глава 18
Из дневника Миши
Лишь спустя несколько месяцев я понял, что Паша — гниль та ещё. И что «Инкогнито» всё это время делали с теми, кого поймали.
Узнать это было нетрудно, возможно потому что это всё потом провернули со мной. Но у Ники, у Яны и Ангелины всё было иначе — даже не по-девчачьи. То, что произошло потом, после того, как Ника пропала, рассказал мне Женя, как раз в нашу последнюю встречу. Видимо, ему рассказала обо всём Ника — и так эта новость по цепочке добралась до моего дневника.
В тот день, как уже известно, был туман. Паша сидел на карусели прямо напротив Ники, я ушёл к Жене и Лизе, которые решили оставить нас втроём как наживку. Да, у Лизы получилось стравить одного из нас — прямо с «Инкогнито». Когда Ника и Паша остались наедине, он спросил у неё всего один вопрос, безусловно, важный. Тот, который тревожил его особенно сильно на фоне последних событий:
— Так вы с Женей?.. Серьёзно?
Его глаза — уверен — горели, когда он произносил вслух эти буквы, которые если не обличали невинность Ники как ложь, то точно уж унижали её достоинство. У Ники и так оставалось его немного.
— Ну, допустим, — ответила она, напрягаясь. — Тебе не кажется, что это не твоё дело?
Паша усмехнулся, как будто попытался скрыть задетую гордость. В действительности, я не знаю, что происходило у него в голове при этих словах — но вряд ли там было место светлым чувствам.
Подался вперёд, попытался в этом непроглядном тумане найти руку светловолосой девушки — Ники, — а она их нарочно куда-то спрятала, в самый потайной карман (души ли?), чтобы его пальцы, которых, ей чудилось, вовсе не пять, а восемь, как лапок у паучка, не схватили её — за живое.
И чего Паше от неё нужно? Выспрашивает что-то о ней и Жене, наверное, потому что Ника ему симпатична? Такое разве возможно? Почему-то Ника была уверена, что единственным человеком, кому она может понравиться, был Женя — никто больше. Что же Паша? А может, не нравится она ему, как девушка, но нравится как живое мясо — туша, которую можно отбить и сделать из неё фарш.
Сидит весь такой тёмный, словно бы маячок в этом молочном воздухе, привлекает сюда посторонних. Кого это — посторонних?
Ника догадывалась, что их тут как приманку оставили, но знает ли об этом Паша? Иначе, почему он вырядился в чёрный? Не для того ли, чтобы приманка их не осталась незамеченной? В таком случае, он явно смелее самой Ники, которой пришлось облачиться в белое, лишь бы её сразу же не заметили.
И она прониклась к нему симпатией, на этот раз более искренней, нежели до этого. Теперь Паша казался ей персоной важной, знающей, чего он хочет и к чему стремится, той персоной, которой она никогда не была. Её мечты основывались на удачном поступлении — в Питер, только в Питер, пожалуйста, так ведь хочет мама, так хочет папа (папа?), так хотят все, кто Нике дорог. Мог бы хотеть и Женя, но она не разговаривала с ним о том, чего они друг от друга ожидают. Куда он сам хочет — в МГУ? Если он уедет в одну столицу, если она уедет в другую, кто останется в третьей — в столице литературной, в живом (бедном) памятнике тургеневской прозы, а ещё немного лесковской, и андреевской — ещё мельче?
И она, наверное, вспомнила обо мне.
А Паша в её глазах вдруг стал чем-то другим, чем-то более родным, нежели до этого. Она поверила ему, не до конца, правда, но этого хватило, чтобы дать свои руки паукам на съедение.
Паша, Пашенька, мой дорогой друг, несильно сжал её ладонь — так, как умеет только он. Попросил её ничего никому не говорить и, улыбаясь сладко-сладко (как умеет только он?) потянулся лицом к её лицу. Ника размякла, хоть и вид его чёрных одежд её невообразимо угнетал. Она, тем не менее, отпрянула, ища глазами что угодно, но не его лицо.
— Нет, я же тебе не нравлюсь, — пискнула.
Это было замечательной попыткой, Паша, но ты тоже облажался — ты тоже, как и она.
Пауки-руки никак не хотели выпускать её пальцы. Да, пальцы. Я как-то видел эти самые пальцы. Они были тонкие, но короткие, а оттого и казались совсем детскими. Ногтевая пластина у неё тоже была просто крохотная, поэтому, чтобы как-то визуально удлинить пальцы и ногти заодно, Ника ногти эти проклятые отращивала. Сильно не могла, они ломались, но каждый раз длина была достаточной, чтобы кто-нибудь неосведомлённый назвал её пальцы «тонкими и длинными, как у пианистки».
У пианисток не может быть длинных ногтей — но сравнение красивое, верно?
Ника и не пыталась их как-то отнять. Просто сидела, как статуя, как поза чего-то — поза стула? Или примерной девочки?
Когда послышались шорохи, Ника решила, что это вернулся я. Или Лиза. Или Женя. Едва вспомнила последнего, как попыталась вырваться из паучьей хватки Паши, но тот словил уже жертву, никуда он её уже не отпустит. Вырывайся, сколько хочешь — бесполезно.
Но вместо Жени, Лизы или меня пришли совсем другие люди. Ника хотела вскочить, и вскочила бы, потому что была полностью уверена в том, что Паша последует её примеру, но он остался сидеть, да ещё и её к месту пригвоздил — сиди на месте, Ника. Sit the fuck down!
Она хотела закричать, но чьи-то руки так крепко схватили её за рот, что она с трудом могла протолкнуть сквозь ноздри воздух, — кричать было просто невозможно.
Убрали её без шума. Просто подхватили на руки, как куклу и потащили в кусты, чтобы там уже, немножко ослабив хватку, повести её чуть дальше от всего этого дерьма.
Паша оставался на месте, Паша был безмолвным. Не совсем блестяще сработал его план. Хотел поцеловать Нику, тем самым дав команду «Инкогнито» действовать, хотел совершить тот же поступок, который Иуда совершил однажды... но Ника не захотела быть поцелованной поцелуем Иуды, ей хотелось чего-то настоящего — и она чувствовала, что у Паши нет совсем ничего настоящего, того, что она могла бы воспринимать как искренние чувства.
Ника облажалась. И ей пришлось как следует за это заплатить.
Её тащили — не за волосы, но тоже больно — тащили через весь город, предварительно сорвав и растоптав маску. Ника пыталась вырваться, Ника кричала, но её попросту не слушали, а всё остальное обращали в шутку. Потом пригрозили: когда выйдем в город, ты будешь притворяться нашей подружкой, если хоть как-то попытаешься выдать своё положение, мы спустим с тебя три шкуры — и это не фигура речи, поняла?
Кивала, пока голова не отвалилась. Конечно, понимала, что это просто игра, что ничего здесь такого, что не убьют они её, в конце-то концов, их ждёт тюрьма. Но всё равно чего-то боялась. Её совиная душа была поймана в клетку и прибита острыми прутьями к донышку, её ожидало обрезание крыльев, её ожидала красивенькая, немного проржавевшая тюрьма.
Спрятали непонятно где. Завязали ей глаза чьим-то платком, потом повели в подъезд, вверх по ступенькам — пролёт раз, пролёт два, пролёт три, — пролёт над лестницами, пролёт над городом, пролёт над вселенной.
Полный пролёт по всем фронтам.
Ника и тут пыталась как-то сопротивляться, но все её попытки были до того пусты, что, я полагаю, «Инкогнито» её едва и вовсе не выпустили, — беги, овечка.
Скрипнул ключ в замочной скважине, потом уже скрипнула дверь. Ещё даже не войдя, Ника почувствовала удушающий кислый запах, вырвавшийся, точно из клетки, прямо на неё. Она хотела заткнуть нос, но этого ей не дали, дали лишь только тычок — в спину.
Ввалилась внутрь, как мешок, потом её поволокли куда-то по небольшому (мятому) коридору, на её крики совсем никак не реагировали. Тогда Ника попыталась дёрнуться ещё раз, контрольный, и у неё вдруг получилось — хватка «Инкогнито» так ослабла, что Ника без проблем избегла повторного перехвата.
Сдёрнула платок, рывком, чуть не порвав его — даже треск характерный послышался.
Метнулась обратно, по памяти — сквозь кривой, будто бы мятая бумага, коридор, где стены были заклеены выцветшими цветочными обоями, а на потолках зацвело жёлтое пятно непонятно чего.
Когда заканчивалось дыхание, дух там ещё может, когда его спирало, тогда Ника отталкивалась от стен пальцами, гребла в пространстве, как неопытный пловец, пробиралась к выходу, к двери, уже давным-давно запертой.
Вот и встретилась со своим самым большим страхом — клаустрофобией. Дверь заперта, позади кривого коридора люди, люди-враги, люди-убийцы. И дистанция между ней — между дверью — и между этими людьми-врагами-убийцами непрестанно сокращалась, они наступали, вдавливая остаточный воздух — он всё уплотнялся — прямо в Никино лицо.
Она закрыла глаза, так сильно зажмурилась, словно бы была уверена, что всё это исчезнет, едва веки её сомкнутся. Это подобно закрытию глаз во время ужасного фильма, — тогда ты можешь быть уверен, что всё самое страшное произойдёт и без тебя.
Но тут было не так. Тут Ника была — в самом эпицентре ужасного фильма. И Нике приходилось как-то действовать. Простого зажмуривания явно маловато, Ника.
Она вжалась в дверь, потом попыталась её вынести, но сил у неё было слишком ма-ло-ва-то, а потому её, как пушинку, оторвали от земли чьи-то руки и потащили туда, откуда она сбежала.
Необходимости в платке больше не было, но была необходимость в другом, а именно — в верёвке.
Подтащили к стулу, уронили Нику на спинку (она больно ударилась затылком о стенку), потом один из этих уродов начал, придерживая Нику за подбородок, бормотать:
— С этой стороны хороша. Лицо тут пропорциональнее, живее. Держите её голову вот так, да.
У Ники сердце ушло в пятки. Что они там собрались делать, ей было невдомёк. Как выяснилось позже, её фотографировали. Сначала вывернули голову вправо, объектив выхватил нерабочую сторону лица, потом развернули стул, поставили скрещивающиеся ноги ровно, расслабили ремень на джинсах... и расстегнули первые две верхние пуговицы, отчего рубашка у горла пошла волнами — затрепетала от внутренней дрожи, которую Ника никак не могла обуздать.
Верёвки Нику душили. Верёвки не просто душили, но пытались въесться в кожу, перетереть мясо, коснуться костей — белых, молочных костей. Теперь Ника старалась не шевелиться, чтобы не причинить себе лишней боли.
Потом, когда последняя вспышка фотоаппарата достигла ушей Ники, все, кто был в комнате, резко замерли. Ника, наконец, смогла их рассмотреть.
Они так и не сняли своих масок, но отчётливо различались по цвету волос, цвету одежд и цвету кожи — у кого она была видна. Могла выглядывать из-под скатившейся перчатки, или из-за рукава — немного завёрнутого.
У кого-то была оголена шея.
Ника сосчитала всех, кого видела, всего их было пятеро. Тот, который держал её голову и что-то говорил, был человеком непропорциональным, — его руки были в два раза длиннее рук его товарищей, а сам он на фоне этих рук выглядел неестественно коротким.
Едва все эти люди сняли с себя верхнюю одежду, как их вид повеселел: кто-то был одет в свитер цвета небесно-голубого, кто-то предпочёл зелёную футболку без принта и надписей.
Второй, которого Ника смогла различить в этой толпе, был человек с лишним весом, настолько лишним, что его передвижения были в несколько раз медлительнее, нежели у других. Его лица Ника не видела, но смутно предполагала, что он один из её многочисленных знакомых. Быть может, они даже встречались на улице. Не могу быть уверен, а вот Ника — была.
Тип в голубом свитере был слишком весёлым. Как будто он принял какое-то психостимулирующее средство — настолько ему было хорошо. Он беспрестанно разговаривал, что-то бормотал и иногда взрывался — от восторга. Ника пыталась вслушаться в его потоковую речь, но у неё ничего не выходило. Этот человек нёс полную околесицу.
Выступил четвёртый, который ярко контрастировал с остальными и цветом одежд, и цветом кожи. Он был чёрный, чёрный как ночь, чёрный как мой зонтик, настолько чёрный, что эта маска — тоже, кстати, чёрная, — на фоне его одежд и кожи выглядела просто блеклой сероватой картонкой.
И лишь один человек, никак не выделяясь среди них всех, разве что только белой маской, которая всё время была опущена, или повёрнула, или задрана вверх, чтоб Ника её ни за что не обнаружила. Зелёная футболка — даже не свитер. Без принтов, без надписей, даже цвет у этой футболки какой-то блеклый — селадоновый.
Пока Ника его разглядывала и пыталась найти в этом человеке изъян — хоть какой-нибудь — он вдруг посмотрел на неё. Вот и встретились взглядами, у обоих — мечи, оба — воюют.
Все остальные, которые здесь присутствовали, вновь застыли, как будто с прошлого раза так и не оттаяли. Даже человек в голубом наконец-то заткнулся. Все воззрились на их главаря и на пленницу.
Пленница стойко выдержала взгляд человека в селадоне, затем оглядела всех остальных ещё раз, дотошнее. Ей уже становилось ясно, что ничего они с ней не сделают, ничто не причинит ей боль, кроме верёвок, этих ужасных верёвок, которые сковывают её хрупкое тело.
Ну, и?
Главарь подошёл крадучись, как будто Ника была уже освобождена и в любой момент могла кинуться на него. Потом заглянул ей в лицо — ещё пристальнее, чем было до этого, настолько пристально, что теперь Ника вынуждена была сдаться первой.
— Рот открой, — донеслось до неё.
— Зач...
— Открой! Рот!
Эти визги, которые издавал человек в белой маске, сопровождались побоями, — небольшими, но ощутимыми. Белая маска бил её по щекам, один раз от неожиданности она прикусила губу.
Открыла рот, потому что заставили. Уговорили.
— Язык высунь.
И рука, как лезвие эшафота, была занесена для следующего удара.
Высунула язык, как послушная девочка. Туда сразу налепили что-то, что-то очень маленькое и противное, сказали не жевать — иначе что? Что это, как оно работает и зачем оно, тоже не сказали. Разбирайся, Ника, сама. Вот тебе несколько минут на размышления прежде, чем ты унесёшься в страну грёз.
И тут стало страшно. Мне — тоже. Женя это так описывал, словно случился конец света, словно Нику он — похоронил. Может, так оно и было, я не знаю. Мы не встречались с ней после этого случая, а с Женей пересеклись случайно, причём оба сто раз пожалели, что решили пойти одной и той же дорогой.
Спустя несколько минут Нике стало дурно. Она начала дрожать и набирать температуру, потом тоже что-то сказала — сама не помнила, что. Все остальные, кто был, все «Инкогнито» не обратили на Нику никакого внимания, позволяя ей познавать и изучать новые для неё ощущения.
Потом селадон, бледно-зелёная футболка, в которой был главарь, словно налилась ярким зелёным цветом, отдалённо похожим на бирюзовый. Голубой свитер стал синим, человек в чёрном словно вообще пропал из виду, растворился в буйстве красок, которые мелькали, делились, множились, слагались и вычитались в Никиных глазах.
Она зажмурилась, сплюнула бумажку, которую всё-таки жевала. На полу был уже просто комок бумаги, какой-то слишком яркий, расплывчатый. Ника провела взгляд от бумажки к «Инкогнито», те сделали то же самое. Так они и смотрели друг на друга, как пришельцы.
Потом один из них предложил сыграть в карты на раздевание. Пятеро мужчин и одна девушка, — что может быть лучше? Нику проверили по всем фронтам, не хочет ли она сбежать, спрятаться или как-то по-другому напомнить внешнему миру о своём существовании. Ника, которую охватила эйфория, эйфория настолько сильная, что она и не подумала отказываться от этой занимательной игры.
Верёвки ослабили, потом взяли в руки карты — начали играть. Ника пребывала в прострации, она долго думала над каждым ходом, но в итоге пару раз победила. Было одно правило, которое все обозначили с самого начала: маски снимать нельзя. Ни в коем случае.
— Мы тебе, Ника, доверяем, — говорил заискивающий голосок толстяка, — но открыться полностью просто не имеем права.
Она смеялась, что-то отвечала, но голос её перекрывала звучащая в голове битовая музыка, которую она слышала уже как час. И всё никак не могла от неё избавиться.
Если нужны слова, я скажу тебе их, я скажу тебе...
Если нужны слова, я скажу тебе их, я скажу тебе...
***
Всё повторялось. Неизменно сияли маски на лицах «Инкогнито», которые были голы по пояс, а кто-то — и ниже. Ника сама сидела в позе лотоса на полу в нижнем белье, но с музыкой в голове, под которую её тянуло танцева-а-ать...
Тишина режет воздух,
Ты найдёшь меня,
Это просто.
Шесть минут четыре секунды, двенадцать минут восемь секунд, час... всё время они играли, потом Нику подхватили руки, — опять эти руки-руки-руки, которые теперь не пытались её остановить, не пытались сдержать её порывы вырваться, потому что не было этих порывов, была только эйфория, были цвета, было желание, граничащее с ужасными воспоминаниями, но разве оно потом не забудется, как страшный сон?
Ника распростёрлась на полу под кричащую музыку в её ушах, едва сдерживалась, чтобы не запеть прямо здесь. Куда там она хотела убежать? Она хотела? Что такое — хотела?
— You want me? You want this? — доносилось до неё со всех сторон, как и запахи эти сирени.
Словно кто-то переключил язык в настройках с русского на английский, словно звуки стали чётче, словно музыка померкла на фоне этого запаха — сирени.
Сейчас весна? Повесь сушки на самовар?
Потом кто-то навис над ней, притронулся пальцами к её губам, потом протолкнул большой в рот и вновь приклеил к языку бумажку — цветную бумажку, которую нельзя жевать... а то что?
В воздухе сладко
Из-за сгущённых облаков
Не пей их залпом...
Хотелось всего и сразу. Ника сжала руки, которые поглаживали её губы, потом подтянула кого-то в зелёном к себе, а дальше что-то случилось.
Что-то вклинилось в слух, ввинтилось и хлопнуло, раздражая вибрацией от звона ещё целых четыре долгие секунды — или минуты. Нику оглушило, Ника повалилась на пол, закрыла голову руками и заплакала, попеременно вспоминая всех, кто её когда-либо обижал. Меня и Женьку, наверное, тоже вспомнила.
Конечно, некоторые моменты Ника перед Женей опустила, а Женя опустил ещё парочку для меня. Но я, можно сказать, читер. Могу разузнать немного про то, чего не видел и где не был, правда, потом всё равно выходит так, что я — врун, всё было совсем — не так, всё было абсолютно — по-другому.
Догадаться, что было перед тем, как раздался оглушительный грохот, было нетрудно. Ника — в одном белье, Ника — под кайфом, все остальные тоже наполовину раздеты. Главарь до последнего придерживал на себе футболку, зато снял штаны, обувь и прочие мелочи, которые можно было снимать.
Потом дал Нике ещё одну «наклейку» и она, почти отлетев, вдруг оглохла от постороннего шума. Хлопнула дверь.
Кто там?
***
Играем в прятки
В саду электропроводов,
Найдёмся завтра...
Теперь Нику тошнило. Едва она увидела Пашу, такого серьёзного и хмурого, её вывернуло, вывернуло прямо на пол. Пару человек вскрикнули, некоторые брезгливо отвернулись, и лишь главарь, не теряя надежды заполучить свою добычу, грубо поинтересовался у гостя:
— Какого чёрта?
Паша, не сказав ни слова, прошёл прямиком к Нике и, подхватив её на руки, понёс в другую комнату.
— Эй, придурок, объясниться не хочешь?!
Но из коридора не доносилось ни слова из уст мужчины, лишь слабый плач — из уст женщины. Все остальные стояли, беспомощно глядя друг на друга, словно только что их — облапошили. А кто, собственно? Их собственный член команды.
Сколько стояли — неясно, но судя по дальнейшим событиям, довольно долго.
— Уберите тут всё, — приказал человек в белой маске вскоре и недовольно прошёл за Пашей.
***
Ника всё ещё рыдала. Паша подал ей воды, потом пригладил растрепавшиеся волосы, подал пушистый красный плед. Та схватила его дрожащими руками, как сокровище, и укрылась до самого носа.
Её не знобило, но жутко трясло. Пока блевала на пол, поняла кое-что. Например, то, что её попытались совратить. Растлить. Интересно, если бы у главаря это вышло, он бы делал это один, или разрешил попользоваться Никой каждому? По-оче-ре-ди.
— Ты в порядке? — шёпотом спросил, пока копался в шкафу.
Ника всхлипывала.
— Нет. Нет, я всё. Я больше так не могу. Что... они наделали?
На кровать полетела футболка. Цвет — шоколадный, с вкраплениями белого, словно шумы на фотоплёнке.
— Стёпа сейчас явится, — произнёс Паша, с сомнением поглядывая на дверь.
Он её, естественно, запер.
— Паша, зачем? — бормотала Ника, пока тот, стоя спиной к ней, переворачивал стопки одежды.
— Что «зачем»? Зачем я это сделал? Мы же играем, забыла? «Инкогнито» новые правила придумали. Решили, что по-другому нам вас не добиться, вот и послали меня. Меня, — он усмехнулся, — если что-то пойдёт не так, и выкинуть не жалко.
— А зачем ты роешься в шкафу?
Следом за футболкой полетели джинсы, джинсы очень узкие, уже полинявшие и севшие, — такие должны подойти.
— Надевай. Быстрее.
Дважды приказывать не пришлось. Ника спешно вскочила, натянула футболку, джинсы, которые ей были всё же немного великоваты. Футболка выглядела как туника, она спускалась чуть ли не до колен.
Дальше Паша нашёл свитер — серый.
— Я кстати спросить хотел, — произнёс он как-то неуверенно. — Ты помнишь, что говорила мне тогда — когда вела меня в логово?
Ника подвязывала волосы. Её руки всё ещё дрожали, но сама она уже немного успокоилась.
— Честно говоря, я вообще ничего не помню. Это... как-то не откладывается у меня в голове...
Это, к моему сожалению, действительно было так. Однажды я решил напомнить ей наш разговор о её матери, но она сказала, что никогда о ней при мне не говорила. Врала ли, или действительно забывала — я не знаю.
Паша вдруг повернулся к ней. Держа в руках кофту, подошёл ближе, так близко, что Ника вновь почувствовала знакомый аромат — сирени.
— Просто знай, что я этого — не забыл. И я это — буду помнить. Беречь буду, поняла? Твои слова, Ника, — оружие, которое способно решить ход этой игры. Ты как козырь, понимаешь? Я собираюсь использовать этот козырь, но на это мне нужно твоё согласие. Я не хочу быть больше предателем, я не хочу быть больше лгуном. Я хочу закончить эту игру, неважно в чью пользу. Я хочу выйти из игры — победителем. Я хочу, чтобы ты мне помогла, но не хочу действовать за твоей спиной, Ник. You want this?
Ника растерялась. Ей было сложно глядеть в серые глаза, ещё сложнее было что-то выдавить. Согласиться? Что? Какая игра?
Тем временем, он отдал ей свитер. Ника юркнула в него, просунула бледные руки через рукава, высунула голову из горловины и пробормотала:
— Если я соглашусь на это, я — предатель.
— Из игры всегда можно выйти и всегда можно сдаться. Или, может, ты хочешь...
me?
Дёрнулась ручка. Потом крик:
— Ублюдок, открой, эта девка моя на сегодняшний вечер!
— ...продолжать бороться?
Если бы крика по ту сторону двери не было, Ника отказалась. Она бы точно не смогла предать Лизу, Женьку, меня тоже. Она бы послала Пашу далеко и надолго. Но, так как она сама не помнила (или специально забыла), что говорила ему тогда, так как в дверь ломился тот тип в зелёной футболке, Ника испугалась.
— Нет, нет. Я... согласна. Спаси меня, Паша.
— Паша, ответь мне сейчас же, иначе я выломаю дверь!
— Придётся тебе лезть в окно, — проговорил Паша сдавленно.
— Там высоко, меня тащили наверх очень долго по ступенькам, — ответила в том же тоне Ника.
— Там, за окном, есть пожарная лестница. Если не будешь медлить, спустишься быстро. Я их задержу.
Ника кивнула и улыбнулась, — как будто бы заговорщицки.
— Спасибо, Паш.
Тогда он накинул на плечи Ники свою куртку, которую сам ещё не успел снять до этого момента, накинул, — и поцеловал. Сильно, остро, как и хотел изначально. Думал, тайно надеялся, что что-то там внутри неё перемкнёт, стрелка любви и симпатии метнётся со стороны Жени на сторону Паши, но она, в смысле Ника, отстранилась.
А ведь он сказать ей хотел, чтобы она глаза разула, ведь он сейчас её спасает, а не Женя. Хотел, да не сказал, потому что вряд ли это как-то изменило бы ситуацию.
— Ребята, помогите мне сломать эту тупую дверь! — взвизгнул Белая маска и застучал еще активнее.
— Нет, Паша, зря ты это сделал, — прошептала Ника, отскакивая от него.
Точно, поцелуй ничего не поменял — только отвернул её. А ведь могли бы остаться друзьями, Паша.
— Чёрт тебя дери, — выругался он, подходя к двери — злость его переполняла. — Так ты всё-таки любишь этого своего Женьку, да?
— Паш...
— Ну, так проваливай!
Ника распахнула окно, и в тёплую комнату ворвался городской промёрзлый воздух. Резкий порыв чуть не сбил её с ног, но, схватившись за ручку окна, она устояла. Встала на подоконник, потом спрыгнула на металлический пол — и побежала, изо всех сил стараясь не расплакаться, не поскользнуться и не оступиться.
— Проваливай, Стёп, ты достал уже! — выкрикнул Паша, чтобы направить накопившийся гнев хоть куда-нибудь.
Да, если он будет оперировать лишь тем недавним разговором, когда Ника призналась ему, что Женьку она не любит, что Лизе она — завидует, что её угнетают «Армагеддоны», что ей неуютно и некомфортно, это, возможно, было ложью. Но он-то об этом не знал, верно?
— Где девчонка?
— Лежит здесь, отходит от той херни, которую ты ей всучил. Ты вообще в своём уме был, когда решил дать ей марки?
— Она — пленница, а мы и не такое проворачивали с двумя другими девчонками.
— А если бы я сидел там, в парке, с парнем? Вы что бы с ним сделали? Тоже накачали и изнасиловали бы?
Молчание. Стёпа — думает.
— Нет, просто заперли бы в подвале.
— Вот оно что, — успокоившись, произнёс Паша. — Я вам не открою.
После этих слов Паша спокойно сел на кровать, где недавно лежала полуголая Ника, и под музыку в своей голове, — видно, передалась от Ники ему вместе с поцелуем, — наблюдал, как дверь пытаются выломать.
***
Увидят птицы
Купе воздушных поездов,
Тебе не спрятаться...
Спустя пару часов Ника столкнулась с Женей возле своего дома, а Пашу повязали и подвергли очищению. Огнём.