Глава первая: первое убийство.
Сеул, 16 июня 2020 года. Психиатрическая клиника «Ханыль». 08:16 утра.
Пак Сохи шла вдоль ослепительно-белого коридора, и её шаги глухо отдавались по гладкому линолеуму, будто каждое движение отражалось эхом в стерильной тишине. Над ухом ровно тикали часы — старомодные, с золотой каймой, подаренные директору клиники еще в девяностых. В воздухе витал запах хлорки, напоминание о вчерашней дезинфекции. Несколько медсестёр в светло-голубых униформах прошли мимо, слегка склонив головы — не из-за уважения, а скорее по привычке: Сохи здесь давно, её холодная аккуратность стала частью клиники, как термометры в металлических стаканах или папки с зелёными ярлыками на дверях.
Она вежливо кивнула, но не остановилась, будто бы её движения были заранее расчерчены: шаг за шагом, следуя невидимому графику, который она сама себе составила.
Палата 1102. Дверь открылась мягким щелчком, и Сохи, не торопясь, вошла. Комната была просторная, как и положено в частной клинике, — по три койки вдоль каждой стены, между ними бежевые занавески, сейчас сдвинутые. Воздух пах тонким мятным сиропом и сдавленным страхом.
На крайней кровати у окна, где пробивались слабые лучи утреннего света, лежала женщина лет пятидесяти — с гладко зачёсанными волосами, руки поверх простыни, взгляд неподвижен, как у статуи. У неё был диагностирован шизоаффективный эпизод, но сегодня, казалось, она просто разглядывала потолок — будто там медленно отплывали её мысли.
В углу справа кипела жизнь: худощавая, вихрастая девушка в неуклюже распахнутой больничной пижаме судорожно жестикулировала, что-то горячо доказывая своей соседке, вялой и полусонной, с носом, уткнутым в плюшевую игрушку. Их голоса сливались в шорох, как капли дождя по стеклу.
Сохи шагнула через порог и сразу поймала взгляд. На средней койке — с идеально заправленным покрывалом — уже сидела Хан Со Ён. Резкое движение: она выпрямилась, будто по команде, поправляя край пижамы, словно на ней всё ещё школьная форма. Гладкие чёрные волосы ниспадали по плечам. Глаза — напряжённые, блестящие, но без настоящего тепла. Как у ребёнка, который слишком долго носил чужую маску.
– Доброе утро, Со Ён, — мягко сказала Сохи, подходя ближе и присаживаясь на табурет. – Как спалось?
– Лучше, чем раньше, — ответила та с притворной лёгкостью. Голос — высокий, почти певучий, но с металлической нотой. – Тут, по крайней мере, никто не смотрит на тебя как на врага.
Сохи немного наклонилась вперёд, сложив руки на коленях. В движениях была точность хирурга: ни сантиметра лишнего пространства, ни одного жеста просто так.
– Ты имеешь в виду школу? Или дом? — её голос звучал нейтрально, с едва уловимой интонацией. Она знала: нельзя давить. Нужно ждать.
Со Ён усмехнулась, но взгляд остался острым.
– А вы как думаете? — она откинулась на спинку кровати. – В доме ты — проект. В школе — шоу. А здесь… здесь ты просто Хан Со Ён, номер 22518, без макияжа и лайков.
– «Иронична. Защитный механизм. Но уже меньше агрессии… Возможно, сработала стабилизация медикаментов. Или появилась хоть капля доверия», — отметила она мысленно и развернула блокнот. Вела записи вручную — считала, что почерк отражает эмоциональное состояние врача. Сегодня — ровный, чуть крупнее обычного.
– Ты выглядишь спокойнее. Вчера ты говорила, что не можешь находиться в тишине. Сегодня — без наушников. Это осознанное решение?
Со Ён пожала плечами.
– Музыка раздражала. Каждая песня как будто фальшивая. Эти слова... про свободу, про любовь. Смешно, да?
Она откинулась назад, глядя в потолок. Несколько секунд — и:
– Вы знаете, что мама хотела, чтобы я сделала двойную операцию к выпускному? И нос, и скулы. Ей казалось, я недостаточно "вписываюсь". Мне тогда было пятнадцать. Пятнадцать, блин, лет. — Она тихо рассмеялась. – А я боялась уколов. Не боли — страха потерять хоть что-то своё.
Сохи молчала. Важно. Она услышала.
– Ты говоришь об этом впервые. Это хорошо. Это значит, что ты начинаешь распознавать границы — между своим и навязанным. Это очень важно, Со Ён.
Та прищурилась, изучая лицо психолога.
– А вы… вы когда-нибудь чувствовали, что не имеете права быть собой?
Пак Сохи на мгновение улыбнулась — чуть заметно, почти невесомо, краешком губ, словно эмоция прошла по лицу лёгкой тенью и сразу спряталась обратно. Она медленно опустила взгляд на руки, сжимающие блокнот. Пальцы — аккуратные, ухоженные, но на подушечках — мелкие следы: заусенцы, иссечённая кожа, едва заметные розовые шрамы у основания ногтей. Она не кусала ногти, нет — не позволяла себе таких внешне «детских» жестов. Но когда напряжение перерастало в нечто большее, чем могла выдержать даже она, — начинала бессознательно теребить пальцы, скручивать кожу у основания ногтя, до капли крови.
Сохи сдвинула блокнот ближе к себе, словно пряча улики, и взглядом вернулась к Со Ён. Та сидела на койке, наклонив голову набок. Плечи — напряжённые, как у танцовщицы, ожидающей команды. Пижама больничного синего цвета спадала с ключиц, но девушка не поправляла её. Она смотрела на Сохи не просто с любопытством, а с вниманием человека, который долго искал хоть какую-то искренность — и вдруг, возможно, нашёл.
– Вы всё время делаете так, — сказала Со Ён, указав подбородком на её руки. – Когда нервничаете. Или когда кто-то говорит что-то важное. — Голос звучал мягче, чем раньше. В нём не было прежнего презрения, лишь осторожное любопытство. – Это неосознанно?
Сохи чуть нахмурилась — привычка не прятать, но и не раскрывать лишнего.
– Осознанно, — ответила она спокойно. – Но не в момент действия. Замечаю уже потом. Иногда — слишком поздно.
– Интересно, — прошептала Со Ён и откинулась назад. – Психолог с вредной привычкой. Даже немного… мило.
Сохи не отреагировала. Она умела принимать язвительность как форму сближения. Особенно у тех, кто был приучен выражать боль остро.
– Знаешь, — начала она медленно, – у каждого человека есть свои «порезанные пальцы». Свой способ не сойти с ума, когда внутри кричит, а снаружи — тишина. Кто-то играет роль, кто-то бьёт посуду, кто-то грызёт себя заживо — не всегда буквально.
Со Ён резко выпрямилась.
– А кто-то делает детей идеальными, — сказала девочка, голос дрожал, но был твёрд. – Отправляет к репетиторам с шести лет, на плавание, на английский, на курсы дикции. Сравнивает с другими. Платит за ортодонта и требует не кривить рот. А потом говорит: «Ты ведь счастлива, правда?»
В комнате на секунду стало совсем тихо. Только за шторкой кто-то закашлялся, а капельница за соседней койкой глухо цокнула по стойке.
– Я старалась быть идеальной, — тихо сказала Со Ён. – Прямоходящей. Улыбающейся. Я даже думала, что это нормально — когда тебя не любят, пока ты некрасивая. Это же честно, правда?
Сохи глубоко вдохнула. Она почувствовала, как под лопатками собирается что-то плотное, горячее — не жалость, нет. Возмущение. Но она знала: нельзя перебить. Пусть говорит.
– А потом я начала ненавидеть всех. Всех этих девочек, которые были настоящими. Кривыми. Толстыми. Неудачными. Я делала им больно, потому что завидовала, что они могут быть собой. А я — нет.
Со Ён говорила, словно стирая макияж с лица — слой за слоем, болезненно, до обнажённой кожи.
Сохи слегка подалась вперёд. Голос её был спокоен, но в каждом слове звучала внутренняя сила.
– У всех бывали такие моменты, Со Ён. Умных, красивых, сильных. Моменты, когда кажется, что быть собой — это ошибка. Когда ты смотришь в зеркало и не узнаёшь себя. Когда голос внутри говорит: «Ты должна быть другой».
Она сделала паузу. Рядом часы над дверью щёлкнули — 08:24.
– Но дело в том, что настоящая сила — не в том, чтобы соответствовать. И не в том, чтобы мстить. А в том, чтобы остаться собой даже в мире, где каждый требует, чтобы ты была кем-то другим.
Сохи мягко улыбнулась. Теперь — полностью, не уголком, а по-настоящему.
– Ты пережила давление, страх, стыд, злость. Но ты здесь. Ты сидишь передо мной, и говоришь вслух то, что раньше даже думать боялась. Это — не слабость. Это — твой первый выбор в пользу себя.
Со Ён молчала. Руки у неё лежали на коленях, но пальцы дрожали. Она не смотрела на Сохи — смотрела куда-то в окно, на утренний свет, пробивающийся сквозь решётчатое стекло.
– Вы правда так думаете? — спросила она спустя минуту. – Что всё это… может стать чем-то другим? Что я — не просто ошибка воспитания?
– Я думаю, что ты — не результат, а человек. А человек всегда может переписать свою историю. Пусть даже болью. Пусть даже заново.
Со Ён накрыла своё запястье другой рукой. Легко, чуть надавив — как будто пыталась удержаться в этом моменте. Не уплыть обратно в привычную маску.
– Тогда, может быть… может быть, я не совсем испорчена, — прошептала она.
– Ты не испорчена, — сказала Сохи. – Ты просто выучила выживание раньше, чем любовь. И теперь учишься заново. И ты не одна.
Со Ён улыбнулась — не резко, не насмешливо, как обычно, а по-настоящему. Это была улыбка без защиты: мягкая, неуверенная, почти робкая, как первый шаг после долгой болезни. Глаза при этом чуть сузились, уголки губ дрогнули. Словно она сама не до конца верила, что может улыбаться искренне — без страха, без выгоды, без грима.
Пак Сохи, всё ещё сидящая на табурете, уловила эту перемену. Она ничего не сказала — просто чуть склонила голову, позволяя тишине лечь между ними, как теплое одеяло. Молчание — её любимый инструмент. В нём рождалась не тревога, а пространство: для дыхания, для мыслей, для того, чтобы почувствовать себя услышанным.
Дверь палаты отворилась беззвучно, и в комнату вошла медсестра — молодая женщина с короткой стрижкой и быстрыми, точными движениями. На бейдже значилось: Ю Ми Ран. В руках — лоток с флаконами, шприцами и маленькими спиртовыми салфетками. Она подошла к девочке у второй койки — та всё ещё держала в руках плюшевого кролика с оторванным ухом, — и начала проверять капельницу, бесшумно, словно сквозняк.
Сохи медленно поднялась. Движения — выверенные, не резкие. Она держала блокнот прижатым к груди, а пальцы — уже не теребили кожу, только слегка касались уголков обложки. Она собиралась уйти, уже сделала полшага назад, когда вдруг почувствовала: рука сомкнулась на её запястье.
Холодные пальцы — тонкие, но цепкие, как у пианистки. Со Ён держала её осторожно, но настойчиво, и смотрела прямо в глаза. Её взгляд был чистым, неожиданно зрелым — в нём не было прежней маски всезнайки, не было обиды, даже не было боли. Только что-то глубже — возможно, первый росток доверия.
– Спасибо, — сказала она тихо. Губы чуть дрогнули. – Правда, спасибо. Я… Я не думала, что кто-то может слушать и не осуждать.
Сохи чуть опустила веки. Она понимала, как дорого даются такие слова человеку, приученному жить под прицелом.
– Это моя работа, — сказала она просто, но в голосе звучала нежность, осторожная, как у матери, впервые прикасающейся к больному ребёнку.
– Не только. — Голос стал чуть увереннее. – Если… если вам когда-нибудь понадобится помощь — любая… я… Я правда постараюсь.
На секунду между ними зависло молчание. Сохи смотрела на неё — долго, пристально, будто всматривалась в узор прожилок под кожей, в структуру слов, не сказанных вслух. Затем она осторожно, мягко вывернула кисть, не вырываясь, а лишь освобождая пространство.
– Самое важное, чем ты можешь помочь мне, — сказала она медленно, подчёркивая каждое слово, – это быть в порядке. Беречь себя. — Она чуть склонила голову. – Тогда, может быть, мы обе выберемся.
Со Ён кивнула — один раз, коротко, но с внутренним усилием. И отпустила руку. Сохи шагнула к выходу. Проходя мимо медсестры, легко кивнула, и та ответила тем же — молча, с лёгким поклоном. Всё выглядело отрепетированным, как сцена в старом фильме, но между жестами таилась настоящая связь: привычка уважения, обкатанная годами.
Коридор встретил её стерильной прохладой. Часы под потолком показывали 08:32. Свет падал на стены под углом, придавая блеск даже старым табличкам: «Сестринский пост», «Палата интенсивного наблюдения», «Процедурная».
Она повернула налево и подошла к стойке ресепшена. Там, под тусклой настольной лампой, сидели две медсестры в одинаковых униформах, увлечённо листая электронные карты на планшетах. Одна из них, старшая, подняла глаза и тут же слегка поклонилась.
– Доброе утро, доктор Пак.
– Доброе, — кивнула Сохи. – Запишите, пожалуйста, что у пациентки 22518 утром — стабильное состояние, эмоциональный контакт установлен, склонность к саморефлексии выражена. Изменений в терапии пока не требуется.
– Да, конечно, — ответила младшая из них и быстро внесла пометку.
Сохи наблюдала за её движениями, в голове снова всплыли слова Со Ён: «Я правда постараюсь помочь». Обычно она не позволяла пациентам «заботиться» о ней. Это нарушало границы. Но в этих словах прозвучало не обещание, а маленькая победа: желание быть полезной без оглядки на одобрение.
Она облокотилась на стойку, устало выдохнув. Запах утреннего кофе с ресепшена вплёлся в привычную хлорку и привкус медикаментов. И почему-то в этой смеси был уют. Иногда спасение начинается не с прозрения, а с короткой фразы. Иногда — с того, что кто-то впервые не отпустил твою руку.
Пак только собиралась направиться в ординаторскую, когда мельком глянула на старенький телевизор, прикрученный к стене на сером металлическом кронштейне. Экран — не более двадцати дюймов, чуть потрескавшийся по краю, тускло мигал, отражая в глянцевой панели утренний свет из окна. Канал был включён на YTN News — круглосуточные новости, привычный фон, на который редко обращали внимание.
Но сейчас… звук будто стал громче. На экране — знакомое лицо, обрамлённое чёрной рамкой из титров. Под ним жирными красными буквами ползла лента:
> "СКАНДАЛЬНОЕ ОСВОБОЖДЕНИЕ. ЧОН СУ МИН, ПРИГОВОРЕННАЯ К 20 ГОДАМ, ВЫЙДЕТ НА СВОБОДУ ЗАВТРА"
Ведущий — мужчина лет сорока, с хриплым, отточенно-профессиональным голосом, читал текст без эмоций, но в интонации ощущалось: общество возмущено.
> — ...в 2005 году, когда Чон Су Мин было всего пятнадцать, она была признана виновной в жестоком убийстве своих родителей — мать была бывшей моделью, а отец – пластическим хирургом. Это дело вызвало широкий резонанс по всей стране из-за своей жестокости и противоречий в ходе следствия. Несмотря на возраст обвиняемой, суд признал её полностью вменяемой и приговорил к двадцати годам лишения свободы...
Сохи застыла. Губы едва заметно разомкнулись. Пальцы сжали блокнот, листы внутри смялись от давления. Она не сразу поняла, что делает это — сжала так, будто удерживала падающее. На мгновение утренний свет, запах хлорки, гул голосов за спиной — всё исчезло. Остался только экран. И имя.
В это время в новостном агентстве, Джиён с силой кинула тёмно-синюю папку на лакированную поверхность стола — она ударилась ребром, распахнулась, и несколько листов скользнули по стеклу, будто документы сами пытались сбежать от содержимого.
– Ты... ты не можешь заставить меня это делать! — голос её срывался, и она ненавидела себя за это. Гнев разъедал её изнутри, но слёзы, те подлые, холодные слёзы, тоже подступали, прячась за вспышками ярости. – Ты прекрасно знаешь, почему я не возьмусь за это интервью. Ты знаешь всё, дядя!
Она навела палец на мужчину за столом. Чон Мансик, главный редактор и директор агентства, не отпрянул. Он даже не нахмурился. Просто аккуратно, почти с отеческой грацией, собрал рассыпавшиеся листы и положил обратно в папку, как будто они были чашками в фамильном сервизе, который он берег.
– Джиён-а, — его голос был низкий, спокойный, почти убаюкивающий. – Никто не знает эту историю так, как ты. Никто не справится с ней лучше. Не позволяй эмоциям затмить суть.
Эмоции? Она шагнула ближе, слыша, как на лакированном полу цокают каблуки её туфель от Sappun — те самые, которые она купила три года назад в день победы над Кан Инхо в расследовании по делу наркокартеля в Пусане. Тогда она была звездой. Сейчас — пешка в грязной игре.
– Ты называешь это “сюжетом”? Это — грязь! Ты сам сказал, что она больна! И ты хочешь, чтобы я взяла у неё интервью? — она почти кричала.
– Ну, может, ты и не самая объективная для этого, — произнёс лениво голос справа.
Джиён резко повернула голову. Кан Инхо сидел в кресле у стены, вытянув длинные ноги и сложив руки на груди. На нём был серый пиджак, рубашка без галстука и дорогие часы Tag Heuer. Волосы чуть взъерошены, как будто он только что вышел с модной фотосессии, а не влез в семейную ссору.
– Инхо... — прошипела она.
– О, не нужно так, — он приподнял бровь, глаза — светло-карие, насмешливые, как всегда. – Я просто здесь по делу. Меня тоже звали на встречу. Оказывается, мы оба кандидаты на интервью с твоей... подругой.
– Она не моя подруга!
Слова вышли, как плевок. На секунду в комнате повисла тишина. Даже кондиционер замолчал. Солнечный свет из окна ложился на бок лица Инхо, подчеркивая резкий профиль и язвительную улыбку.
– Но ты ведь была там, не так ли? — продолжил он, спокойно, без наигранной доброжелательности. – В тот день. Когда Чон Су Мин... убивала.
– Замолчи, — прошептала она. Губы дрожали. Она чувствовала, как лицо краснеет, уши горят, а сердце стучит в груди, как кувалда. – Замолчи, или...
– Или что? — Инхо встал. Он был на голову выше и знал, как это использовать. – Ты пятнадцать лет избегала этой темы, Джиён. А теперь хочешь вести “Криминальную хронику правды”? Ты либо берёшь интервью, либо сдай удостоверение журналиста.
Джиён подскочила к Инхо, словно в ней сработал спусковой крючок. Ни секунды раздумий — только чистая, тёмная ярость, натянутая, как тетива. Она схватила его за волосы — густые, тёмные, ещё чуть влажные у корней, словно он только что вышел из душа, снова не просушив их до конца, как обычно. Он взвизгнул от неожиданности и, пошатнувшись, схватился за её запястья, пальцы вцепились крепко, но она не отпускала. Он пытался вывернуться, но чем сильнее он тянул, тем сильнее она тянула вверх, как будто хотела вырвать ему голову вместе с самодовольной ухмылкой.
– Чёрт, ты совсем с ума сошла?! — рыкнул он сквозь зубы, но голос сорвался на всхлип от боли.
И тогда — укус. Резкий, хищный. Его зубы впились в её руку — прямо в кожу между большим и указательным пальцем. Она зашипела от боли, но пальцы сжались ещё сильнее, будто не в мышцах, а воли стало больше.
– Тебе бы только снимать про убийства! — прошипела она, глядя ему в глаза, и в её взгляде было всё: страх, боль, ненависть, усталость.
Он зашипел, отбросив голову назад, и снова заскулил, но не умоляюще — нет, скорее, как животное, попавшее в капкан.
– Ты всегда была истеричкой, Чон Джиён! — выдохнул он.
– А ты всегда был продажным, лживым мерзавцем!
Раздался грохот. Резкий, сухой звук ладони, с силой ударившей по лакированному столу из ореха, пронёсся по комнате, как выстрел. Даже глухой тик часов на стене, казалось, замер. И голос Чон Мансика раздался сразу после — с гравитацией, от которой замирали и стажёры, и заслуженные колумнисты.
– Хватит.
Джиён и Инхо замерли, но не отпустили друг друга. Он всё ещё сжимал её запястья, она — держалась за его волосы. Обоих трясло: дыхание прерывистое, глаза налиты гневом. Инхо выглядел разлохмаченным, будто с него только что сняли парик — волосы в беспорядке, верхняя пуговица рубашки оторвана. На запястье Джиён наливалась багровая кровь от укуса — тонкая струйка медленно стекала по коже, оставляя на руке нечто похожее на клеймо.
Всё было как обычно. Как и всегда, когда эти двое сталкивались.
– Вы. Двое. Прекратите это цирковое представление. Сейчас же.
Голос Мансика был не громким, но в нём звучала такая сила, что воздух в кабинете стал тяжелее. Он подошёл, сняв очки, которые обычно не покидали его нос даже на интервью с министром, и медленно — слишком медленно — подошёл к ним. В его руках — та самая папка. Плотная, прошитая красной нитью по краю, с логотипом агентства на обложке. Тяжёлая — там были не просто документы. Там была история. И приговор.
Мансик не замедлился. С резкостью, которая не вязалась с его возрастом, он ударил Джиён по голове папкой. Не сильно, но достаточно, чтобы выбить из неё гнев. Голову чуть дёрнуло вбок, и она, инстинктивно, отпустила волосы Инхо, в груди — горячая, сдавленная ярость и стыд. Как будто ей снова пятнадцать, и она вбегает в редакцию дяди, а он швыряет в неё ручку со словами: «Ты хочешь быть журналистом — учись стоять на ногах, даже когда все врут.»
Не прошло и секунды, как Мансик ударил папкой по плечу Инхо.
– И ты — вылитый шакал из новостной лужи. Листай рейтинги, а не волосы женщины, на которую тебе наплевать.
Инхо отшатнулся, подняв руки вверх, но взгляд у него остался злым, искрящимся. Он зашипел.
– Она первый начала...
– Ты первый начал. — перебил его Мансик. – В тот день, когда продал её архивные материалы каналу без согласия. Я всё помню.
Джиён стояла в стороне, дыша тяжело. Папка теперь лежала на полу между ними, угол чуть загнулся. Тишина снова накрыла кабинет. За окном над чёрными крышами просвечивался хмурый утренний свет, проникая сквозь тонкие жалюзи и превращаясь в скошенные полосы на полу. Мансик нагнулся, поднял папку, стряхнул пыль с обложки — педантично, как всегда. Потом повернулся к племяннице.
– Это не обсуждается. — Он говорил тихо. И от этого слова звучали как приговор. – Ты возьмёшь это интервью.
– Нет, — выдохнула Джиён. – Я не...
– Ты возьмёшь его, Джиён. — Он впервые за всё утро произнёс её имя. – Потому что никто не знает её так, как ты. Потому что ты не просто репортёр — ты свидетель. Очевидец. Последняя нитка, которую она сама выбрала, чтобы рассказать свою версию. И если ты этого не сделаешь — кто-то другой расскажет её историю так, что ты пожалеешь, что промолчала.
Она смотрела на дядю. Её губы дрожали. Плечи — напряжённые, будто она держала не воздух, а бетон. Укус пульсировал. В висках стучало. В груди — страх. Не за себя. За то, что правда может не освободить. А уничтожить.
– Если я соглашусь… — прошептала она. – Я буду делать это по своим правилам.
– Конечно, — Мансик снова надел очки. – Только не забывай, где ты работаешь.
Инхо усмехнулся. Провёл рукой по растрёпанным волосам, будто делая вид, что всё под контролем. Но взгляд — горел. Это было не поражение. Это было отступление.
– Жду статью, Джиён, — усмехнулся он и, подмигнув, вышел, хлопнув дверью чуть громче, чем было нужно.
Они остались вдвоём. Мансик подошёл к ней, вручил ту же папку — теперь в ней был след её крови, размазанный сбоку.
– Она ждёт тебя. Сегодня вечером. В женской исправительной колонии Намянгджу. Они готовы дать доступ. Но только один раз.
Джиён ничего не ответила. Она смотрела на кровавое пятно, как будто это был сигнал, метка, открытая рана.
***
16 июня 2020 года, 18:42. Южная Корея, Сеул. Путь к женской исправительной колонии Намянгджу.
Джиён сжала руль до побелевших костяшек. Пластик под ладонями был тёплым, слегка липким — чужая машина, старая «Kia K5», которую она одолжила у дяди, пахла кожей, бензином и мятной жвачкой. Водительское сиденье под ней поскрипывало на каждой кочке, но она не обращала внимания. Слишком громко стучало сердце, слишком сильно саднила рука. Там, где оставил свой след Кан Инхо — резкий укус, через тонкую ткань блузки, на внутренней стороне предплечья. Как будто он хотел не просто остановить, а пометить. Чёртов ублюдок.
На переднем сиденье сидела Сохи. С прямой спиной, почти не касаясь спинки кресла. Она держала планшет в обеих ладонях, как книгу. Лицо её оставалось спокойным, но свет экрана отражался в стекле очков, а пальцы с безупречно короткими ногтями судорожно жали край чехла.
– Только что обновили. Они пишут, что журналистов будет не меньше двух десятков. — Голос Сохи был ровный, как всегда. Профессиональный. – Некоторые приехали из PBC и «Munhwa Broadcasting». И «Soul News» тоже.
– Замечательно, — хрипло бросила Джиён, не отрывая взгляда от дороги. – Больше хищников — чище кости.
Сохи ничего не ответила. Она знала: когда Джиён злится, лучше не спорить. Вместо этого она снова посмотрела на экран. На нём — фотография. Женщина с седыми волосами до плеч, холодным взглядом и печатью прошлых лет на лице. Надпись: «Чон Су Мин вышла на свободу спустя пятнадцать лет. Интервью сегодня в 20:00. Эксклюзив».
Тюрьма появилась на горизонте, как уродливая бетонная глыба среди утомительного вечернего пейзажа. В небе — густой смог, подсвеченный закатом. Было душно даже с открытыми окнами. Джиён с силой выдохнула. Воздух был густой, как тесто, пах асфальтом и тлеющими сигаретами. Вдалеке над воротами чернел логотип — белый круг с тремя полосами, эмблема исправительного учреждения Сеула.
Перед входом — хаос. Репортёры, камеры, микрофоны на длинных держателях. Журналы сверкали логотипами: JTBC, KBS, Yonhap, Oh My News. Кто-то курил, кто-то кричал в рацию. Небольшая фигура в клетчатом пиджаке держала зонт, хотя дождя не было — чтобы прикрыть линзу камеры от падающего света. Все ждали.
Джиён резко повернула на обочину, и машина с визгом встала перед центральными воротами. Репортёры в панике отскочили. Один из них — молодой парень с бейджем «Jung Dae-Hyun / TV Chosun» — ударил кулаком по капоту.
– Эй! С ума сошла?!
– Я — пресса! — выкрикнула она в ответ, не глуша мотор. – У меня назначено. Пропустите!
Один из охранников узнал её. Мужчина с широкими плечами и гарнитурой в ухе — Чха Ёнсу, сотрудник внутреннего надзора, с которым Джиён уже имела дело при съёмках репортажа о женских колониях в прошлом году. Он махнул рукой — и ворота медленно начали раздвигаться, открывая проезд.
– Быстрее, пока эти шакалы не очнулись, — буркнула она, взглянув в зеркало.
Сохи, по-прежнему молчаливая, убрала планшет в сумку и застегнула молнию. Она не задавала вопросов. Просто приготовилась выйти. В её лице — не страх, не волнение. Только тревога, очень человеческая, но тщательно спрятанная под слоями профессионализма.
Когда Джиён вытащила ключ из зажигания, в салоне воцарилась странная тишина — как будто мотор всё это время был её единственной опорой, шумом, за которым она могла прятать страх. Теперь — ничего. Ни шума вентилятора, ни звука новостей, ни хриплого женского голоса с планшета. Только приглушённый гул толпы снаружи, эхом перекатывающийся по стеклу.
Она открыла дверь первой. Каблуки тонко цокнули по бетону, и подошвы врезались в кожу ног — она снова пожалела, что выбрала туфли-лодочки, вместо кроссовок. Но так надо. Имидж. Решительность. Контроль. Хотя потные ладони уже выдали её — она чувствовала, как влага скопилась под подушечками пальцев, оставляя липкие следы на дверце машины. Она вытерла руки о ткань брюк и резко закрыла дверь.
Сохи выбралась аккуратнее. Как всегда — без резких движений, с осмотром территории. Её лицо, чуть бледное, оставалось спокойным, но глаза двигались быстро — взгляд цеплялся за камеры, за лица, за охранников, за небо, будто вычерчивал маршрут к ближайшему выходу. Это была её привычка — читать окружающее пространство, как тело пациента. Без паники. Рационально. Выжидающе.
К ним подошёл охранник — мужчина лет сорока, с коротко стриженными висками и пластиковым бейджем на груди: «Ли Гынтэ / старший инспектор». Он был в маске, но глаза выдавали усталость. Он не улыбнулся.
– Сюда. Комната для интервью в третьем секторе. Идите за мной.
Джиён кивнула. Сохи промолчала. Шаги по коридору отдавались гулко — шлифованный бетон, ровные полосы люминесцентных ламп на потолке. Холодный свет, как в морге. Стены — бледно-зелёные, выцветшие, местами покрытые царапинами, как будто тут кто-то раз за разом водил ногтями. Камеры наблюдения следили с каждого угла.
Они свернули за поворот. Навстречу шли заключённые. Четыре девушки в бледно-розовых униформах с номерами, скованные друг с другом короткой цепью, держащей наручники. Лица у них были — неожиданно — весёлые. Кто-то что-то рассказывал, и одна из них рассмеялась так звонко, что её голос отдался под потолком. Она была молода, не старше двадцати. В ушах — торчали обрезки пластырей, закрывающие старые пирсинги.
– Смотри, у этой ногти даже накрашены, — сказала одна, глядя на Джиён.
– О, пресс пришёл. Ща, позирую, — шепнула другая и вскинула руки с наручниками, будто в фотосессии.
– Не болтать, — голос охранника стал жёстче. Он слегка подтолкнул девушек к стене. Те, неохотно, отступили.
Джиён почувствовала, как в груди зашевелилось что-то старое, забытое. Та же походка. Та же небрежность. Та же весёлость, за которой — пустота. Так однажды шла и Су Мин. Лето 2005-го. Тогда в участке, где их держали, Джиён, подросток, увидела её впервые после всего. Су Мин сидела на стуле, с кровью на рукаве, и улыбалась. Не потому что ей было весело. А потому что улыбка — это было оружие. Отвращение. Изоляция. Бессмысленная дерзость, когда тебе уже нечего терять.
Сейчас — тот же взгляд. На долю секунды Джиён сжала губы. Она быстро прошла мимо девушек, не отвечая ни на реплики, ни на смех. Лишь в конце услышала, как одна из них прошептала.
– Ты тоже к ней? Страшная, говорят.
Джиён не обернулась. Только сжала пальцы в кулак и — по старой, почти детской привычке — поднесла большой палец ко рту, зажав зубами ноготь. Горечь лака, обкусанная кожа. Плохая привычка, которую она никогда не смогла побороть. Сохи знала: чем тише Джиён снаружи, тем громче — внутри.
Они шли по коридору, и шаги эхом отдавались между стенами, как в пустом бассейне. Охранник остановился, жестом указав на дверь с цифровым замком. Он начал говорить — какой код, как отключить запись, кого вызывать по тревожной кнопке.
– Я сама, — бросила она через плечо.
И уже в следующий миг, не дождавшись завершения фразы охранника, толкнула дверь.
Щелчок. Маленькая комната, пахнущая антисептиком и сырой проводкой, встретила её мёртвой тишиной. Здесь не было окон. Только искусственный свет, остро режущий глаза — белый, больничный, выцветший, словно утомлённый сам от себя. Несколько камер на штативах стояли полукругом, как немые свидетели. На одной — наклейка телеканала SBS, на другой — K-Doc Media, их проволочные кабели тянулись к стене, как щупальца. В центре — стальной стол, три одинаковых стула, серые, неустойчивые. У стены — кнопка экстренного вызова, рядом — черный монитор, выключенный.
Но Су Мин не было. Вместо неё — он. Кан Инхо.
Он сидел на дальнем стуле, нога закинута на колено, пальцы сцеплены перед грудью. Его пиджак был расстёгнут, белая рубашка безупречно выглажена, часы — Omega Speedmaster, подарок себе любимому на тридцатилетия, о котором он хвастался в эфире. На лице — усмешка. Нечёткая, нарочито вежливая, но в ней пряталось наслаждение. Увидев Джиён, он поднял брови, будто удивился. Театрально.
– О, ты тоже здесь? Я-то думал, ты опоздаешь, как обычно.
Глаза Джиён сузились. Пальцы побелели. Она сделала шаг вперёд, не веря в происходящее. Рот сам приоткрылся, на вдохе. Но слова застряли.
Сохи вошла следом, мягко, почти бесшумно. Она сразу остановилась у стены, её взгляд прошёлся по Инхо, по камерам, по свету. И вернулся к Джиён.
– Что ты здесь делаешь? — наконец выдохнула та.
Инхо поднялся. Не спеша. Даже с ленцой. Его движения были выверены, как у человека, который всю жизнь живёт под камерой.
– Что я здесь делаю? — переспросил он с игривым прищуром. – Работаю. Как и ты, Чон Джиён. Меня тоже позвали. У меня эксклюзив для "JTBC", ну ты в курсе. Хотя, глядя на твои камеры... ты сама их принесла или помогли? Миленько. — Он кивнул на одну из них, нарочно хлопнув ладонью по штативу. – Эта трясётся, кстати. Надо поправить.
Джиён сделала шаг вперёд. Угроза читалась в каждом движении. Но до столкновения не дошло — дверь снова открылась. Сухой металлический звук. И — тишина. А потом — шаги.
Порог пересекла фигура — тонкая, прямая, как струна. Су Мин. Её вели двое охранников — один спереди, другой сзади, но их руки не касались её. Наручников не было. Только лёгкая тень на запястьях, где когда-то, возможно, стояли металлические следы, давно стертые временем.
На ней были простые выцветшие джинсы и белая футболка с круглым воротом, чуть мятая. Без логотипов, без надписей. Одежда, в которой можно выйти за хлебом — или молча наблюдать, как рушатся чужие жизни. На ногах — обычные серые кеды без шнурков, ткань местами разошлась по швам.
Шрамы. Джиён увидела их сразу. Когда Су Мин провела рукой по боку — машинально, как будто отгоняла наваждение — край рукава съехал. На запястьях и предплечьях зияли линии — горизонтальные, пересекающиеся, какие-то кривые, выцветшие, стянутые бледной кожей. Местами — едва заметные, местами — глубокие, будто старые письма, которые никто не читал. Они были старыми. Но их было слишком много.
Сердце гулко стукнуло в груди, как будто вырвалось и ударилось о грудную клетку изнутри. В голове вспыхнули образы — вспышки фотоаппарата, кровь на полу, больничный коридор, мамины руки. А потом — пустота. Была ли это злость? Или что-то древнее, хуже: память, которую ты не можешь стереть, даже если не веришь в неё.
Она выпрямилась. Руки сами собой разжались. Зубы стиснулись, а глаза покраснели.
Су Мин села на стул медленно, не глядя ни на кого. Ни на охранников, ни на Инхо, ни даже на Джиён — хотя ту, она, конечно, заметила сразу. Просто — опустилась, как человек, который устал стоять. Спина прямая. Плечи расслаблены. Волосы — длинные, пепельно-серые, будто не от возраста, а от того, что пепел с годами проник в каждую прядь. Лицо — удивительно молодое. Без морщин. Без складок. Чистое, почти безмятежное. Как маска. Как фарфор.
— Вы садитесь? — сказала она негромко. Глаза всё ещё были опущены.
Голос — не высокий, но с хрипотцой, чуть шершавый. Не манерный, не надломленный. Просто… тихий. Голос человека, который говорит, только если смысл сильнее тишины.
Сохи первая пришла в движение. Она кивнула Джиён и села, не отводя взгляда от Су Мин. Её спокойствие было почти врачебным: нейтральное, тёплое, чистое. Блокнот она положила на колени, а рядом — ручку с чёрными чернилами, марка Mitsubishi Uni-Ball, тонкий стержень. Всегда одна и та же. Джиён села рядом, не отрывая глаз от бывшей подруги. На губах — тень отвращения, будто ей пришлось сесть напротив того, кто всё ещё пах кровью. Пальцы сжаты на коленях, ногти впиваются в ткань брюк.
— Хочешь задать мне вопрос, — прошептала Су Мин, наконец подняв глаза. Взгляд — прямой. Не колючий. Не холодный. Просто прямой. Так смотрят не на врага. Так смотрят на зеркало.
— Пока нет, — резко бросила Джиён.
Инхо не сел. Он остался стоять, в тени одной из камер, руки сцеплены за спиной, словно командир наблюдает за пехотой. Его очертания отражались в блестящей поверхности стола. Он усмехнулся.
— Ну вот и собрались. Символично, да? Три женщины, один стол. Столько историй. Не знаю, как вы, а я не пропущу ни слова.
— Тогда помолчи, — отрезала Джиён, не поворачивая головы. — Впервые в жизни.
Инхо усмехнулся шире. Не ответил. Он знал, что выиграл просто тем, что пришёл первым. Су Мин повернула голову к нему, прищурилась.
— Это ты, да? Кан Инхо. Я видела тебя по телевизору. Ты говорил обо мне в шестом выпуске. У тебя тогда рубашка была мятая, но голос — хороший.
Инхо чуть наклонил голову, польщённо.
— Значит, ты меня смотрела?
— Я смотрела всё. У меня было пятнадцать лет и много времени. — Су Мин перевела взгляд на Джиён. — Но ты... ты всегда молчала. Странно. Раньше ты говорила больше всех.
Джиён опустила голову. Взгляд упал на повязку, скрытую под рукавом — тонкая ткань слегка промокла в том месте, где её укусил Инхо. Проклятый укус всё ещё саднил, кожа вокруг запеклась, и тонкая нить крови проступила сквозь бинт — не от раны, а от напряжения. Она сжимала кулак так сильно, что ногти впивались в ладонь.
Рядом — едва ощутимое касание. Сохи тихо дотронулась до её спины, не дав команду, не сказав ни слова — просто передала импульс: «Посмотри на меня». Джиён подняла взгляд. У Сохи было то самое лицо, какое она делала в операционных, когда очередной пациент начинал задыхаться от паники: спокойное, собранное, чуть нахмуренное, с внимательным, точным взглядом. Она открыла свою сумку и, прикрывшись телом от камер, ловко передала Джиён нечто под столом — жестом, будто передавала таблетку, которую нельзя показать санитару.
В ладони Джиён оказалась маленькая фигурка из мягкого пластика — детская игрушка, пожелтевшая на краях, с чуть стёртым глазом. Голубой медвежонок из серии "포포 베어", которые были в моде в 2001 году. Она узнала его сразу. Узнала даже с закрытыми глазами. Этот медвежонок когда-то стоял у неё на парте — подарок от Сохи в первом классе, когда та подошла и сказала:
— Твой карандаш похож на мой. Значит, будем дружить.
Он был таким же: круглые уши, неровная мордочка, и на животике — наклейка с выцветшим сердцем. Джиён тогда хранила его в переднем кармане рюкзака, носила на экзамены «на удачу», а однажды даже зашила порванную лапу синей ниткой, испачкав пальцы чернилами.
Её горло сжало. Пальцы сжались вокруг игрушки. Что-то плотное, почти забытое, двинулось внутри — как воспоминание, которое пробуждается не в голове, а где-то глубже. В животе. В ребрах. В том месте, где прячется боль. Сохи тихо сказала, почти шёпотом.
— Просто держи. Не обязательно говорить.
У неё всегда был тихий голос, особенно в критические моменты. И он действовал сильнее, чем крик.
Комната осталась той же: камеры в углу, кислый запах антисептика, холодный свет. Инхо сидел всё там же, в своей позе превосходства. Его взгляд скользнул к Сохи — изучающе, но сдержанно. Он знал её, по старым съёмкам, по редакционным пересечениям, но не лично. И это выводило его из равновесия.
Сохи взяла на себя начало, как и обещала. Она включила диктофон, положила его на стол — аккуратно, точно. Убедилась, что камера работает. Сделала вдох, чуть развернулась к Джиён — и та кивнула: можно начинать.
Сохи заговорила первой, и её голос был ровным, почти радиоэфирным.
— 16 июня 2020 года. Интервью проводится на территории женской исправительной колонии Намянгджу, сектор три. Присутствуют: Чон Джиён, криминальный журналист агентства «K-Seoul News», Пак Сохи, клинический психолог психиатрической клиники «Ханыль»., Кан Инхо, журналист-ведущий телеканала CBN. Объект интервью — Чон Су Мин, освобождённая сегодня в 18:30 по сеульскому времени.
Она на секунду замолчала.
— Начало — 20:03.
Красный огонёк камеры горел ровно, как капля крови, впившаяся в металл. Джиён поймала его краем глаза — тот самый крошечный свет, который давал понять: всё, что она сделает, всё, что скажет, даже как она моргнёт — останется.
Она медленно положила руки на холодный металл стола. Ладони были влажные, как после дождя, и слегка подрагивали. Не от страха — нет. От чего-то более глубинного. От накопленного за пятнадцать лет.
Джиён открыла блокнот — старый, в кожаной обложке, с заедающей резинкой, которая всегда соскальзывала. Внутри — скомканные каракули, написанные на светофоре, на обочине, на парковке у ворот. Строчки наклонялись, перетекали друг в друга. Некоторые буквы были размазаны — пальцы тогда дрожали, и чернила расползлись. Но и это было неважно. Не сейчас.
Напротив — Су Мин. Она сидела спокойно, почти без движения, будто всё это — просто лишняя сцена, которую она уже отыграла. Взгляд — пристальный, но без давления. Она не смотрела в глаза — она смотрела вовнутрь. И Джиён почувствовала, как под этим взглядом всё в ней начинает отступать: уверенность, злоба, логика. Оставалась только та девочка — десятилетняя, в пижаме с кроликами, с красными от слёз глазами, стоящая в больничном коридоре, где лежала мама.
Су Мин улыбалась. И в этой улыбке было не сочувствие. И не злорадство. Это была… власть.
Джиён с трудом перевела дыхание. И опустила взгляд в блокнот. Надеясь, что огонь в груди утихнет. Что станет проще.
– Чон Су Мин, — голос Сохи был чётким, без резких интонаций, но с точной интонационной расстановкой. – Вы провели пятнадцать лет в изоляции. Сегодня, в день вашего освобождения, вы дали согласие на интервью.
Она сделала паузу, проверила экран диктофона. Всё записывалось.
– Начнём с простого. Расскажите, что вы чувствовали, выходя из ворота?
Су Мин чуть наклонила голову, будто оценивая серьёзность вопроса. Прядь волос упала на лицо, и она не откинула её. Просто ответила — спокойно:
– Тишину.
– Только тишину? — уточнила Сохи.
Су Мин чуть пожала плечами.
– Было жарко. Ворота скрипнули. Один из охранников чихнул. А я… я не почувствовала ничего. Будто бы мне не вернули свободу. А просто сменили клетку.
Инхо, до этого молча наблюдавший, усмехнулся, подался вперёд.
– Поэтично. Вам бы в редакцию JTBC, там такие фразы любят.
Су Мин не взглянула на него. Только чуть склонила голову, словно записывала про себя — «шутит, когда не знает, что делать».
Джиён открыла рот, но не заговорила. В горле пересохло. Она знала, что должна спросить. У неё было тысяча формулировок — жёстких, прямых, хлёстких. Но каждая казалась… слишком простой.
Сохи продолжила. Голос её был чуть мягче, но от этого — ещё более точным:
– Многие задаются вопросом: как человек, совершивший убийство родителей в пятнадцать лет, может быть сегодня на свободе?
Су Мин наконец перевела взгляд на Сохи. Не осуждающе, не обиженно — просто с интересом. Как врач смотрит на врача.
– Вы ведь не верите в безвозвратность, да? — спросила она. – В своей практике вы, наверное, видели пациентов, которые говорили: «Я больше не тот».
– Я видела, — кивнула Сохи. – Но я также видела тех, кто учится говорить это, чтобы освободиться, а не измениться.
Инхо усмехнулся, откинувшись на спинку стула. Он явно наслаждался игрой. Подкинул реплику.
– И всё-таки, Чон Су Мин, вы не отвечаете. Люди хотят знать — кто вы теперь?
Су Мин чуть прикрыла глаза. Пальцы её соединились замком, и она положила руки на стол. Видно было, как на одной из фаланг — старый, едва заметный ожог. Может, сигаретой. Может, неудачный эксперимент с огнём, когда была подростком.
– Я — зеркало, — сказала она наконец. – Кто смотрит — тот и видит. Кто хочет монстра — найдёт монстра. Кто ищет девочку — увидит девочку.
Молчание. Камеры тикали. Красные лампочки продолжали гореть. Джиён наконец подняла глаза. Сердце билось где-то в горле, и голос сорвался с уст, как нож с наточенного лезвия:
– Почему ты тогда… — начала она. – Почему вы убили их?
Инхо, с видом зрителя на премьере, усмехнулся. Сохи бросила на Джиён взгляд — не укор, а напоминание: «Ты не обязана задавать именно этот вопрос сейчас». Су Мин посмотрела прямо на неё. Первый раз — по-настоящему. В её взгляде не было сожаления. И не было холодности. Там была память. Такая, от которой нельзя отмыться. От которой — и не нужно.
Су Мин пожала плечами и опустила глаза, будто тот вопрос, что прозвучал, был чересчур обыденным. Камера щёлкнула внутри корпуса — не звук, а скорее вибрация, крошечный электрический зуд в воздухе. Красная кнопка продолжала гореть, как крошечный глаз, наблюдающий без жалости.
У Джиён по спине пошёл холодок. Она механически тёрла большой палец о ноготь указательного — старая привычка, появившаяся ещё в университете перед защитой диплома. Сейчас кожа была почти стёрта, тонкая, сухая. К горлу подкатил приступ тошноты — смесь недосыпа, слабой боли от укуса Инхо, и гудящей тяжести в голове, словно в черепе поселился рой ос.
Перед глазами промелькнуло: она, десятилетняя, с камерой Canon Powershot A510, стояла у калитки школы, а вдалеке полиция выносила из дома Су Мин тела. Отец с разорванным горлом. Мать с перекошенным от ужаса лицом, в рот ей что-то набили, и по губам капало… что-то плотное, белёсое.
Сохи бросила на Джиён быстрый, почти невидимый взгляд — её глаз цепко ловил тревогу, как врач по лицу больного чувствует приближающийся приступ. Но не сказала ничего. Только выровняла осанку и повернулась к Су Мин, снова открыв блокнот с выстроенными аккуратными вопросами. У неё всегда был порядок. Даже в аду.
– В материалах дела упоминалось, что у вас были жалобы на постоянный контроль со стороны родителей. Что вы проходили процедуры косметической коррекции ещё в возрасте восьми лет. Можете рассказать об этом?
Су Мин впервые вздохнула. Медленно. Глубоко.
– Угу, — кивнула она. – Они называли это «профилактикой уродства».
Она посмотрела прямо на Сохи, потом — на Джиён. Глаза её были открыты, как у человека, который больше не боится быть осуждённым.
– Моя мать — бывшая модель. До тридцати пяти лет она работала для рекламных кампаний брендов типа Sulwhasoo и VDL. Говорила, что лицо — это капитал. А тело — это инвестиция, — она усмехнулась.
– Мне сделали первую чистку пор в шесть лет. В девять — начали колоть филлеры в носогубки, «для профилактики старения». Я носила корсеты для спины по двадцать часов в сутки. Они были с металлическими вставками, царапали рёбра, но мама говорила, что потом поблагодарю.
Инхо подался вперёд, его пальцы сцепились в замок. Он не перебивал. Сейчас не стоило. Су Мин склонила голову, и одна прядь пепельно-серых волос упала ей на щеку. Она не убрала её. Просто продолжила — тихо, но ровно, как будто давно репетировала:
– Отец… был пластическим хирургом. Клиника в Каннаме. “Shin Medical Aesthetic”. Он проводил по шесть операций в день, а дома делал мне инъекции витаминов в ягодицу. Говорил: «детская кожа должна быть безупречной». Когда мне было двенадцать, он снял с меня пластырь и сказал: «Ты начинаешь плыть». Я не поняла. Он показал на подбородок. Сказал: «вот тут». С этого всё и началось.
Джиён почувствовала, как в желудке что-то сжалось. Её блокнот дрожал в руках, но она не могла его отпустить — как будто обложка была единственным, что держит её в реальности.
– А потом, — сказала Су Мин, и её голос стал чуть ниже. – Я перестала понимать, за что меня так ненавидят. За что всё это. Я старалась быть идеальной. Но чем я старалась больше — тем сильнее они презирали.
Она сделала паузу. Руки на столе — сцеплены в замок, как у обвиняемой в суде.
– Когда всё произошло, я не чувствовала ярости. Было… спокойно, — голос стал ниже, почти без дыхания: – Я просто залила им в глотки силикон. Тот, который отец держал в своей медицинской сумке. У него были четыре флакона, маркированные по цвету — от прозрачного до телесного. Я выбрала белёсый. Он был самый вязкий.
Молчание накрыло комнату, как чёрная вуаль. Даже камеры будто начали писать медленнее. Красные лампочки продолжали гореть, но свет стал тусклее. Сохи едва заметно выдохнула. Она сделала отметку в блокноте, подчеркнув что-то — ровно, аккуратно, как всегда.
Инхо наконец заговорил. Голос — ниже обычного. Он будто пробовал войти в кадр, но неловко, чужим тоном:
– Вы сожалеете?
Су Мин повернулась к нему, будто впервые заметила. В её взгляде было спокойствие, но не равнодушие.
– А вы — нет? — спросила она. – Когда вы выкладывали мои фото в своих репортажах. Когда ждали, чтобы я расплакалась на суде. Когда в пятом выпуске сказали: «Невинное лицо с душой убийцы». Это же ваша фраза?
Инхо отвёл взгляд. Впервые. Су Мин продолжила:
– Сожалеть — значит поверить, что тогда был выбор. А у меня выбора не было. Только точка. После которой — тишина.
Звук вибрации раздался глухо — словно что-то зашуршало под кожей. Джиён застыла. На полу, у её ног, лежала чёрная сумка на длинном ремне — та самая, что она таскала с первого года стажировки, с изношенным швом сбоку и заевшей молнией. Телефон внутри завибрировал снова — резко, назойливо, как сердцебиение не вовремя.
– Чон Джиён, — негромко пробормотал Инхо, не без удовлетворения. – У вас, кажется, исходящий…
Она не ответила. Пальцы дрогнули. Она почти выронила блокнот, но успела схватить. Потом, резко, как от выстрела, потянулась к сумке, рывком открыла её и выдернула телефон, одновременно выключая звук, жмурясь от назойливого экрана. На дисплее мигало имя, давно стёртое из контактов: "Дядя Чон". Но номер — всё ещё наизусть.
Тошнота подступила к горлу, как прилив. Её скрутило. Пальцы обхватили рот. Она подскочила, толкнув стул, тот издал резкий скрежет по линолеуму.
– Простите… — выдохнула она, уже поворачиваясь к двери.
Инхо приподнял брови, Сохи едва заметно дёрнулась, как будто хотела встать — и не встала. Су Мин не шелохнулась. Джиён вылетела за дверь.
Коридор. Узкий, пахнущий железом и хлоркой. Тень от ламп дрожала на стенах. Каблуки гулко стучали по полу — она почти бежала, лавируя между углами, не замечая ни охранника с планшетом, ни камер под потолком. Рука с телефоном дрожала, как от переохлаждения. Из динамика, приглушённого, доносился мужской голос:
> – Джиён. Это Мансик. Ответь, чёрт возьми. Кое-что случилось....
Дверь, тяжёлая, из серого металла с облупившейся краской по краям, поддалась под ладонью Джиён с глухим щелчком. Она почти влетела внутрь, не успев осознать, куда именно свернула. Осталось только одно — спрятаться, дышать, не сойти с ума. Стены замкнулись, и приглушённый шум коридора отрезался, как затвор камеры.
Но следующий вдох превратился в беззвучный крик. Пол. Светло-серый кафель, давно потемневший по швам. Возле раковины, между мусорным баком и стеной — лежал мужчина. Тело было неловко изогнуто, как будто его сбросили туда с высоты. Из живота, чуть ниже пупка, торчал нож с чёрной прорезиненной ручкой. Лезвие входило по самую крестовину. Белая рубашка уже не была белой — кровавое пятно растекалось, как размытая тушь. Но хуже всего были глаза.
Глаза были раскрыты. Выколотые. Выжженные. Неестественно круглые, пустые, с бороздками крови, стекавшими по вискам. На подбородке — крошечная тёмная капля. Он лежал так, будто смотрел в потолок — но уже ничего не видел.
Джиён застыла. Плечи судорожно вздрогнули. Воздух больше не вмещался в грудь. Она судорожно отшатнулась назад, локтем ударившись о керамический край умывальника. Всё внутри словно оборвалось, и только одна мысль промелькнула, ледяная, бессловесная: “Опять. Это снова началось.”
Рука схватилась за раковину. Холодный металл. Слюна сгущалась во рту. Тошнота поднялась, как цунами — невозможно остановить, можно только поддаться. Её вырвало — шумно, с болью в горле. Желудок сокращался в спазмах, спина взмокла. Струя воды из крана бежала самопроизвольно, как будто кто-то не закрыл. Или… уже не мог.