Любимая
Тоскующая женщина — как кубик Рубика, который может собрать лишь один-единственный человек.
Э.Сафарли, «Угол её круглого дома»
Лика
«... потеряла ребёнка», — слова, произнесённые шепотом, резко рассекают беспокойные волны моего сознания.
Открыв глаза, первым делом с испугом хватаюсь за живот. Уф-ф, на месте. Осматриваюсь, пытаясь подняться. Панцирная кровать прогибается и издает характерный звук скрипящего металла. Белые стены. Одно окно, без занавесок, отчего солнце слепит глаза. Ещё две точно такие же кровати.
— Привет! Очнулась, мать?
Поворачиваю голову. На соседней кровати женщина лет тридцати в цветастом халате и с лохматым пучком на голове. Это она со мной разговаривает.
— Я — Ира. Тоже давление шарахнуло? Одну такую привезли сегодня с гипертоническим кризом. Потеряла ребёнка.
— Меня зовут Лика, — стараюсь тоже быть дружелюбной с соседкой по палате.
— Дуй в туалет, девочка моя, там тебя уже банка для анализов заждалась, — говорит Ира.
На мне мамина хлопковая ночнушка, а рядом ее же мягкий махровый халат. Сама сроду таких вещей не имела в гардеробе.
Я впервые лежу в больнице, имею ввиду в сознательном возрасте, не считая случая из раннего детства, который и не помню-то.
***
— Добродумова, на уколы, — командным тоном говорит шустрая женщина плотного телосложения, с короткой стрижкой, в светло-зеленой медицинской униформе.
С детства боюсь уколов. В полтора года подхватила в яслях цистит. Вроде не должна помнить такой ранний период жизни, но именно первый укол отпечатался в голове очень живо. Мама сказала, что врач только посмотрит меня. Я повернулась, и в этот самый момент мне всадили иглу. А потом ещё месяц лежала одна в больнице, что, кстати, не помню. У матери моя госпитализация совпала с сессией, и так ранее брала академический отпуск из-за моего рождения. Отца не отпустили с работы. Возможно, поэтому я так рано повзрослела и стала самостоятельной. Говорят, что даже ночью легко находила туалет в длинном больничном коридоре, ходила со всеми на завтрак в столовую. Правда, однажды кто-то из старших детей положил свой омлет прямо на мою лысую голову (побрили перед больницей по гигиеническим причинам).
Перспектива получения уколов пенициллина четыре раза в сутки не радовала. Но оказалось, что это лишь комариный укус, по сравнению с дозой болючей магнезии внутримышечно, чтобы давление не шалило. Потом по распорядку дня шла капельница и прием железосодержащих препаратов. После обеда я отправлялась на десять минут в барокамеру обогащать организм кислородом. Это такая страшная штуковина, похожая на космическую ракету уменьшенного размера. Лёжа внутри, борешься с приступом клаустрофобии, потому что ощущаешь себя, как в закрытом гробу.
Результаты анализов оказались отвратительными — лейкоциты зашкаливали (всему виной воспаление в почках), а гемоглобин в крови катастрофически упал — питались мы с Тимом так себе, я экономила. Сразу предупредили, что теперь не отпустят домой до самых родов. Еще десять, а то и двенадцать недель сидеть в заточении.
На следующий день после госпитализации объявили карантин. В городе вспышка менингита. Теперь из отделения нельзя было сделать и шагу. Посетителей допускали только в масках по очереди к двери с окошком.
Через неделю и окошко заколотили. Всё из-за побега через него одной ненормальной беременной на раннем сроке. Теперь для разговора с родными нужно было прикладывать ухо к двери.
От безделья истязала бессонница по ночам. Никакие барашки не помогали уснуть. Книги читать ночью нельзя, свет мешает остальным пациентам в палате. Просто лежишь в ожидании утра, ждешь ночного укола по расписанию, а стрелка часов ползет, будто черепаха. Ноль часов — укол, три часа ночи — ещё один, шесть утра — подъем и на анализы. Чувствовала себя, словно отбываю срок в тюрьме.
Мрачные и разрушительные мысли всё больше вили гнездо в голове. Тим не приходил, как бы мысленно не умоляла его об этом. Он никогда не обладал способностью угадывать мои желания, не было у нас телепатической связи, как у Карениной с Вронским, не снятся нам одинаковые сны.
Даже Алиса с Ромкой навестили. Вот так приятный сюрприз. Они эти летом женятся, кстати. Моя правильная экс-подруга принесла свеженький номер «Cosmopolitan», дорогие витамины, фрукты и огроменную плитку молочного шоколада, которой можно было накормить, наверное, всё наше отделение. Советы из гламурного журнала теперь казались такими примитивными и оторванными от жестокой реальности.
И Соня заглянула. За ней кое-кто приударил со старшего курса, о чем она рассказывала взахлёб в течение получаса через дверь.
Мама приезжала каждый день и звонила по вечерам. Она привезла мне Библию и дневник. Я не открывала Священное Писание с самого переезда в квартиру, даже не взяла с собой туда. И в церковь перестала ходить, стыдно было появляться с животом, слишком уж быстро забеременела после свадьбы, боялась слухов. Пыталась справиться со всем сама, а уткнулась в непробиваемую стену.
Не могу простить Тима, но невыносимо сильно хочу его увидеть, услышать. Скучаю, хоть убей. Родители ему ничего не рассказали. Он элементарно не знает, что я здесь. Всё, как всегда, у нас по-дурацки.
Вход в родительский дом ему заказан, Тим не станет звонить туда и приходить. Да он и раньше-то особой инициативностью в таких ситуациях не отличался. А мне слишком больно делать первый шаг в его сторону.
— У кого хороший почерк? Признавайтесь, девоньки! — Всё та же энергичная медсестра снова в нашей палате.
— Ну, у меня вроде ничего, — подумав, отвечаю я.
— За мной, Добродумова, — командует она.
На часах восемь вечера. Скука смертная. Беременные, как зеки на прогулке, ходят туда-сюда по коридору отделения длиной от силы пятнадцать метров. Комнаты отдыха с телевизором здесь нет. Единственное развлечение — два кресла-качалки возле сестринского поста, которые вечно заняты.
— Будешь заполнять списки пациентов отделения, мы их каждый день вывешиваем за дверью. И вот ещё журналы. Печатать на компьютере умеешь? — знакомит меня с работой медсестра.
— Конечно.
— Поработаем? Нам поручили все истории болезней забить в эту коробку, — стучит ладонью по громоздкому монитору.
— Я согласна.
Это лучшее предложение за неделю моей «отсидки». Боже, какое же удовольствие делать хоть что-то полезное. Мне «заплатили» упаковкой шприцов. Материально-вещевой обмен. Забавно. В каких веках такое практиковалось в истории человечества?
Но подобное вознаграждение очень даже кстати, потому что, хотя лекарства и бесплатные, шприцы пациенты должны приносить свои на процедуры. А это немалое количество, учитывая назначенное мне лечение, а покупали их родители.
Малышка по ночам танцует сальсу в моем животе. Будет дочка, хотя Тим говорил, что слишком большой живот для девочки, и там сидит великан.
Как оказалось, живот у меня совсем миниатюрный. С первого взгляда многие предполагали срок беременности на пару месяцев меньше реального.
Мама купила мне книгу со значениями имен. Хоть кто-то в нашей семье толково подойдет к этому вопросу и не назовет дочь в честь подслеповатой, засидевшейся в девках, нелюбимой женщины. Выбрала имя Паулина, что означает «маленькая, любимая». Теперь понимаю, что самое важное для девочки быть не умной и красивой, а всегда любимой. Пусть так и будет.
***
Прошло две недели, а от Тима ни слуху ни духу. Чем он занимается? Неужели ни капельки не скучает по мне, не тревожится? Мог хотя бы свою маму попросить поинтересоваться моим здоровьем. Вижу, как к другим девчонкам прибегают мужья после работы, звонят перед сном, передают записочки. И слёзы непроизвольно наворачиваются на глаза. Как за семь месяцев я превратилась из «любимой детки» в брошенную женщину?
Сижу перед отбоем в кресле-качалке с Библией рядом с проклятым больничным телефоном, каждый день жду звонка.
«Забудет ли женщина грудное дитя свое, чтобы не пожалеть сына чрева своего? Но если бы и она забыла, то Я не забуду тебя...
Вот Я беру из руки твоей чашу опьянения, дрожжи из чаши ярости Моей: ты не будешь уже пить их.
И подам ее в руки мучителям твоим, которые говорили тебе: «Пади ниц, чтобы нам пройти по тебе». И ты хребет свой делал, как бы землею и улицею для проходящих».
Слова из книги пророка Исайи. Как точно сказано. По мне ходят все, кому не лень, бесцеремонно наступая на чувства. С самого детства. Неужели моя ценность в глазах Тима настолько ничтожна?
Подгоняемая эмоциями, набираю номер телефона свекрови, воплощаю плохо продуманный план.
— Добрый вечер, — говорю будничным тоном, словно всю жизнь лежу в этой больнице, а не сообщаю новость. — Не могу дозвониться до своих родителей. Случайно разбила во время ужина в больнице свою тарелку. — Никакую тарелку я не разбивала. — Можете, пожалуйста, передать мне посуду? Я лежу в отделении патологии беременных в роддоме №1.
— Лия, какой кошмар! — Она восклицает неестественным высоким фальцетом. Театральность и певучесть в семье Добродумовых в крови. — Девочка моя, как тебя угораздило туда попасть? Когда это случилось? Что произошло? Тим ничего не рассказывает мне. Знаю, что он вернулся жить к братьям и съехал с вашей квартиры, но просил не лезть. Я думала, ты у родителей, думала, что Вы в очередной нелепой ссоре и скоро помиритесь.
— Я здесь уже третью неделю, — обиженно произношу я.
Утром мать Тима примчалась с Алексом и Максом. Макс, по их словам, был на костылях (через дверь-то не вижу), и всё же приехал. Он расстроился, что я взаперти, потому что предвкушал потрогать «настоящий живот беременяшки». Младшего брата с ними не было, к моему великому сожалению. Ненавижу себя за слабохарактерность. Надо же быть такой дурой. Понадеялась, что его мать привезёт.
Да сколько себя помню с самого десятого класса, бегала за ним, убивалась, добивалась любви. Может, и не было бы всего этого без моей неугомонной инициативности.
Мать Тима передала трехлитровую банку куриного бульона, котлеты и пюре, тарелку и бутерброды с черной икрой. Свекровь считает, что икра моментально спасет меня от анемии. И как прикажете есть эти бутерброды в общей столовой с моими соседками по палате? «Съешь под одеялом», — эта женщина не перестает меня удивлять.
В итоге разделила ножом два кусочка бородинского хлеба на троих, щедро покрытые сливочным маслом и деликатесом.
На следующее утро ещё до начала завтрака по ногам внезапно разлилась теплая жидкость. Но недержанием я не страдаю, слава Богу. Юмористка-соседка округлила глаза и раскрыла рот, что не предвещало ничего хорошего.
— Ма-а-ать, да ты рожаешь!
Нет, этого не может быть. Слишком рано. Почему так рано? Пока я разглядывала лужу на полу, сознание било тревогу, ведь мне ещё ходить и ходить пузатой.
Естественные схватки так и не начались, но воды уже отошли, нужно было медикаментозно стимулировать родовую деятельность. Я промучилась, корчась в одиночестве в адских болях, с иголкой в вене и капающим окситоцином. Препарат искусственно приводит к сокращениям матки, то есть к схваткам. Вены на обоих локтевых сгибах за тринадцать часов пыток вздулись и посинели. Капельницу переставили, вколов в сосуд на тыльной стороне кисти.
Меня рвёт желчью всего от одного глотка воды. В предродовой палате на застеленной коричневой клеёнкой кровати жарко, как в преисподней, нет даже простыни. Волосы мокрые от пота, а суеверные врачи запрещают собрать их в хвост, отобрали резинку. Они заходят нечасто, значит, ещё не скоро, а мне так страшно оставаться со своей агонией один на один.
Оказывается, раньше и понятия не имела о настоящей, невыносимой боли. Хочется биться головой о стены, да даже умереть, лишь бы всё прекратилось. С каждой схваткой кажется, что ещё одну я просто не выдержу. Даже если меня будут резать ножом на живую, по-моему, будет не так больно, как от схваток. Приступы сковывают тело снова и снова через каждые тридцать секунд, заставляя судорожно загибаться пальцы на ногах. И я никак не в силах на это повлиять. Не могу дышать, захлебываюсь слезами, и тихонько, едва слышно скулю. Обещала себе, что кричать не буду. Меня ругают за то, что неправильно дышу, и приносят кислородную подушку.
А этот малолетний дурачина Тим звонил на сестринский пост каждый час, думая, что дети рождаются, словно пушечное ядро вылетает из артиллерийского орудия. Приперся, как на шоу, с толпой друзей в холл больницы. Родители его там и встретили.
Хотелось прибить клоуна. И не мне одной. Дежурная сестра рявкнула, чтобы не звонил раньше семи часов вечера. Она ошиблась всего на сорок минут. Я родила без двадцати восемь.
Малышку, свою крохотную Паулину, увидеть не успела.
Меня зашивают на живую там в самом низу, но я ничего не чувствую.