Кристалл Забвения

Ночь опустилась на землю, как саван — неотвратимый и тяжелый. Ни звёзд, ни луны — только густая, вязкая тьма, в которой терялись формы и границы. Воздух казался насыщенным золой, как будто сама природа выгорела. Лираэль шла, не разбирая дороги, сжимая в ладони осколки кристалла. Они были острыми, будто намеренно желали боли, — но она не отпускала.

Руки тряслись, колени дрожали. На щеках высохла пыль и кровь, волосы спутались, на одежде — клочья паутины и следы сырой земли. Но она почти не замечала. Её сознание гудело, будто застряло в рёве, что не прекращался с тех пор, как она услышала его. Смех.

"Я отпустила что-то... что не должно было выйти. Я... предала их всех. И мать. И деревню. Себя."

Свет вдалеке казался спасением — но чем ближе она подходила к деревне, тем больше внутри крепло чувство, что её возвращение — не избавление, а приговор.

Когда она ступила за черту улиц, её встретила не тишина — молчание, густое и натянутое, как кожа над костью.

Дома стояли с закрытыми ставнями, как будто жители пытались спрятаться даже от воздуха. Не было ни лай собак, ни криков детей, ни хруста шагов на гравии. Всё будто вымерло.

Они чувствуют. Они уже знают. Возле колодца сидела старая Иленна — когда-то ворчливая, крепкая, вечно поджимающая губы при виде Лираэль. Теперь — в пустоте, в абсолютной неподвижности. Её глаза были широко раскрыты, но взгляд... ушёл. Стеклянный, мертвенный, будто за ними уже не осталось души — только тень, запертая в плоть. Зрачки выцвели до серого, ободки покраснели, как от ожога.

Кожа обтянулась, словно кто-то высосал из неё всю влагу. Руки висели по бокам, скрюченные, как сухие корни. Ногти посинели, ногти на ногах начали отслаиваться. У шеи — пятна, будто капли масла на пергаменте.

На подбородке — тонкая нить тёмной крови, давно засохшей. А губы... приоткрыты, как будто она пыталась что-то сказать. Или кричала. Или... вдохнула что-то, что нельзя было вынести.

Запах... лёгкий, но мерзкий, гниловатый, как от трупа, что долго лежал в сырости.

Лираэль застыла. Мир сузился до этого тела. До этой тишины, что давила сильнее крика. Лираэль замерла. Потом медленно протянула руку, дотронулась до её плеча.

— Иленна?.. — её голос сорвался.

Старуха беззвучно осела на землю, как мешок. И Лираэль отпрянула, зажав рот рукой.

— Нет... пожалуйста, нет...

Из соседнего дома донёсся крик. Не женский. Не мужской. Не звериный. Он не принадлежал ни одному миру. И в нём было... ликование.

Сердце Лираэль сжалось. Она отступила, споткнулась, развернулась и побежала. Дом. Только дом. Он — единственное, что осталось. Там всё было прежним. Те же стены, та же деревянная скамья у окна, плед, который мать вязала зимами, травы, подвешенные над печью — сухие, пахнущие полынью, мятой и чем-то горьким. Но уют исчез. Он не умер — он замер, как дыхание перед ударом. Вещи не обнимали больше теплом, они смотрели. Как свидетели, ставшие судьями.

Лираэль прошлась по комнате. Половицы скрипели, как если бы что-то ползло за ней, прячась в звуке. Она провела рукой по полке — пыль цеплялась к коже, как плесень. Свет от лампы не разгонял темноту, а только делал её злее.

За окном деревня будто вымерла. Ни огонька в окне, ни топота, ни крика. Только порой ветер шевелил ставни, и казалось — кто-то зовёт её по имени.

Она села на табурет у печи, и впервые позволила себе дрожать. Тело помнило бег, страх, крик. А разум цеплялся за последнее, что было её. Дом.

— Как будто он и сам мёртв, — выдохнула она. — Только ещё не понял.

Она склонилась к сумке, в которой звенели кристаллы. Каждый осколок — как капля её вины. Пальцы нашарили под подкладкой что-то твёрдое. Её сердце остановилось на миг.

Мамин дневник.

Она знала, что он был здесь. Много лет. Завёрнутый в ткань, запрятанный глубоко, словно сама мать не хотела, чтобы кто-то нашёл. Или — чтобы нашёл не раньше времени. Лираэль достала его, почти с трепетом. Кожаный переплёт, истёртый, но крепкий. На уголке — пятно. Тёмное. Как кровь. Или чернила. Или и то, и другое.

— Почему ты скрывала его от меня? — прошептала она, хотя знала, ответа не будет.

На первой странице — почерк. Ровный, но с изломами. Строчки начинались с молитв. Не тем, что учили в детстве — древним, с именами, которых давно боялись произносить. Страницы были исписаны от корки до корки, с зарисовками: знаки, круги, символы. Некоторые были зачёркнуты — с такой яростью, что бумага прорывалась. Между строк — заметки: "Он ближе", "Не смотреть вглубь", "Зов усиливается", "Храм нельзя будить". Дальше — рисунок. Лицо, неточное, будто схваченное снытью или вспышкой страха. Пустые глаза. И надпись: Он идёт сквозь сон.

Лираэль пролистала дальше. Чем ближе к последним страницам, тем дрожащим становился почерк. Как будто писали в спешке. Или в агонии.

— Ты знала. Ты знала, и ушла одна... — голос Лираэль сорвался.

Она прижала дневник к груди. Как ребёнка. Как память. Как остаток всего, что имело смысл. Слёзы пришли не сразу. Но когда пришли — жгли, как уксус на ране. Она закрыла дневник и обняла его, как раньше обнимала мать, прячась от бурь. Щека легла на обветренную обложку, и в какой-то миг ей почудилось: сердце книги стучит в такт её собственному.

Но разум был оглушён. Слова смешались, смысл распался. Страницы перед глазами расплывались, будто их покрывала вода — или слёзы, которые уже не лились наружу.

— Нет... не сейчас. — Лираэль прижала дневник к груди. — Мозг не варит. Я... не могу. Я потом...

Её клонило. Словно сам воздух в доме становился тяжелее, гуще. Словно стены шептали: «Спи. Забудь. Пока ещё можно».

Она боялась. Боялась уснуть и снова услышать тот смех, увидеть глаза, полные древней ночи. Но усталость была сильнее. Не просто физическая — душевная, как будто сама душа в ней обуглилась.

Она рухнула на кровать и свернулась клубком. Дневник остался в объятиях, сумка с осколками — у ног. Мрак поглотил её, как волна — без предупреждения, без жалости. Словно сама ночь опустилась в её разум, затопила всё светлое и унесла с собой.

Во сне Лираэль снова была ребёнком. Комната — чуть светлая, пыльная, как в старых воспоминаниях. Воздух пах мёдом и полевыми травами. Всё было знакомо до боли — до той щемящей боли, от которой хочется затаиться и не дышать.

У окна стояла мать. В том самом сером платье, которое она надевала только в осенние дни. Ткани касались пола, как тени. Волосы — распущенные, живые, словно ветви дерева, колышущиеся от невидимого ветра. Она смотрела на Лираэль — не в упор, а будто сквозь время. С любовью. С тревогой.

— Мам... — голос дочери сорвался с губ, почти шёпотом. Она потянулась к матери, но не сделала ни шага. Страх? Или знание, что это лишь сон?

Мать слегка улыбнулась. Но в её глазах была не радость. В них было тяжёлое знание — будто она уже видела конец.

— Ты не должна была идти туда, Ли... — сказала она. Голос звучал тепло, обволакивающе, но в нём дрожала усталость. — Ты открыла то, что должно было спать.

Лираэль помотала головой.

— Я... не знала. Я... просто хотела понять...

— Теперь ты знаешь, — тихо произнесла мать. — Теперь ты слышишь.

— Что я слышу? — выдохнула Лираэль, чувствуя, как внутри всё сжимается. Как будто на языке уже вертится имя... но она боится его произнести.

Мать смотрела на неё долго. Потом отвернулась к окну.

За стеклом не было ни солнца, ни луны. Только чёрная гладь — как поверхность воды в беззвёздную ночь.

— Его, — сказала она, и её голос стал тоньше, будто воздух застывал. — Ты слышишь Его. И Он слышит тебя. Всегда.

Мир за спиной матери начал таять, как бумага под дождём. Сначала окна, потом стены. Последним исчез её взгляд.

Лираэль рванулась вперёд — но сон уже рассыпался.

Тьма закрыла всё. Проснулась она поздно — солнце уже клонилось к закату, лениво скользя по крыше соседнего дома. Лучи пробивались сквозь щели в ставнях, окрашивая комнату в тускло-золотой, болезненный свет, как в доме покойника. Внутри было душно. Воздух стоял, будто за ночь умер, и теперь гнил, незаметно разлагаясь.

Лираэль с трудом приподнялась. В голове стучало. Тело ломило так, будто её мял кто-то без костей, как тряпичную куклу. Пальцы дрожали, руки были в мелких царапинах и запёкшейся грязи. Под ногтями — пыль и следы земли. Кожа на лице побледнела, стала серой, как пепел. Под глазами налились багрово-синие тени, словно от бессонных недель, а не одной ночи.

Волосы спутались, прилипли к вискам. Слишком мягкие, как будто лишённые жизни. Она провела по ним рукой, оставив на ладони пыль и выпавшие пряди.

Глаза её были тусклыми — не от слёз, а от опустошения. Взгляд рассеянный, сдавленный, как у того, кто больше не ищет выхода, только наблюдает за крахом изнутри.

Она обняла себя за плечи. Кожа — холодная, липкая. Всё внутри гудело. Словно тело ещё было здесь, а душа осталась в храме, рядом с обломками кристалла и эхом чужого смеха.

С усилием поднявшись, Лираэль огляделась. Дом был всё тем же — знакомым до боли. Те же стены. Те же пледы. Травы, развешанные над печью, — засохшие, покрытые пылью. Но теперь они не грели. Всё казалось мёртвым — как и сама она.

Комната не шептала ей больше утешений. Она смотрела на неё, как судья на обвиняемую.

Проснулась она ближе к полудню. Комната казалась тяжелой от тишины и духоты. Сквозь щель в ставнях сочился мертвенно-жёлтый свет — ленивый, умирающий. Под глазами Лираэль залегли тени, будто синяки от невидимых ударов. Кожа побледнела, на висках выступил холодный пот. Взгляд — пустой, как у статуи, не способной больше чувствовать. Каждое движение отзывалось болью, как будто тело отказывалось ей служить. Она словно была обёрткой, в которой осталась только тень той, что когда-то умела дышать без боли.

Кристаллы. Дневник. Пару кусков хлеба. Кинжал отца. Тёплый плащ. Сухие травы — как память о матери.

Каждое движение давалось тяжело, но что-то внутри неё говорило: «Скоро». Словно ей в спину дышала сама судьба.

Она застыла, когда услышала шаги.

Гулкие. Решительные. Под окнами.

Кто-то остановился у двери.

— Лираэль, ты дома?

Это была Марта. Жена кузнеца. Когда-то тётка, что приносила медовые лепёшки. Ласковая, простая. Сейчас голос её был каменным.

— Лираэль, открой дверь.

Она крадучись подошла к окну. Осторожно приподняла край шторы — и едва не вскрикнула.

У крыльца стояли пятеро.

Факелы дрожали в руках. Вилы — остро сверкали. Лица... застывшие. У некоторых — пустые глаза. Не гнев. Пустота. Ужасней всего.

Первый удар — шок. Она не могла пошевелиться. Просто смотрела.

Второй — отчаяние, как удар о грудную клетку изнутри.

Третий — страх.

— Я... что?.. — выдох сорвался прежде, чем мысли оформились.

— Мы знаем, где ты была, — сказала Марта. — Он показал нам. Во снах. В тенях. Мы видели. Всё.

— Что... вы... — Лираэль отступила от окна, врезалась в стол. В голове стало шумно. Как в храме. Опять.

— Ты его освободила, — шаг вперёд. — Ты впустила. Ты ведьма.

— Нет! — сорвалось резко, громко. Слишком громко. — Он лжёт! Он всё врёт! Я... я не знала! Я не знала, что это произойдёт!

Она слышала, как дрожит её голос. Но слова не могли успокоить никого. Особенно её.

— Но ты пошла туда, — голос Марты звучал, как приговор. — Ты несла его. Ты слышала его. И ты принесла его в нас.

— Я никому не хотела зла! — в груди колотилось, дыхание рвалось. — Я хотела... понять...

— Из-за тебя умерла Иленна.

— Из-за тебя дети плачут во сне.

— Из-за тебя небо молчит.

— Из-за тебя — всё это.

Каждое слово — как камень в живот.

— Пожалуйста... — её голос сорвался, стал слабым. — Это мой дом... Дом моей матери...

— Она бы не оправдала тебя. Она тоже пошла. И знала, что несёт. Но молчала. И исчезла.

Первый камень ударил в стену — с глухим треском. Второй — прямо в ставню.

Она вздрогнула. Ладони вцепились в ремень сумки.

Сейчас начнётся. Сейчас войдут. Сейчас будут жечь.

Тело отказывалось слушаться.

Мысли путались.

Слова застревали.

Но вдруг — тишина.

И — голос. Глубже её, будто изнутри:

«Беги».

Она бросилась к сумке, схватила её, накинула плащ, сунула дневник за пазуху. Сердце колотилось, как птичка в клетке.

Задняя дверь вывела её в полусумрак двора. Сорняки хлестали по ногам, плетень царапал руки. Она выскользнула в переулок, и — в бег. Без дороги. Без оглядки.

Позади доносились голоса. Не гневные — чужие. Как толпа, которой вложили мысль в головы. Как деревня, которая уже решила, кого сжечь, чтобы почувствовать себя чистой.

А она?

Просто девочка.

Просто Лираэль.

Слишком рано узнала правду.

Слишком поздно — чтобы нести её. Она бежала, не разбирая дороги. Сумка стучала о бедро, дыхание сбивалось, сердце колотилось в груди, как барабан войны. Воздух в лёгких обжигал, будто сажа. Тени домов мелькали по краям взгляда — не дома, глазницы черепов.

Лес встретил её, как зверь. Густой, тяжёлый, влажный. Ветки хлестали по лицу, по рукам, оставляя царапины, словно метки. Земля под ногами сдвигалась, будто пыталась остановить её — или схватить.

Она не оглядывалась. Боялась увидеть — не людей, нет. Боялась увидеть Его. Или их. Своих. Тех, кто только вчера улыбался ей на улице, продавал хлеб, махал с порога.

Теперь их глаза были мёртвы.

И она — чужая.

Ноги подкосились у старого дуба.

Он стоял у границы леса, как страж — корявый, мшистый, с дуплом, пахнущим гнилью. Лираэль упала на колени, уткнулась лбом в корень. Всё в ней дрожало. Пальцы, дыхание, кожа.

Она прижала к себе сумку, обхватила её, как живое существо. Внутри — кристаллы. Мамин дневник. Остатки дома.

Остатки её самой.

«Я не ведьма...» — хотела прошептать, но губы не двигались.

«Я просто... хотела знать правду...»

«Я не просила Его прийти...»

Слёзы не текли. Они высохли. Она лежала, свернувшись, как раненое животное, и даже боль больше не была болью. Только опустошение. Без цвета, без вкуса. Как снег в мертвом лесу.

Темнело быстро. Словно мир торопился забыть её. Лес зашевелился — не от ветра. От чего-то другого. Шорохи. Скрипы. Тени, которых не было. Звук далёких шагов — или капель. Стук сердца, пересекающийся с чем-то ещё.

Лираэль подняла голову. Глаза её блуждали, не фокусируясь.

И тогда — она увидела его.

Силуэт.

Между деревьями.

Высокий. Прямой. Словно слепленный из самого тумана.

Не человек. Но не зверь. Что-то между. Что-то вовне.

Она замерла.

Руки сжали сумку.

Губы приоткрылись, но воздух застрял в горле.

«Он пришёл. Он следил. Он знает...»

— П-прошу... — сорвалось шёпотом. — Я... не хотела...

Он не двигался. Но тьма сгущалась вокруг него.

И вдруг — словно мир накренился. Земля пошла волной. Всё завращалось. Сердце сделало лишний удар — и остановилось на миг.

Дыхание сорвалось.

Пульс исчез.

Лираэль осела на землю, не чувствуя тела. Только страх. И слабость.

Она пыталась что-то сказать. Или закричать. Или позвать мать.

Но губы её не слушались. Темнота пришла не как ужас. А как избавление.