала на пол. ― Я тоже люблю тебя, Матисс. Я так тебя люблю, что...

Но я не смогла договорить, запутавшись в мыслях и эмоциях. Моя рубашка оказалась где-то в стороне. Школьная футболка, одна их тех, что оказались в моем рюкзаке при побеге из дома, поднялась вверх, вздернутая рукой Матисса.

И вдруг он прошептал что-то такое, что заставило меня застыть восковой фигурой.

Он не заметил.

Он продолжал ласкать мои губы, щеки, ключицы.

Может быть, он так никогда и не вспомнил своих слов. В нашей памяти отложились только яркие искры воспоминаний.

Он исступленно выдохнул в мою кожу просьбу:

― Не бросай меня, пожалуйста. Прошу тебя, не уходи.

Я ничего не ответила, а он и не ждал; сказанное им было вырвано из контекста, озвучено против воли, и я не стала уточнять, переспрашивать ― словом, решила притвориться, что ничего не слышала.

Я боялась солгать ему.

Потому что всегда, каждую секунду счастья я всегда спрашивала себя:

А вдруг скоро все изменится?

Этот страшный вопрос постоянно маячил на задворках сознания. И страшнее было от того, что сейчас, когда я так счастлива, потом падать с этой вершины будет в сотни раз больнее и обиднее.

Тем утром я ни разу ему не солгала, и хотела, чтобы так продолжалось и дальше.

Но утро закончилось.

Солнце разбилось о крышу блочного многоэтажного дома, направило сияющие стрелы-лучи в окна жильцов, постучало костяшками пальцев по стеклам.

Утро закончилось.

Мы умерли.

***

Дорога к Ята-Бохе, июнь

День уже клонился к вечеру, небо было затянуто серым грязным холстом, и только у горизонта яркой полосой протянулся закат. Бьюик Центурион 1973 года свернул на дорогу к городу и проехал очередную отметку. Слева мелькали деревья, за которыми крылось зеркало озера, отразившего каждый мазок зеленого, кораллового и стального цветов.

Ти сидела на пассажирском сидении так тихо, что Аарону стало не по себе. Ему хотелось, чтобы она болтала как обычно, отвлекла его какой-нибудь ерундой, а не нагнетала обстановку молчанием. Но она глубоко погрузилась в чтение романа «Город на краю вселенной» и перевалила за добрую половину книги.

― И что там? ― спросил Аарон. ― Есть что-нибудь интересное?

― Здесь много всего интересного, ― сказала Ти, не поднимая головы. Аарон был несколько удивлен внезапной одержимостью Ти цирком. Она, не задавая вопросов, прыгнула в машину, когда он собрался в Ята-Бохе, не побоялась столкнуться лицом к лицу с опасностью, все твердила, что для Эры сделает что угодно.

Аарон чувствовал подвох, но не мог понять, где именно. Он нисколько не сомневался, что Ти любила Эру, но кроме желания помочь ей, было что-то еще. У Ти были свои мотивы, при том настолько сильные, что она готова была нырнуть в объятия к смерти.

― Если ты прав, ― живо отозвалась Ти, нарушая ход размышлений Аарона, ― и эту книгу действительно написала Грэйси, то совсем не удивительно, знаешь ли, что она сбежала из Эттон-Крик, как только здесь появился Исчезающий цирк.

― Я прочел не так много, как ты, Гарри, ― спокойно отозвался Аарон. ― Но я говорю: «Город на краю вселенной написала» Грэйси.

― Хорошо, ― не стала спорить она, ― я тебе верю.

Ти захлопнула книгу, откинулась на подголовник и со стоном усталости накрыла лицо ладонями. Аарон поморщился от отвращения, ведь руки-то у нее были грязными, но затем подумал, что это не его, собственно дело.

― Грэйси сбежала, потому что боялась Исчезающего цирка, ― сказала Ти сквозь преграду в виде ладоней. Аарон глянул на нее, но тут же отвернулся к дороге. Тучи потемнели, небо нахмурилось, будто не одобряло происходившего на земле.

― Это я уже понял.

― Нет, боюсь, ты не до конца это понял, Хэйли, пышечка, ― с сарказмом протянула Ти, и пронзительно глянула на него. Аарон кинул косой взгляд, но отвлекаться не стал. ― Исчезающий цирк ― это нечто в роли передвижного ада, если верить книге. Внутри цирка есть волшебный шатер, где грешники видят чудеса. Этот волшебный шатер является входом в ад, и он способен показывать то, чего мы, простые люди, больше всего боимся, или же чего больше всего хотим.

― Вот почему Скарлет увидела там своих родителей, ― пробормотал Аарон, и уже хотел добавить, что Эра нашла в одном из таких шатров фотографию Ти, что Ти была, как и Грэйси, и Эра, в списке Фокусника ― значит, и она грешница.

Вот только что же ты совершила, Гарриетт Тру-Мэй?

Он не спросил об этом, потому что не хотел ссориться и потому, что посчитал, что сейчас ему как никогда нужен союзник, а не враг. У них есть дела поважнее, а совершенное Ти ― это вопрос второй важности.

― Точно, вот почему Скарлет видела в цирке своих родителей, а затем они преследовали ее повсюду. ― Ти вздохнула, не подозревая о том, какие сомнения сейчас колышут сознание Аарона. ― Тихий город, вот откуда пошла история, как говорит книга. В Тихом городе жили простые люди, такие же как мы. Они скрывали секреты, совершали плохие и хорошие поступки... А затем в этот Тихий город пришел проклятый цирк и взрастил внутри каждого жителя росток греха. Это странно звучит, но так оно и есть. Люди в Тихом городе сошли с ума и поубивали друг друга... тут такое творилось... ― Ти рассеянно постучала подушечками пальцев по книге, и Аарона пробрала дрожь от этого звука. ― Грэйси была единственной выжившей: ей крупно повезло уехать в Хейден к своему другу. Она описывает весь ужас, захвативший ее после того, как она не смогла вернуться домой. Она осталась на улице буквально голой, без одежды, без еды, без копейки в кармане. Ее город исчез...

― Погоди, что-что? ― Аарон покосился на нее с сомнением, решив, что ослышался. Ти важно кивнула:

― Я серьезно, тут так и написано. Исчезающий цирк съел Тихий город. Поглотил, уничтожил, заставил исчезнуть ― называй как хочешь, его больше не существовало во всей вселенной. Не веришь? Хочешь, зачитаю отрывок! Ладно, не буду... ― Ти снова устало вздохнула. ― Грэйси вопила на каждом углу о том, что проклятый цирк похитил ее город, а затем исчез. Ей никто не верил... Сам можешь догадаться, к чему это привело. Сначала церковный приют до совершеннолетия, затем один сумасшедший дом, затем второй и третий... Я думаю эта женщина, имя которой значится на обложке... Аделаида Кернс ― одна из тех сумасшедших, которые верят в НЛО, пасхальных кролей и прочее... Она тут же вцепилась в легенду о Тихом городе и состряпала на этом отличную книгу.

Аарон покачал головой, не зная, что сказать. Он только чувствовал опустошенность в душе, какое-то неясное предчувствие неминуемой беды. Тучи сгущались, и вскоре пришлось включить фары. Ти продолжала рассказывать о книге:

― Исчезающий цирк охотится на грешников, пожирает их как рак здоровые клетки. Вот почему люди исчезают. Хозяин цирка чувствует людские пороки и вычисляет очередную жертву. Вычеркивает из списка... ― тут Ти осеклась, и Аарон навострил уши. Ти притворилась, будто закашлялась, потом стала искать бутылку с водой, пожаловавшись, что она столько времени болтает, что в горле пересохло, и Аарон уверился в своем предположении: Ти ― одна из них, и она тоже в списке, она знает об этом.

Но зачем ей искать Фокусника?

― Если он не найдет Эру, ― продолжила наконец она, ― что-то случится.

― Мы это уже поняли, ― отрезал Аарон. ― Уже что-то случилось.

― Да, ― подтвердила Ти, скрещивая руки на груди, ― уже что-то случилось...

Ненадолго повисла тишина, и в этот раз Аарон даже обрадовался, что Ти замолчала. Он хотел обдумать сказанные ею слова. Но его мозг, будто настроенный на какую-то своеобразную волну, хотел думать только о том, что она сделала и почему не боится Фокусника. Почему после всего пережитого идет напролом к утесу, откуда легко может упасть. Наконец он не выдержал и сказал:

― Почему ты не боишься? ― Ти взглянула на него удивленно, даже как-то саркастично. ― Тебе грозит опасность.

― Божечки, ― фыркнула она. ― Ты за меня что, переживаешь?

― Я не... переживаю.

— Переживаешь, — упрямо возразила Гарри, а затем так хлопнула Аарона по спине, что он едва не врезался грудью в рулевое колесо. ― Не переживай, Хэйли, я могу о себе позаботиться. Смотри, какие у меня мускулы! Хочешь потрогать?

— Нет.

— Пощупать.

— Нет, не хочу.

— Они каменные, потрогай.

— Нет, отстань. Говорю тебе, отстань.

— Ты меня пихнул?

— Я к тебе даже не прикасался.

***

Час спустя им пришлось сделать остановку, когда Ти приспичило в туалет. Перед тем как вернуться в машину она купила два стакана чая со льдом, один из которых был для Аарона, обмотанный салфеткой с номером от продавщицы. Аарон сделал глоток, хмуро глядя перед собой.

― Я вообще-то плюнула в стакан.

Но Аарон не расслышал ее слов. Он повернулся и спросил:

― У тебя когда-нибудь возникала стойкая уверенность, что случится что-то дурное?

Ти удивленно распахнула глаза чуть шире, чем обычно, как бы спрашивая, откуда он знает. Затем кашлянула, явно пытаясь оттянуть время, и сделала большой глоток из своего стакана.

— Ну, в последнее время да, — попыталась отшутиться она, но улыбка вышла натянутой. Аарон опустил взгляд на свои руки. Раскрыл кулак и с удивлением обнаружил смятую салфетку. Презрительно скривившись, он пробормотал:

— Какого черта?

— Я еще плюнула тебе в стакан, — зачем-то снова повторила эксперимент Ти, и Аарон тупо уставился на нее остекленевшими глазами. Сначала посмотрел в один глаз, затем в другой. Пытался понять, шутит ли она. Затем вдруг его взгляд переместился на ее губы, и Ти невыносимо захотелось сглотнуть, вздохнуть, облизать нижнюю губу, которая вдруг показалась ей невероятно сухой.

— У меня дурное предчувствие, — медленно произнес Аарон. Ти понимала, что он имеет в виду нечто глобальное и сама ощущала то же, но не могла не сказать:

— Из-за чая?

— Прекрати, — попросил Аарон, резко опустошив стакан. Ти не могла оторвать пораженного взгляда от кадыка, двигающегося вверх-вниз.

Они друг на друга уставились — Аарон с раздражением, а Ти с удивлением.

— Что с тобой? — спросила она тихо, поняв наконец, что сейчас неподходящее время для шуток. Аарон замешкался. Но как он мог сказать ей о своих ощущениях? Кто они друг другу? Просто соседи по комнате? Нет, уже нечто большее. Тогда друзья? Тоже не то. Но между ними была какая-то загадочная связь. И тем не менее эта связь, которая настораживала Аарона, была не так сильна, чтобы он признался, что ему кажется, будто они не вернутся в Эттон-Крик.

Это было странное ощущение, которое началось в ту секунду, когда он начал целовать Полу: целовал так, будто прощался, а она отвечала так, будто никогда не увидит его больше. Это ни с чем не сравнимое чувство появилось тогда, когда он сказал ей, что после того как ситуация с полицией и подозрениями в убийстве разладится, они съедутся. Он простит ее.

Не простит.

Они не вернутся в Эттон-Крик.

Это ощущение было сродни надвигающейся буре. В воздухе потрескивало напряжение, было тяжело дышать. Небо заволокло клубящимися серо-черными облаками, где-то темнее, а где-то светлее. Дождь мог начаться в любую секунду, и его ожидание было невыносимым. Нарастало.

— Ничего, — сказал Аарон в итоге, кидая салфетку в стаканчик, а затем вручая его Ти. Она возмущенно воззрилась на парня, все еще помня его странный взгляд. — Мусор тебе, Вонючка, — сказал он просто, а затем завел двигатель, и Бьюик отъехал от магазина.

Ти глянула в зеркало заднего вида и увидела глубокий черный цвет, закрасивший июньское небо.

И вправду надвигалась буря.

***

Серый и красный.

Серый и красный ― вот, что увидел Аарон, когда они свернули на пыльную дорогу, ведущую к «Рэдривер». Мотель, полный призраков, вот как Аарон описал его Ти, сидящей рядом, и она готова была поверить его словам.

Расписанное маслянистыми черными красками небо так низко нависло над городом, что казалось, кто-то давил на него сверху руками и ногами. И где-то за мотелем «Рэдривер» тонкая полоска заката развернулась алой лентой вдоль горизонта.

Стояла тишина ― ни ветра, ни шуршания колес по дороге.

Мотель «Рэдривер» с мертвым безразличием наблюдал пустыми квадратами окон.

Аарон с нарастающим волнением въехал на пустынную парковочную площадку. Машины Грэйси, которую он ожидал увидеть еще издалека, не было. Аарон заглушил двигатель и Ти вдруг схватила его за руку.

― Стой.

― Что? ― он глянул на нее. В ее зеленых глазах с опухшими веками он увидел собственную тревогу.

― Мне кажется, внутри никого нет. Никого нет уже давно, ― выделила она последнее слово многозначительным тоном, но выбралась следом за Аароном, когда он ступил на асфальт.

И вправду, согласился он с Ти, беспокойно озираясь, «Рэдривер» выглядел не просто пустующим, он казался заброшенным. Но это не остановило Аарона ― он решительно поднялся по ступеням и вошел внутрь. Дверь отворилась с противным скрипом, будто за те полторы недели, которые Аарон не видел мотель, тот успел состариться и проржаветь.

Ти замешкалась в холле, позвала управляющего, позвонила в старомодный колокольчик, ― Аарон услышал его мелодичное звучание уже на втором этаже. Ему не нужно было спрашивать, в каком номере находится Эра Годфри. Он вообще не считал, что должен спрашивать о чем-то у одного из них ― у подручного Фокусника, ведь Джерри Тайлер тоже был частью Исчезающего цирка.

Аарон пошел по коридору. Он не слышал собственных шагов, приглушенных ковром, он слышал буханье сердца между ушами. И вдруг он остановился, а эхо сердечного ритма отозвалось где-то в позвоночнике.

Дверь в номер 23, где должна была быть Эра, была распахнута настежь.

Аарон вспомнил до мельчайших подробностей то, что увидел здесь в прошлый раз ― кровь, сбитые вместе и согнутые в коленях ноги, задранную юбку, длинные волосы, намокшие алым. Голова, повернутая в его сторону, и молчаливый пустой взгляд.

Мимо вихрем пронеслась Ти, и Аарон был уверен, чтобы если бы она не задела его плечом, он бы так и остался стоять посреди коридора, провожая закат, встречая рассвет и так на протяжении вечности.

― Что за черт?! ― воскликнула Ти.

Зрение Аарона прояснилось, он быстро подошел.

Кажется, он что-то сказал, но он решил так, только потому что Ти обернулась на него и подняла голову, что-то ответив. Он сказал что-то еще ― на этот раз отчетливо ощутил, как слова шкарябнули горло.

― Он забрал ее.

― Нет! ― возразила Ти громко и резко. Аарон вздрогнул, уставившись на ее светлый затылок. Ти вбежала в комнату, проверила ванную, заглянула в шкаф и под кровать. Аарон не спешил входить, не веря своим глазам ― Ти как сумасшедшая носилась из одного угла в угол, что-то бормоча себе под нос.

Его самого парализовало ― он не мог поверить себе, но знал, что все правильно понял.

Фокусник отыскал Эру и забрал ее.

― Он забрал ее, ― повторил Аарон.

Ти выпрямилась и обернулась. Она поднесла обе ладони ко лбу и сложила друг на друга, как будто проверяя не поднялась ли у нее температура. В следующую секунду она всхлипнула и опустилась на корточки.

Она заревела.

― Нет, только не это... Ты же сказал, что она здесь!

Аарон чувствовал, что все его внутренности скованы льдом и он не может выразить собственные эмоции. Будто кто-то вставил иглу ему в вену и вытянул их все каплю за каплей. Он моргнул и попытался сосредоточиться на Ти, но она расплылась, закрутилась, упала на бок. Аарон вздохнул один раз, затем другой, открыл рот, чтобы сказать, что он так думал, он думал, он верил, что она здесь, но не смог даже выдохнуть. Его зубы сомкнулись, слиплись. Дыхание сбилось, все внутренние органы внутри его тела поменялись местами, сбились с рабочего ритма.

А затем кто-то ударил его по голове и наконец-то движение остановилось.

Из легких вышибло дух, и Аарон смог с облегченным рывком вобрать в легкие воздух.

***

― Почему ты так не любишь яблоки? ― спросила его Ти. Аарон не знал, почему отвечает ей, но слова сорвались сами собой с языка.

― Мама их любила. Когда ушла, я хотел вычернуть из своей памяти все, что напоминает о ней.

― Я и не знала...

Перед глазами у Аарона прояснилось, и он понял, что в действительности отвечал на вопросы Ти. Она почему-то склонилась над ним, и ее волосы были перекинуты назад, но несколько прядей все равно покоились на груди и достигали коленей. Голова Аарона почему-то лежала на коленях Ти.

Аарон резко сел и почувствовал, что его вот-вот стошнит.

Через минуту, когда он вернулся из ванной, Ти все еще сидела у кровати, на которой, судя по смятым покрывалам, спала Эра. Пол был усеян белым ковром из исписанной бумаги кривым неразборчивым почерком. Только вокруг Ти пространство было свободным, а рядом с ее бедром лежала стопка бумаги.

― У тебя был шок, ― сказала Ти, не оборачиваясь. Голос ее был сиплым, притихшим от слез. Аарон еще помнил сеточки разорванных кровеносных сосудов в ее глазах. Он медленно подошел и присел на кровать напротив окна. Наступила непроглядная ночь, контрастирующая со светом в номере 23. Свет был холодным, неживым. Ти сидела у подножия кровати молча, изредка шурша бумагами.

Аарон думал.

Что делать теперь? ― этот вопрос не выходил у него из головы. Он не мог понять, что делать, как жить, о чем думать. Он пришел в себя, но шок все равно не отступил, и органы по-прежнему были скованы внутри его тела коркой ядовитого льда, и ноги-руки по-прежнему не двигались.

― Ты знал, о чем она писала? ― глухо спросила Ти. Аарон покачал головой, та едва держалась на шее ― такой тяжелой казалась. Ти продолжила: ― Она столько раз обещала показать мне... но так и не показала.

Аарон не услышал, а скорее почувствовал, как что-то трещит. Он молча глянул себе под ноги, но это не пол трещал ― его нутро ломалось.

― Она говорила, что напишет такую книгу, ― продолжила Ти, не в силах остановиться. Ее голос дрожал от слез; слова выдавливались из горла через силу. Она тяжело сглотнула. ― Она хотела написать такую книгу, которая навсегда запомнится ее читателю. Думаю, ей это удалось...

Ти фыркнула, махнув рукой на пол, усеянный страницами рукописи, так и оставшейся без названия. Ти шмыгнула носом, вытерла ладонями щеки, затем пересела на кровать. Матрас скрипнул. Ее плечо задело плечо Аарона.

― Она писала о Криттонском Потрошителе.

Аарон резко глянул на Ти, не поверив своим ушам.

― Эра ненавидела ужасы реальности, ― отрезал он недоверчивым тоном. ― Она называла это так ― «ужасы реальности». Она ненавидела то, что творится в нашей повседневной жизни, презирала все те мерзости, которые крутили в вечерних новостях. Она бы не стала...

― Стала, ― возразила Ти, показав Аарону стопку бумаги на своих коленях. Аарон глянул на нее с укором, и Ти только на мгновение поджала губы, но затем смело заявила: ― Да, я прочла. А что еще мне оставалось делать? Моя подруга исчезла, и это ― единственное, что после нее осталось.

― Мы ее отыщем.

Ти отвела взгляд в сторону, как будто пыталась сдержаться и не выпалить ответ в сердцах. Сердце Аарона пропустило удар, он обернулся к Ти корпусом и изучил ее точеный профиль, вздернутый нос, твердо сжатые губы. Она избегала его взгляда, глядя в стену.

― Ты что-то знаешь.

― Нет, я ничего не знаю, ― возразила Ти, а затем посмотрела на Аарона и смягчившимся тоном произнесла: ― Эра писала о девушке, которая вела колонку в школьной газете, где предупреждала девушек о повадках Криттонского Потрошителя. Никого тебе не напоминает?

Аарон свел брови. Ти поерзала на кровати, облизала пересохшие губы, на которых виднелись отпечатки зубов, и сказала:

― Эра писала о себе. О том, как была несчастна...

― Что ты, блин, несешь?! ― Аарон не заметил, как вскочил и отошел от Ти на безопасное расстояние. ― Эра была счастлива!

― Нет, она не была счастлива, ― заявила Ти твердо, и ее голос зазвенел от негодования и боли. ― Она не была счастлива, она только притворялась счастливой. Эра была больна, очень сильно больна, и она тяжело переживала. Ее бросили родители...

― Ты несешь чушь, ― возразил Аарон. ― Это просто книга! Это книга и все!

― Она это написала! ― вскрикнула Ти, вскакивая на ноги. ― Думаешь, откуда это взялось? Это взялось из ее головы! Боль, страх и ненависть к себе.

― Предупреждаю: или замолчи, или...

― А зачем по-твоему искал ее Фокусник?!

Аарон отшатнулся, будто оступившись на ровной поверхности пола. Он ударился бедром, отскочив от Ти как от огня, почувствовал боль в ноге, но даже бровью не повел.

― В своей книге Эра описывает мужчину, похожего на Фокусника, ― сказала Ти мягче, и ее глаза снова наполнились слезами. Аарон был дезориентирован и вновь не мог шагнуть с места, а Ти уже приблизилась к нему и вручила ему рукопись Эры.

― Я рассортировала по страницам. Если не веришь мне ― прочти. Героиня ее книги была беспокойной, мягкой и заботливой, и она была очень больна. Она не искала Потрошителя, она лишь писала о нем заметки. Ее никто не слушал, ей никто не верил, потому что она была на таблетках. И вот однажды она получила от Потрошителя записку. Что все, что он делает ― это из-за нее, ради нее. Она сбежала из дома вместе с этим мужчиной, который похож на Фокусника, и...

― И? ― спросил Аарон, но при этом не желал знать ответ, он не хотел слушать продолжение этой дикой истории, которая не имела ничего общего с его подругой, с его Эрой Годфри, с той улыбчивой девчонкой, которая любила веселиться, шутить и устраивать розыгрыши. Это не о ней. Это не про нее.

― Криттонский Потрошитель отыскал ее дом. Взошел по ступеням, пересчитывая лезвием своего ножа каждую вертикальную рейку. Стоял грохот, но никто не вышел наружу из своих квартир. Все затаились внутри своих комнат. Потрошитель поднялся. Позвонил в дверной замок, затем ему отперли. И тогда он убил отца и мать. Особенно мать. Он ненавидел ее...

― Это вымысел, ― сказал Аарон. Он уже устал повторять эти слова, но готов был повторять до тех пор, пока Ти не замолчит и не перестанет настаивать на своем.

― В книге Эры одной из жертв Потрошителя была ее мать, ― продолжала Ти, не реагируя на мольбу во взгляде Аарона. ― Никто не приписал смерть ее матери на счет серийного убийцы, ведь это совсем не его почерк...

― Зачем ты мне это говоришь?..

― Когда я догорю, ты все поймешь, Аарон, обещаю, ― ответила Ти, и он замолчал, пораженный серьезностью ее голоса, тем, что она называла его по имени и прижала его спиной к стенке, положив ладонь на грудь.

― Ирья Торд ― это героиня книги Эры, кстати, обрати внимание на созвучность имени, ― покачала Ти головой, и ее лицо снова исказилось от сдерживаемых слез. ― Она не знала о том, что ее родители погибли. Она их любила и ненавидела одновременно. Она была неотделима от них, пыталась избавиться от их влияния, но они слишком глубоко проникли в нее, понимаешь?.. А затем на нее и мужчину, так удивительно похожего на Фокусника, напали в этом мотеле... Аарон ты послушай, ― Ти взяла его за щеки, когда он покачал головой, отрицая услышанное. ― Прямо в номере этого мотеля на нее напала группа мужчин. Они ее избивали и насиловали. Прямо здесь. И среди них был Мирослав Костенков.

― Нет, нет... ― пробормотал Аарон, ― понимаешь, Ти, это я рассказал Эре эту историю, нет, она ее не придумала, нет-нет...

― Она писала о себе, Аарон. Вот здесь ее мучили, прямо на этой кровати. Здесь это случилось, здесь ее насиловали и избивали. Здесь она умерла.

― ХВАТИТ ПОРОТЬ ЧУШЬ! ― взревел Аарон, отходя от Ти. Она подпрыгнула, испугавшись крика, но вместо того. Чтобы замолчать, заговорила еще громче и решительнее, чтобы заглушить его возражения:

― Она кричала и звала на помощь, но никто не пришел! Никто никогда не приходит на помощь! А где был Матисс? Где был Фокусник?! Он вернулся, но не успел спасти ее... и тогда он...

― Я тебя не слушаю!

― ... И его порезали в драке, помнишь? Ты помнишь его лицо, Аарон, помнишь его шрам? Этот шрам оставили ему эти твари, которые мучили ее, эти ублюдки...

― Хватит, Ти, хватит, я серьезно, я больше не могу это слушать...

― ТОГДА ТЫ НИКОГДА ЕЕ НЕ ОТЫЩЕШЬ! ― завизжала она, слетевшая с катушек. ― И будешь вечно страдать! Вечно, Аарон, будешь идти вслед за цирком, искать с ним встречи, будешь пытаться... пытаться...

И тогда Ти снова опустилась на корточки и заревела. Аарон зарылся пальцами в волосы. Он бы содрал с себя скальп, если бы это помогло ему освободиться от боли в глазных яблоках, если бы это отключило его, и он больше ничего не чувствовал. Но он чувствовал все, он чувствовал все острее остальных, он всю жизнь пытался отгородиться от ощущений, спрятаться за своими фобиями как за щитом, вот только наступил тот самый момент, когда его иммунитета уже оказалось недостаточно. Слишком большая доза была введена в его вены.

Он присел рядом с Ти и обнял ее за плечи, прижав к себе. Ее влажное лицо ткнулось ему в изгиб шеи, но Аарон не почувствовал прежнего отвращения. Он только ощущал, как на него накатывает безнадежность, все глубже и глубже вколачивая в каменное дно.

Так они и сидели, молча обнявшись, четверть часа, пока Ти не спросила где-то рядом с его ключицей, влажной от слез:

― Он сказал, что она попала в ад, а знаешь, за что?

― Нет.

Ти отстранилась, с трудом расцепив кольцо рук вокруг Аарона, и плюхнулась назад. Аарону казалось, она хочет говорить, глядя глаза в глаза, будто так чувствовала себя увереннее. Он не осмелился попросить молчать, потому что знал: даже если сейчас он закроется от правды, рано или поздно она снова нагрянет, и тогда справиться с ее весом будет еще труднее.

Ти молча подошла к кровати, взяла рукопись Эры, затем вернулась к Аарону и присела напротив. Она протянула ему рукопись, сказав:

― Прочти, и тогда, я думаю, ты все поймешь.

Аарон взял страницы, но прежде чем приступить к чтению, он спросил:

― Почему ты преследовала цирк? ― По лицу Ти пошла тень, глаза распахнулись от страха, будто Аарон резко вытащил из кармана нож и щелкнул выкидным лезвием прямо у нее перед носом.

Ти покачала головой и уже собиралась привычно солгать, но затем вдруг улыбнулась:

― Это прозвучит нелепо, но я... я никогда не говорила этого вслух.

― Не говорила чего? ― спросил Аарон.

Ти еще сомневалась, но Аарон видел, что внутри нее разбух ответ, и теперь давит от ребра, на горло, растягивает кожу, прорываясь наружу.

Ти взглянула на него по-совьи, только как умела она одна, и сказала:

― Я ищу Смерть. ― Аарон в замешательстве изогнул брови. ― Я не ищу смерти, я ищу Смерть, ― членораздельно повторила она, а затем поспешно заверила: ― Прочти это, и тогда ты все поймешь. А затем я расскажу тебе свою историю, Аарон.

Он еще минуту или две глядел на девушку, сидящую напротив, недоверчиво. Она говорила всерьез, по крайней мере выглядела серьезно: взгляд был спокойным, прямым, даже щеки покраснели от смущения, будто она наконец-то произнесла вовне свой секрет, разрушила вокруг себя стены и выглянула наружу.

― Прочти, ― попросила Ти, вновь кивнув на историю Эры.

Аарон опустил взгляд на руки. Странички поистерлись, внизу каждой размашистым почерком стояла цифра, обведенная кружком ― номер страницы. Почерк Эры был совсем не похож на ее: этот был поспешным, коверканным, будто она писала в спешке, боясь не успеть.

Автор Эра Годфри: часть 14

Кажется, доктор спрашивал, все ли с ней в порядке, просил присесть в кресло, просил...

Ирья не помнила, что ответила. Говорила ли она вообще хоть слово?

Она не помнила, как вышла из больницы, преодолела дорогу до мотеля «Рэдривер», как поднялась по лестнице. Она не чувствовала собственных шагов, тело ощущалось чужим, неосознанным, оторванным от реальности.

Мои родители мертвы, ― крутилось в ее голове, ― мои родители мертвы, Матисс мертв...

― Ирья?

Мои родители мертвы, Матисс мертв...

― Ирья!

Кажется, ее кто-то звал по имени, но, когда она обернулась, взгляд уже наткнулся на дерево, ― перед глазами была дверь. Ирья обернулась. Она в их с Матиссом комнате, стоит у кровати; на полу валяются какие-то вещи, на столике рядом с кроватью стоит поднос, а на нем ― стакан с молоком и вазочка с двумя вишневыми булочками. Моргнув и почувствовав, как щеки обожгло, она присела на кровать. Почему-то через секунду, опустив взгляд вниз, она обнаружила поднос с едой на полу у своих ног. Как он туда попал? Это была вялая, совсем неинтересная мысль, поэтому Ирья не стала искать ответ. И секунду спустя мысль исчезла, будто ее не было.

В следующее мгновение у Ирьи в руках вдруг оказалось лезвие ― наверное, то самое, которое принадлежало Матиссу.

Можно было вечно отсчитывать эти секунды одну за другой.

Это было легко.

Миг, и она занесла лезвие над чистой кожей. Еще миг, и на левой руке появилась зияющая черная дыра, огромная вертикальная полоска от самого запястья до сгиба локтя, наполненная кровью.

Ирья Торд не видела, как та появлялась, не видела, как набухали кровавые капли и падали на пол, впитываясь в ковер, уже награжденный черным пятном засохшей крови.

Она просто моргнула. И это длилось секунду.

Она моргнула, а кровавая полоса уже была на руке. Будто там ей самое место.

Еще миг, и Ирья Торд упала на спину.

И больше она не открывала глаз.

***

На этом моменте Аарон поднял голову и сжал переносицу пальцами.

― Я не могу это читать.

Ти, откинувшая голову на кровать и тупо глядящая в стену, хрипло сказала:

― Читай, иначе так ничего и не поймешь. Не поймешь нас.

Будто во сне, Аарон склонился над следующей страницей. Разбирать почерк было чертовски сложно, и он не хотел этого делать. Это было личным, сродни дневнику, заметкам в ежедневнике, которые никто не должен увидеть.

Ему казалось, будто он тайком проник в комнату Эры и копается в ее белье. Это было омерзительно и неприятно, но только потому, что слова Ти, будто Эра писала о себе, проникли в его голову и прочно засели там истиной.

Просто Аарон Хэйли помнил слишком много плохого. И у него было много хороших воспоминаний об Эре Годфри, которую он любил как младшую сестру. И ему не хотелось портить эти воспоминания.

Но если то, что он читает ― часть Эры Годфри, значит он примет и ее тоже. Какой бы ужасной она не была.

Автор Эра Годфри: часть 15

― Ну и как? ― услышала она над своей головой незнакомый мужской голос и встрепенулась, распахнув глаза. Конечно, она поняла, что это не Матисс, потому что его голос она бы точно узнала, да к тому же он был сейчас в больнице, прикованный к койке, однако все равно надежда больно резанула сердце.

Это действительно был не Матисс, а...

Ирья испуганно отползла на кровати к деревянной спинке, быстро двигая ногами. Покрывало взлетело до самого подбородка, хотя она была уверена, что незнакомец, стоящий у окна на фоне лунного света, лениво проникающего внутрь, не стал бы ее насиловать.

― Ты кто?

― Никто, ― ответил он, не двигаясь. ― Зачем ты это сделала?

И тут на Ирью Торд навалилась вся правда: она держала в руке лезвие, зажимала тонкий кусочек металла между большим и указательным пальцем и осторожно вела по коже, вспарывая ее и наблюдая за кровью, появляющейся из недр ее тела.

Ирья опустила удивленный взгляд на запястья, убрала руки от груди и провела пальцами по тем местам, где должны были быть шрамы, раны, что-нибудь. Но ничего не было.

Вдруг заболела голова и стало темно, а затем светло, будто ее что-то ударило по затылку.

― Что все это значит?

― Зачем ты убила себя? ― опять спросил голос, а затем фигура у окна наконец-то пошевелилась, напугав Ирью шелестом, и до ее носа донесся запах... крема? Да, точно, Ирья не могла ошибиться, это был крем, который готовят для тортов. Мама Матисса всегда пекла торт на день рождения сына. Так как это был единственный торт в жизни Ирьи, она бы ни за что не спутала запах с чем-то другим.

― Ну и как? ― поторопил голос.

― Что? ― она попыталась различить в темноте, чем занимается обладатель голоса, и ей показалось, что он ест. Догадка подтвердилась, когда незнакомец повторил вопрос беспечным тоном, при этом активно жуя:

― Я спросил: ну и как тебе твоя смерть? Это то, чего ты ждала?

Ирья сглотнула, и, не двигаясь, скосила глаза в сторону. В сумерках сгустившейся ночи она различила, что дверь заперта, а значит, незнакомец либо выманил у управляющего «Рэдривер» ключ, либо влез в окно. Могла ли она спать так крепко, что не расслышала шум? Или...

― Это розыгрыш?

Незнакомец замер, а затем пошевелился. В движениях его тела Ирья угадала угрозу. Фигура увеличилась в размерах, и девушка догадалась, что на самом деле он сидел на подоконнике окошка, а теперь встал на ноги и выпрямился во весь рост. Она почувствовала дикий приступ страха, который сковал ее по рукам и ногам, поэтому она не смогла отстраниться, когда шаг за шагом незнакомец приблизился к кровати, выступая на лунный свет.

Теперь, когда он перестал загораживать окно, Ирья разглядела, что человек был закутан с ног до головы в черный бесформенный плащ. Не угадывалась ни фигура, ни уж точно лицо, скрытое глубоко под капюшоном. Он обошел ее кровать и остановился над ней. Ирья вскинула голову, не в силах оторвать глаз от черноты, прячущейся в недрах плаща там, где должны быть его глаза.

― По-твоему все это ― розыгрыш? ― вежливо спросил он, так, будто его действительно интересовал ее ответ. Но Ирья вдруг поняла, что, если бы незнакомец показал свое лицо и угрожал ей ножом, ей не было бы так страшно, как сейчас, находясь в одной комнате с неизвестным субъектом, который непонятно на что способен и ведет себя странно.

― Я не знаю, ― прошептала она, боясь говорить громко.

Тогда фигура медленно, очень медленно наклонилась ниже. Ирья услышала шелест из-под плаща, но сама одежда не издавала ни звука, будто была ненастоящей. Когда между ними расстояние сократилось в несколько сантиметров, Ирью полностью поглотил страх. Она ничего не видела ― только черноту под капюшоном, ― а затем услышала:

― Вот и я так думаю, Ирья.

Затем он резко выпрямился, и она смогла наполнить легкие вздохом.

― Что вам от меня нужно?

― Ничего, ― ответил он, отходя от кровати. ― И тебе тоже.

― Что это значит? И откуда вы знаете мое имя? ― поспешно спросила она, вдруг осмелев.

Неожиданно человек перед ней хохотнул:

― Ты все еще не поняла, мисс Ирья Торд, что умерла? ― затем с сомнением и даже долей сожаления в голосе, хмыкнул: ― Да, получилось не смешно. Но и ты тоже не можешь рассчитывать, что, перерезав вены в этой грязной комнате, можешь остаться в живых и спокойно лежать на кровати болтая со мной о чем-либо. Вообще-то, перерезав вены в любой комнате, а не только в этой, ― уточнил он. Ирья перебила, пролепетав:

― Но я же не умерла! Я же здесь! Я говорю с вами!

― Ты умерла. Мне жаль, но это так. Ты истекла кровью 19 июля 1996 года. Это была медленная и мучительная смерть.

― Я ничего не помню.

― И не будешь, ― пообещал незнакомец бесстрастно. Он вскинул голову и осмотрел комнату, ― ему было интереснее изучить скудные апартаменты, чем беседовать. ― Не помнить ― единственное, что я могу подарить тебе, Ирья. Не помнить ни страха, который ты испытывала перед смертью, ни чудовищной боли, когда из тебя уходила жизнь, ни чувства вины. Теперь тебе нечего бояться, Ирья Торд, я о тебе позабочусь.

Это какой-то бред, ― хотела возразить она, но в то же время не могла, потому что в словах незнакомца имелся смысл: она ничего не чувствовала, и не было боли от порезов. И порезов тоже не было.

Она опустила взгляд вниз, на свое неповрежденное тело, и выдохнула:

― Я умерла.

Незнакомец протянул что-то невразумительное, достав откуда-то большое овсяное печенье. Увидев, что Ирья смотрит, он перестал на секунду жевать и протянул руку с печеньем в ее сторону:

― Хочешь укусить? Оно с изюмом.

Она опять подумала, что все происходящее ― просто какой-то бред.

Может быть...

Может быть это фокус?

― Нет, это не фокус, ― поспешил разрушить ее надежды незнакомец. Послышался хруст, когда печенье сломалось о его зубы. Ирья почти не удивилась, поняв, что незнакомец способен залезть к ней в голову и выудить мысли, чтобы ответить на них вслух.

― Кто ты? ― спросила она, уже зная ответ на свой вопрос. Он опустил на нее взгляд, ― она почувствовала это, даже не видя лица, ― и перестал жевать, чтобы бросить бесстрастно:

― Смерть.

Сказал таким тоном: «Конечно же, Смерть, глупая ты голова, а ты кого ожидала увидеть в три часа ночи в дешевом мотеле, где ошивается всякая погань?»

Конечно же, Смерть, конечно же...

Она едва не упала на спину назад на подушки, вдруг обомлев.

― Я не хотела умирать. Я не знала, что делаю, я просто...

― Ты просто, ― закончил за нее он, продолжая довольствоваться своим громадным печеньем. ― Знаешь, я не могу понять одного, ― вдруг произнес он совсем другим тоном голоса, в котором отразилось почти мальчишеское любопытство.

― Я ожидал увидеть тебя совсем другой, после того, что с тобой случилось. Хотя, в общем-то, неважно, я повидал немало людей. Я не о том говорю. Твоя голова... твои мысли... Вот они меня удивляют.

Я умерла, ― повторяла про себя Ирья, ― я умерла.

Она пыталась осознать эти простые, и в то же время сложные слова, примерить их на себя, как примеряла недорогие наряды к выпускному балу, но не могла. Все не то. Не те слова, не те наряды.

― Я хочу знать, зачем ты это сделала, ― громко сказал он, приблизившись к ней. Ирья ожидала, что он присядет на ее кровать, как человек присаживается на лавочку в парке, увидев знакомого, но он не присел. Только голос выражал эмоции.

Она подняла голову и ответила:

― Потому что даже родители от меня отказались.

Он помолчал, прицениваясь говорит ли она правду, вглядывался в ее лицо, в то время как она в его не могла, потому что (страшно подумать) у него и не было лица, и затем уточнил:

― Ты отказалась от себя, потому что от тебя отказались родители? ― Послышался сарказм. Странно, но недоверие в голосе Смерти ранило Ирью, и захотелось защититься, что-то грубое бросить в ответ. ― Нет, что-то я сомневаюсь, ― подлил он масла в огонь. В руке появилось новое печенье в обертке. Он развернул его и откусил большой кусок, задумчиво произнеся, будто Ирьи Торд и вовсе не было рядом: ― Мысли можно облечь в слова, и это не те слова, которые ты должна сказать.

― Тогда что я должна сказать?

― Правду, конечно же, ― в мягком голосе послышалась улыбка. Ирья ― безобидный, невинный, крохотный котенок у ног взрослого, играющий с клубком шерсти. Она не знала, какую правду он хочет услышать, и не была уверена, должна ли вообще отвечать что-либо. Разве не имеет она право... хранить молчание?

Но Смерти неведомы были ее права, он сказал:

― Чувствуешь одно, а говоришь другое. Всегда так, всегда, ― отозвался он, совсем не удивленный. ― Так делают все люди. Но не все убивают себя, чтобы освободить других. Может, и было такое, но память меня подводит. А я далеко не старик.

― Что? ― нахмурилась Ирья, затаив дыхание от ужаса.

― От тебя отказались и родители, и вместо того, чтобы показать им, кто ты есть на самом деле, ты решила сбежать ко мне? ― Ее щеки покраснели, она почувствовала волны жара, поднявшиеся к лицу, прежде чем напомнила себе, что раз мертва, все это ей лишь кажется.

― Я не сбежала.

― Сбежала, ― возразил он, но не так, чтобы задеть, а будто констатировал факт. ― Вошла в ту комнату, ― он кивнул на дверь ванной, ― думая о том, что без тебя им будет лучше, взяла пачку лезвий из шкафчика, а затем села на кровать. Теперь ты навечно будешь привязана к этому городу, этому мотелю, этой кровати.

Она поняла, что ей нечего скрывать, оказавшись лицом к лицу со Смертью, с существом, который проведет ее на последнюю остановку и посадит на автобус до конечной, если можно так думать.

― Да, ― наконец произнесла она, ― без меня им будет лучше. И мне тоже.

― Я лишь хочу задать один вопрос. Позволишь присесть? ― и прежде чем Ирья сказала «да», сгусток тьмы опустился в кресло, стоящее чуть в стороне от кровати. Благо там не было вещей или книг. ― Ты знала, что это мать Матисса наняла парней, чтобы те его проучили? О... ― его голос надорвался от сожаления. ― Да, так все и было. Эти парни, которые напали на тебя, пришли не за тобой, а за ним. Им пообещали хорошее вознаграждение, если разлучат сына с тобой и вернут его в безопасное гнездышко в Эттон-Крик.

Теперь весь жар отхлынул от лица Ирьи Торд, она даже сморгнула. Сморгнула слезы, появившиеся против воли. Они покатились к губам ручьями, вытесняя из головы все болезненные воспоминания, которые породила миссис Левентон.

― Да, ― произнес смиренным голосом сгусток тьмы из кресла, ― она кричала на тебя в больнице, потому что сама была виновна. Она била тебя, но хотела свою голову разбить в кровь. Она говорила там, у его палаты, что это ты ― причина всех бед, свалившихся на голову Матисса... Вот такие дела, Ирья Торд. Так что зря ты порезала себя.

Она промолчала, вспомнив каждое слово миссис Левентон.

― Что ты здесь делаешь, проклятая девчонка?!

― Прекрати, оставь ее...

― Не прекращу! Я не могу, боже, не могу поверить! Почему это случилось с моим сыном? Почему он не мог хоть раз в жизни прислушаться к моим словам, зачем потащил тебя за собой? Зачем ты... Вставай! Почему ты присосалась к Матиссу?! Отвечай! Отвечай почему!

― Я не знаю... Я не знаю, я не знаю, я правда не знаю...

― Не удивительно, что от тебя отказались твои родители!

― Или... ― Смерть вдруг пересел к ней на кровать, но под его весом не прогнулся матрас и не скрипнули старенькие ржавые пружины. Ирья не испугалась. Смерть был похож на любопытного мальчишку, который не мог перестать задавать вопросы. ― Ты сделала это из-за тех, кто вырастил тебя, кто был с тобой рядом на протяжении восемнадцати лет? Ирья Торд, ― прошептал он, наклоняясь и заглядывая ей в лицо, ― ты сделала это ради людей, которые от тебя отказались?

Слезы вновь скатились из глаз непроизвольно: Смерть говорит, нажимает какую-то кнопку в ее мозгу, и вот они ― соленые дорожки через щеки к подбородку, обжигают, режут кожу раскаленными бритвами.

― Это я отказалась от них, ― произнесла Ирья вслух. Она уже говорила об этом миссис Левентон, но произнести эти слова во второй раз было гораздо сложнее. Тогда она абсолютно ничего не чувствовала, а теперь, хоть Смерть пообещал обратное, чувствовала все в сотню раз ярче и острее. И стало стыдно за свои слова, захотелось вырвать себе язык, провести по нему зубной щеткой, как в детстве делали родители, захотелось ударить по вискам кулаками ― жестоко наказать себя.

Смерть рядом вздохнул.

― А теперь скажи правду, Ирья.

Она опустила голову на грудь и всхлипнула, содрогнувшись всем телом. Почему-то она подумала, что Смерть ее утешит, погладит по спине или положит руку на плечо, но он не шевелился. Может быть, у него и рук нет, ― подумала она отстраненно и едва не рассмеялась.

― Скажи правду, ― повторил его голос тверже, не позволяя девушке рядом погрузиться вглубь сознания, в ее собственный безопасный мир. Ирья снова всхлипнула.

― Я не знаю.

― Давай, Ирья Торд, признайся в последний раз в своей жизни, ― поощрял Смерть, нашептывая ей в лицо. От него пахло овсяным печеньем с изюмом, а еще медом и молоком. Ирья сглотнула и произнесла, накрыв глаза кулаками.

― Мои родители хорошие люди. ― Прежде чем продолжить, она дождалась, когда Смерть серьезным тоном скажет, что верит, что хорошие. ― Они хорошие. Просто они не подходят друг другу. Они... они очень разные. ― Она снова замолчала, жадными движениями вытирая глаза. Смерть терпеливо ждал. ― Мои родители хорошие. По отдельности. Они... они любят меня, но... ― Она судорожно выдохнула, руки упали на бедра, а голова на грудь и Ирья, закрыв глаза, сдавшись прошептала: ― Некоторые не должны заводить детей. Это про моих родителей. Но они родили. Они были всегда только вдвоем, а когда на свет появилась я, не смогли справиться с изменившимся раскладом. Они так и остались подростками. Они ― зависимые друг от друга подростки, которые одновременно и любят, и ненавидят. И лучше бы они расстались. Лучше бы они расстались, а не использовали меня как спасательный круг для их отношений! Не перетягивали меня канатом то в одну сторону, то в другую. Так было бы легче. Лучше бы... лучше бы они никогда, никогда не встречались!

Ирья закончила свою сбивчивую речь и сглотнула слезы. Внутри она обмякла, чудом оставаясь сидеть прямо рядом со Смертью. Он долгое время молчал, так долго, что она решила, что он ушел. Но когда открыла глаза и повернула голову в сторону, наткнулась на абсолютную черноту, сливающуюся с комнатой и плащом.

― Ты что, думаешь, они умерли из-за тебя?

― Ирья молча смаргивала новые дорожки слез, пытаясь разглядеть во мгле хоть что-то: выражение глаз, линию губ, ― но ничего не видела.

― Да.

― А если я скажу, что они изначально были обречены? Если скажу, что ты ― просто предлог, чтобы быть вместе, и не будь тебя, они нашли бы другую причину?

― Не будь меня, ― прошептала Ирья, ― они бы расстались. Мама не смогла бы контролировать отца, а отец перестал бы шантажировать ее, и они оба перестали бы унижать друг друга на моих глазах.

Опять повисло молчание. Смерть отвернулся, глядя перед собой, а Ирья все продолжала смотреть на него. Как жаль, что она тоже не может заглянуть в его мысли, чтобы узнать, о чем он думает.

Ей стало спокойнее, когда она высказала все это. Эти слова ― даже не половина тех мерзостей, от которых ей хотелось избавиться, но она почувствовала себя так, будто сняла со своей души гору камней, которые на протяжении всей жизни накидывали родители, чтобы она не могла подняться.

― Если бы я могла все изменить... ― прошептала она, первой нарушив молчание. Так и не сумев забраться в голову Смерти или даже разглядеть профиль, она отвернулась и посмотрела на свои сцепленные в замок ладони. Мизинец болел при надавливании. Но ведь не должен ― она уже умерла?

― Я бы хотела, чтобы мои родители никогда не встретились.

― Но ты бы не родилась.

― Меня бы никогда не было, ― подтвердила Ирья. ― И проблем бы не было. Матисс был бы счастлив. Он бы никогда не захотел стать фокусником, не сбежал бы вместе со мной ― ради меня ― из дома, а его мать никогда бы не послала бандитов по его следу. Мои родители никогда бы не встретились, мама не стала бы алкоголичкой, а отец...

Послышался странный звук со стороны Смерти, ― будто он тихо рассмеялся. Ирья с жаром повернулась.

― Что смешного?! Я говорю правду. Лучше я, чем они. Лучше один человек, чем несколько!

Всплеск ее горячего голоса вновь опалил щеки.

― Я ведь не умерла? ― догадалась она, широко открытыми глазами глядя на Смерть, пытаясь угадать в движениях ответ на вопрос. Ошибки быть не может. У нее нет раны от пореза лезвием, но болит мизинец и колотится сердце. И страшно. Очень, очень страшно, а Смерть говорил, что страшно не будет.

― Я еще не умерла?

― Я еще не решил.

Она опешила, поднявшись с кровати.

― Что это значит?!

― У меня есть для тебя подарок. ― Во тьме ей показалось, что Смерть склонил голову к плечу, будто оценивая девушку, стоящую перед собой: достойна ли она подарка? ― Я позволю тебе попрощаться со своими родными, если хочешь. Вернуться на один день назад и сделать все по-другому. Ты можешь вернуться домой в Эттон-Крик и поцеловать на прощание своих родителей. Можешь провести день с Матиссом. Как решишь.

― Это... ― голос Ирьи надломился, дыхание сбилось. Она сжала на груди футболку в кулак, чтобы вырвать изнутри комок слез. ― Это щедрый подарок...

― Очень щедрый.

«Но».

Ей показалось, что Смерь уже знает, что она хочет сказать. Ну конечно же знает, ведь она успела все обдумать. К сожалению, Ирья не могла видеть его лицо, чтобы прочесть в глазах ответ на незаданный вопрос.

― Я могу попросить другой подарок?

Она была готова к его реакции, но резкий смех из-под капюшона все равно неожиданно ударил под дых. Она сжалась от страха, рискуя снова забраться в раковину, но переборола себя и осталась стоять, смело глядя на Смерть, сидящего на кровати.

― Другой подарок? ― Он медленно поднялся, выпрямляясь во весь рост и нависая над Ирьей сгустком ночной темноты. Невыносимо захотелось метнуться к включателю и зажечь свет, отвести взгляд от капюшона, моргнуть. Смерть медленно повернул голову в сторону включателя над входной дверью, а затем снова посмотрел на Ирью.

― Тебе страшно?

Ее атаковали мурашки; пронеслись стадами от предплечий к икрам и вновь вверх. Захотелось дернуть руками, сбрасывая холодок, но она могла пошевелить лишь губами:

― Да.

Он совсем по-человечески склонил голову на бок, но Ирье показалось, с немым предупреждением в немых складках плаха: «Не испытывай мое терпение».

― Разве может быть кто-то недоволен дарами Смерти? ― спросил он задумчиво, будто проверяя Ирью.

― Я благодарна такому подарку, ― осторожно заметила она, сглатывая. ― Но, если у меня есть выбор, я бы попросила другое. Итогом все равно будет моя смерть, обещаю. Я не... ― торопливо бормотала она, ― я не обману. Я не обману, клянусь! Я хочу вернуться в прошлое и попытаться сделать так, чтобы мои родители никогда, никогда не встретились. Чтобы мама полюбила другого человека, а отец встретил другую женщину, и я...

― И ты не родилась, ― закончил он. Ирье было страшно поверить, но на долю секунды ей показалось, что в тоне голоса, в том, как он произнес те несколько слов, мелькнула искра интереса, вызванная ее чудаковатым предложением.

Смерти любопытно, что из этого выйдет.

Ирья потерла шею обеими руками, сцепила руки в замок у груди в молитвенном жесте.

― Я останусь мертва, ведь так?

Вновь задумчивый наклон головы. Будто Смерть изучает ее решимость или производит в уме сложные логические операции. Послышалось многозначительное «хм», а затем он пошевелился и вдруг направился мимо Ирьи к дверям комнаты. Она задрожала, нервно сжав кулаки.

― Ну так что?! ― вспыхнула она. Хотелось побежать следом и уговаривать, умолять его. Но он стремительно удалялся, невесомо касаясь пола. Не слышалось ни шагов, ни скрипа стареньких половиц, которые порой не давали спать и будили ночами, когда Матисс возвращался с работы.

Сердце Ирьи пустилось в пляс, билось крыльями о стенки ребер, чтобы выбраться на волю.

― Я сделаю что угодно! ― закричала она за секунду до того, как Смерть покинул комнату.

И ей показалось, нет, Ирья Торд знала наверняка, что он хотел, чтобы она выпалила эти горячие слова ему в спину. Смерть сыграл свою партию на скрипке виртуозно и надрывно. Он мог просто испариться из комнаты, как и появился, но решил дать ей время на волшебные слова, пока направлялся к двери.

― Я сделаю что угодно, ― повторила она на выдохе, и он обернулся.

― Твои родители были обречены, ― бросил он бесстрастно.

Ошиблась.

Ирья Торд ошиблась ― он потерял к ней интерес, и, возможно просто так прогулялся по ее комнате. Он собирался просто уйти, навсегда ее бросить.

Он вновь отвернулся.

― Я пришлю за тобой Ангела Смерти. Мне лишь было любопытно... ― с грустью и разочарованием сказал он, ― что именно заставило тебя совершить этот поступок.

Стук сердца в висках был настолько ощутимым, что у девушки закружилась голова. Если она не предпримет что-нибудь прямо сейчас, в эту секунду, то Смерть уйдет, и у нее не будет ни единого шанса.

Больше никаких подарков.

А может, стоило просто согласиться?

Может, стоило согласиться на один день со своей семьей?

Нет, нет, ведь она отказалась от них, она решила оставить их и позволить жить свободно хотя бы через восемнадцать лет после ее рождения.

― Но разве... ― спешно сказала она, шагнув следом за удаляющейся фигурой. ― Разве тебе не интересно, чем завершится эта история?

Он остановился и обернулся.

― Что?

Если бы Ирья Торд могла видеть, она увидела бы, что Смерть заинтересованно прищурил глаза. Девушка сделала несколько шагов вперед, и, пытаясь перекрыть гудение крови в ушах, осторожно, подбирая каждое слово, сказала:

― Разве не интересно, что случится, если я вернусь в прошлое и разведу родителей? Ты сможешь насладиться зрелищем.

― Думаешь, я просто сторонний наблюдатель? ― теперь он полностью обернулся к ней. Будто Ирья выругалась, и отец дал ей шанс попросить прощения или притвориться, что она сказала что-то другое.

― Ох, нет, конечно, нет! ― воскликнула она, испугавшись, что оступилась и совершила ошибку, оскорбив Смерть. ― Нет, ― повторила она тверже. ― Я просто... Хочу спасти своих родителей и для этого сделаю что угодно. Сделаю все, что ты попросишь. Только дай мне шанс.

Опять послышалось многозначительное «хм», а затем ― безэмоциональный вопрос:

― Не слишком ли много подарков ты просишь? И сохранить жизнь, и вернуть тебя в прошлое, чтобы изменить судьбу двоих обреченных...

― Пожалуйста, ― только и могла сказать она. В ее глазах вновь вскипели слезы, горячие, злые, и в то же время безнадежные. Конечно, он скажет «нет», это и дураку понятно. Ирья Торд ничего не может дать Смерти взамен, у нее нет абсолютно ничего.

Сердце трепыхнулось в груди и погасло, как фитилек свечи, рывком задутый осенним ветром. Раз ― и не было света. Раз ― и сердце Ирьи никогда не билось.

― Мне ничего не нужно, ― вдруг сказал он, и она даже решила, что ошиблась, услышав голос, ставший будто родным за последний час. ― Я сделаю это просто так.

Она рискнула поднять голову, но конечно, не видя лица собеседника, не могла понять, шутит ли он. Голос не шутил. Слова не шутили.

― Ни за что? ― переспросила она, осевшим голосом.

― Ни за что, ― подтвердил он. ― Я даю тебе шанс вернуться в прошлое и исполнить задуманное. У тебя есть тридцать дней. Затем я приду за тобой вновь, и ты уйдешь беспрекословно. Неважно, удастся ли тебе достичь цели.

В ее голове вовсю звонили колокола ― тревожная, затяжная мелодия, предупреждающая о ловушке.

― Это правда?

― Это правда.

Это какая-то ловушка, какая-то игра, правила которой известны только Смерти. Но разве все не так, как она хотела? Она хотела вернуться в прошлое и развести родителей ― Смерть дал ей шанс. А то, что он заберет ее с собой, ― это вопрос решенный. Либо сейчас, либо через месяц. У нее хотя бы будет время попробовать спасти родителей.

― Я согласна, ― сказала она.

― Тогда до встречи.

И прежде чем Ирья Торд успела задать самый главный вопрос, Смерть у двери испарился. Только что он был рядом, и от него пахло медом и овсяным печеньем, а затем тьма рассеялась, и в комнате, как выяснилось, было не так уж и темно. За окном светила луна, расчерчивая дощатый пол серебряными полосками, в номере дальше по коридору громко работал телевизор, на полу у кровати валялся опрокинутый поднос с едой, которую принесла Регина.

Ощущая себя деревяшкой без чувств и настроений, Ирья Торд вернулась к кровати и осторожно опустилась на нее, проверив ладонью простынь ― нет ли где крови. Ее не было. И ран на запястьях по-прежнему не было.

Она легла, осторожно опустив голову на подушку.

К обоим вискам скатились слезы.

Она умерла.

Она просто умерла.

Накрыв глаза ладонью и содрогнувшись от рыданий, Ирья подумала о Смерти.

Он подарил ей тридцать дней жизни, но она так и не спросила, за что.

***

Пока Аарон Хэйли читал рукопись Эры Годфри, и его лицо становилось все мрачнее и мрачнее, где-то там, за пределами проклятого мотеля, полного призраков, творилась настоящая история.

Где-то там был Эттон-Крик ― славный городок.

Он не был проклятым, нет, не был.

Просто люди склонны навешивать ярлыки даже на города.

Будь Эттон-Крик человеком, он бы закутался в пальто и шарф, скрывающий половину лица, страдал бы от гриппа, постоянно сморкался и чихал.

Пока Аарон и Ти читали рукопись Эры Годфри, Эттон-Крик все еще оставался славным.

Он любил свои маленькие улочки, спускающиеся и поднимающиеся по холмам, любил пучки деревьев, разрывающие его вены и артерии, боготворил людей, которые ненавидели его.

Эттон-Крик был славным когда-то.

Но у него, как и сказала Алиса из Издательского центра, была дурная слава. Она укоренилась за много лет, варилась в собственном соку, обогащалась ароматами и набирала темно-красный кровавый цвет.

Эттон-Крик исчез в одно мгновение.

И, как и предсказывала Алиса, дурная слава растворилась следом.

Его будто и не было ― ни улочек, ни заброшенных домов, ни кладбища, ни университета...

Во вселенной вдруг возникла дыра, и он провалился в ее черную пропасть вместе с людьми, перед которыми преклонялся, вместе с любимыми зданиями, вместе с кафе и той отличной пекарней, где по четвергам продавались лучшие черничные булочки...

Больше его никто не защитит, уже никто не скажет: «Эй, ребята, Эттон-Крик был отличным городком!»

Потому что на самом деле его никогда не существовало.

Конец 20.05.18-15.06.20