ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: кукольные лица. Пролог.
«Вина - это тяжесть, которую мы несём, даже когда никто не видит, что она у нас в руках.»
- Джонатан Карролл
Сеул, 6 мая 2005 года.
Скрип ступеней эхом откликался в пустых бетонных стенах, каждый звук врезался в тишину, как капли воды по пустому ведру. Чон Джиён, хрупкая девочка с заострёнными локтями и большими, чуть округлёнными глазами, медленно спускалась вниз, ступень за ступенью, словно каждая несла за собой угрозу. В правой руке она сжимала своего старого плюшевого кролика по имени Тори. Кролик был когда-то розовым, но теперь его мех выцвел до серо-персикового, одно ухо безвозвратно утеряно, глаз пришит белыми нитками — мама не умела чинить игрушки, но пыталась. Этот шрам Тори носил, как медаль, и для Джиён он стал символом: всё, что любишь, может быть немного сломано — и всё равно оставаться живым.
Впереди доносился смех. Лёгкий, довольный. Не громкий — наоборот, будто нарочно приглушённый. Неестественно счастливый. Смех Су Мин. Он звучал не как веселье, а как копия, снятая на плёнку и слегка подпорченная временем.
Су Мин шла первой, слегка оборачиваясь, будто проверяла — идёт ли Джиён следом. Её походка была неровной: правая нога чуть косолапила. Длинные рукава чёрной толстовки скрывали руки до самых кончиков пальцев. На груди — старая нашивка с героем из японского аниме, которое Джиён не знала. В сумке, перекинутой через плечо, стучало что-то тяжёлое: диктофон, старый плеер или блокнот — Су Мин никогда не объясняла, что она носит с собой.
– Не отставай, — сказала она через плечо. Голос был напряжённым, как струна. Но в нём было что-то ещё — не забота, не раздражение. Что-то... застрявшее между.
– Я не отстаю, — пробормотала Джиён, её голос был чуть сиплым от страха. Пальцы сжались крепче на Тори.
Запах подвала был тяжёлым. Сырость, ржавчина, старая краска. Воздух будто лежал в лёгких грузом. Электрическая лампа под потолком мигала — её свет бил в глаза, освещая участки стены рваными вспышками. Подвал дома, построенного ещё в 1970-х для работников станций метро, напоминал убежище времён, когда у людей не было ни времени, ни желания делать что-то "красиво".
Подвал продолжал раскрываться перед ними, как тело, скрывающее орган за органом. За поворотом, где бетон казался сырым даже на свету, начинался узкий коридор. Джиён оглянулась: лестница, ведущая наверх, уже скрылась во тьме. Света почти не было — только лампа за их спинами, чья жёлтая дрожь бросала на стены рваные тени. Под ногами поскрипывала плитка, будто хрустели косточки.
И тогда Джиён увидела — словно забытые реквизиты со съёмок старого фильма ужасов, лежали хирургические столы. Один перевёрнут. Другой — с ремнями, обвисшими, как мёртвые змеи. Третий был накрыт брезентом, под которым угадывались силуэты: что-то вытянутое, длинное. Металл покрыт ржавчиной, на некоторых ножках — засохшие пятна, тёмные, будто засохшая кровь. Воздух стал плотным, как если бы им никто не дышал годами.
– Это... твоего отца? — прошептала Джиён. Голос звучал, как чужой.
Су Мин не ответила. Она шла вперёд, идущая как по давно знакомому маршруту. Плечи чуть ссутулены, будто она несла на себе неуверенность, от которой невозможно избавиться. И тут она остановилась перед старой больничной перегородкой — натянутой на металлическую раму белой тканью, как в палатах для умирающих. Её пальцы коснулись материи. Они были тонкие, бледные, с обгрызенными ногтями. Секунда — и она резко отдёрнула занавес.
За ним открылась комната. Маленькая, тесная. Бетонный пол. Голые стены. В углу — остывший обогреватель "Shinsung", покрытый пылью. В воздухе стоял едкий запах лака, спирта и… силикона.
На деревянных кухонных стульях, словно выставленные в витрину, сидели двое. Мама Су Мин и её отец. Они были одеты, как будто пришли со званого ужина: мать в бежевом кардигане, с аккуратно уложенными волосами и жемчужной заколкой, отец — в сером костюме и с красным галстуком, чуть сползшим набок. Но их позы были неестественно ровными. Слишком прямыми. Голову матери слегка клонило вбок — на шее был застывший блеск клея, как кольцо.
Но самое страшное было в их лицах. Рты были раскрыты. Заполнены белым, гладким веществом. Силикон. Густой, застывший. Он выпирал за контуры губ, словно кто-то лил, пока не начал переливаться. Из уголков рта шли высохшие потёки. Глаза были открыты. Смотрели в одну точку — прямо на Джиён.
Её тело оцепенело. Пальцы разжались сами собой — и Тори упал. С глухим шлепком плюшевый кролик приземлился на бетон. Она хотела закричать, но горло, будто тоже кто-то наполнил силиконом — слова не шли. Грудь дёрнулась от дыхания, которое не доходило до лёгких.
– Я не могла больше слушать, — сказала Су Мин. Голос — ровный, почти без интонаций. – Они всё время говорили. Говорили, что я недостаточно худая. Что рисунки — это глупость. Что я трачу время. Что я не такая, как надо. Что папа — врач, и мне надо быть как он. А мама говорила, что я позор семьи.
Её лицо — прежнее, мягкое, даже красивое в своём подростковом угловатом изяществе — было теперь странным, почти безжизненным. Как будто с неё сняли слой кожи, оставив только выражение. Подруга стояла у двери, вытянув руки, как актриса в школьной пьесе. Только сцена — была настоящей. И зритель — только один.
Джиён не сразу поняла, что именно в этом жесте пугает. Не то, как дрожат пальцы Су Мин — длинные, сухие, с тонкими фалангами, — будто перешагнули грань изящества и стали чем-то хрупким, ненадёжным. И не то, как на ткани толстовки видны пятна — старые, выцветшие, и новые — чёрные, едва заметные, как отпечатки мыслей. А то, с какой уверенностью она стояла: будто уже проиграла эту сцену внутри себя, снова и снова, и теперь просто ждала, когда Джиён сыграет свою роль.
Воздух в подвале густел, как клей. Лампа над головой трещала, и тени на стенах колыхались, как в чьём-то сне. Тори — плюшевый кролик — лежал на полу, его одинокое ухо загибалось к бетонной трещине, словно он прислушивался к самому сердцу подвала. Глаз, пришитый белой ниткой, смотрел вверх. Молча.
– Су… Мин… — выдохнула Джиён. Её голос дрожал, как тонкая струна от удара ветра. – Ты… это всё…
– Нет, — тихо сказала старшая девочка. Она шагнула ближе. – Это они.
Голос её был ровным, даже тихим — но в нём не было пустоты. Напротив — слишком много всего. Как будто эмоции, чувства, гнев и боль слишком долго копились, и теперь выливались наружу без истерики — как переполненный сосуд, в котором вода переливается через край.
Су Мин медленно подошла к Тори, наклонилась, подобрала кролика и сжала в руке, как будто хотела передать через него тепло или удержать время.
– Ты всё равно не поймёшь, — сказала она. – Тебя любят. Тебя жалеют. У тебя есть кто-то.
Джиён не думала. Тело сдвинулось прежде, чем сознание успело выдать команду. Босые ноги — она сбросила сандалии у входа в подвал — шлёпнули по бетонной плитке. Страх взорвался в груди, как петарда, и подогнал её. Она рванула назад, к узкому коридору, где бетон был влажный и пах плесенью. Мимо хирургических столов, мимо брезента, мимо ремней, обвисших, как тени прошлого.
– ДЖИЁН! — крик Су Мин резанул воздух, как металлические лезвие. Не злой — отчаянный.
Джиён вцепилась ногтями в лестницу, быстро забираясь по ней, а Су Мин — следом. Руки маленькой девочки дрожали, пальцы скользили по холодному бетону, оставляя за собой царапины, как когти мелкого зверька, загнанного в угол. Металл перил был ледяным — воздух из подвала тянулся за ней, тяжёлый, будто пытался втянуть обратно.
Слёзы текли по щекам, смешиваясь с пылью и потом. Щёки были серовато-синими, губы — чуть посинели, как у куклы, оставленной зимой на балконе. И дрожь в её теле была не только от страха — подвал был сырым, бетонным, как живот мёртвого зверя, в который они с Су Мин вошли сами, добровольно. И теперь Джиён хотела только одного: вырваться.
В голове всплывали слова дяди — Чон Мансика. Его голос, низкий и немного сиплый от сигарет, повторял ей в памяти.
– «Ты — хорошая. Но помни, Джиён-а. Люди бывают не только добрые. Даже если улыбаются. Не верь тем, у кого в глазах — пусто. Даже если они рядом.»
Тогда ей было всего шесть. Он говорил это, пока учил её рисовать огонь цветными мелками на старом цементе у дома. Она не понимала — почему он это сказал, зачем. А теперь понимала.
– Стой, Джиён! — голос Су Мин срывался, высокий, как рвущийся воздух в горле. – Я… я не хотела тебя пугать.
Позади — топот. Су Мин бежала. Быстро, цепко, как будто в последний раз. В её походке не было красоты — была паника. Пятки тяжело били по ступеням, толстовка развевалась, как чёрный парус. На груди болталась старая сумка, и из неё звякало что-то металлическое — возможно, тот самый диктофон, которым она иногда записывала свои мысли вместо дневника. Или бритва, которую она прятала от родителей. Никто не знал точно.