глава 4
Миша спит и сон его — не что иное, как обморок.
— Ты живой, парень? — спрашивает голос, но далеко не тот, который Миша глушит у себя в голове.
Другой голос, не мужской, но женский. Рядом топчутся, мнут траву, втаптывают землю в землю, глубже.
Вытеснив все свои мысли, Миша открывает глаза и смотрит на животнолюдей. Попав на другую сторону, на сторону леса, он ощущает себя несколько странно. Голова болит, руки не слушаются, подрагивают как-то, невпопад.
Миша растягивается на земле, не понимая, как оказался здесь. Пришёл, наверное. И как он мог прийти, если дорога железная мир его надвое делит: на город и лес, на камень и дерево? Миша смотрит на девушку в маске кролика, она — на него.
— Ты кто такой? — спрашивает Волк, словно рычит.
А Кролик смотрит, неотрывно, не мигая. Лицо из-под маски проглядывается: слабенькое, бледненькое, нездоровое личико, усеянное веснушками. Рот кривится.
— Тебе вопрос задали, — говорит её рот.
Миша просыпается от чар и, хрипя, произносит:
— Я Миша... Тургин.
Миша, Мишка, Миша-а-а — говорит её лицо. Пробует его имя на вкус и удовлетворённо кивает. Как будто не имя попробовала, а мёд сладкий-пресладкий. Янтарного цвета, цветочный. По ней видно, что мёд она любит, а имя его (Миша) имеет какое-то с мёдом родство.
Волк и Сова мнутся, явно не понимают, почему отклонились от графика.
— Зачем ты... Миша, — произносит она с нажимом, как будто ей трудно говорить, — под поезд кинулся?
Миша переводит взгляд на рельсы. Они пусты, крови нет, его тела тоже. Значит, жив.
— Я кинулся?
Сова фыркает, отворачивается. Волк со скучающим видом подходит к дороге. Всё-таки, куртка у него не очень дорогая. Сэконд? Может, подарок матери, может, отца, может, сам купил её себе.
Толку в этом разбираться?..
Миша понимает, что сидит на земле, а Кролик наседает сверху, и личико так близко от его, такое красивое личико...
Даже чудовищная маска не скрывает очаровательность её лица.
— Ты кинулся. Пошёл прямо поперёк дороги, мы едва успели тебя схватить. Еще бы секунда, и тебя снесло бы напрочь.
Снесло. Снесло напрочь. Миша повторил про себя это словосочетание, и каждый раз кололся об него, царапался. От шока он перестал думать, совсем перестал соображать.
Так почему же не?..
— Снесло бы... — судорожно произнёс он, а все внутренности заплясали под его кожей.
Чтобы не вырвать, пришлось перехватить рот рукой. Одна на губах, вторая панически сжимает влажную землю, а третья — третья? — трогает его лоб.
— Шёл бы ты домой, Миша, — говорит девушка. — У тебя температура.
А Миша чувствует, что пальцы её холодные, почти ледяные, а значит, она врёт. Здоров он. Тридцать шесть и шесть. Хочет ответить, но она даже слова вставить не даёт, вскакивает, подзывая к себе Сову и Волка, указывает на Мишу и говорит что-то. Шёпотом.
Миша ёжится под их взглядами, чувствует себя втоптанным, вдавленным — подавленным. Голову в плечи втягивает, глазками пугливыми смотрит, а они уже и не кажутся такими недосягаемыми. Дети как дети.
Но эти маски — просто чудовищны.
— Нам пора, Кролик, — говорит Сова и тащит за руку.
Девушка, откинув косы, смотрит на Мишку. В который раз. Миша чувствует, что завязалась между ними какая-то связь, что она точно свяжет их ещё раз, несколько раз подряд. Миша встаёт на нетвёрдые ноги, поправляется. Он смотрит на неё, она на него, она с интересом, а он с изумлением.
Сова не может разорвать зрительный контакт, Волк лишь машет рукой, мол, пойдём без неё. Сова, бросая обеспокоенный взгляд на свою подругу, уходит.
— Кролик! — кричит Волк. — Отведи мальчишку уже куда-нибудь, а то будете пялиться друг на друга до самой ночи!
Кролик переводит взгляд на своих собратьев, бежит было к ним, но вспоминает: Миша. А тот стоит, как будто уже принадлежит этому миру, и уходить не собирается. Как будто всё, рубеж пройден, теперь он дома — а пути обратно нет.
— Миша, — говорит нетерпеливо, — иди обратно, тут до первой остановки недалеко, сядешь и поедешь, куда тебе надо.
Ждёт, когда поинтересуется, ну хотя бы для приличия: «А куда тебе надо?». А он ответил бы что-то в духе: «Мне и с вами хорошо».
Но она не спрашивает, а отвечать на незаданный вопрос Миша не решается.
Он кивает, но с места не двигается.
— Почему вы в масках? — задаёт он тот самый вопрос, который мучил его всю эту встречу.
Она стоит, а взгляд холодный, непоколебимый, почти уничтожающий. Видно, что она — отпрыск богатой семейки, а у богатых свои причуды, как говорится. Вот и разгуливают в масках, как неприкаянные. Как бестолочи.
Но тут уже другой вопрос назревает: кто и зачем их ищут? Родители ли потеряли детей своих, а может, полиция под прикрытием? Мрачноватое так-то прикрытие.
— Не твоё дело, самоубийца, — отрезает она и разворачивается, чтобы уйти.
«Самоубийца». Теперь понятно, почему она так на него смотрела. Почему лоб пальцами холодными трогала. Думала, сумасшедший, думала, больной. Думала, что он при свидетелях кинуться решил, чтобы драмы больше, чтобы люди кричали: «Смотрите, он убился, убился! Тело располовинило, представляете?».
Сколько желчи в этом её «самоубийца»! Как будто он её под поезд кидает, как будто его смерть её тоже заботит. Как будто их жизнь одна на двоих.
Миша ещё раз возвращается к этому взгляду — беспокойному, испуганному, ошарашенному. Он вспоминает и видит, как руки её дрожат, пока она трогает его лоб, как пальцами она теребит кончики своих светлых косичек. Как глаза за маской блестят — лихорадочно.
Прежде, чем она уходит, Миша ловит её за руку. Рука у неё холодная, пальцами это ощущается ещё острее, чем лбом. Она вздрагивает и оборачивается. Быть может, думает, что сейчас он начнёт приставать. А может, её мысли менее пошлы, но более серьёзны. Вдруг она думает, что он один из «Инкогнито».
Ха-ха, Кролик, возможно, так и есть. Миша настучал им про вас. Миша зачем-то влез туда, куда не следовало. Теперь Миша стоит перед вами, — перед тем, к чему так жаждал прикоснуться. Только вот рука обмерла, как тогда, когда Дашка его в туалете женском нашла.
Тянется — и бессильно падает.
Её пальцы как ветви — кривятся, извиваются, царапаются. Пытаются вырваться из сильного, мужского рукопожатия. Правда, Мишина хватка слабая, полунемощная. А раз она выбраться не может, значит, она ещё слабее.
— Как тебя зовут? — спрашивает Миша, вцепившись в её ладонь, как в спасательный плот.
Около секунды Кролик смотрит на него: с неприязнью, почти с ненавистью, как люди смотрят на убийц, а набожные — на самоубийц.
Когда Миша уже готов получить информацию более ценную, чем мог бы дать «Инкогнито» сегодня утром, — она вдруг вырывает руку и уходит.
И вот, Миша стоит по ту сторону многослойного мира, стоит там, куда его сердце тянулось отчаянно и слепо, но стоит, увы, отвергнутый и не понятый. Стоило ли оно того?
Ты доволен, Миша?
***
Миша идёт домой, пряча озябшие руки от сильного ветра. Его сердце растоптано, истоптано, оно погибло, поломалось, обмерло.
Миша мысленно писал свою Книгу. Писал об этой встрече, описывал её глаза, её улыбку, её руки, а потом вновь плавно перешёл на себя. Так и так, я, Миша Тургин, всё это время по неизвестным причинам тянулся в лес, к «геддонам». Моё сердце, пока ещё живое и целое, звало меня туда — зачем? А зачем женщина с ребенком идёт всегда к воде? Почему девушка всегда смотрит на закат, а старушка — на рассвет?
Потому что так природой заложено. Потому что человек — микрокосм, а внутри него целая вселенная, которая не может не взаимодействовать с другой вселенной — макрокосмом.
Потому что сердце есть твой навигатор, Миша. Твой компас, твой мох на камне, — понимай, как хочешь.
Когда Миша сел в автобус, мысли уже рвались из него наружу. Он не мог их обуздать, не мог приструнить, как ужасно быть не дома в такой важный момент! Вспомнил вдруг, как однажды создал закрытый паблик в «ВКонтакте» — барахолку для своих фотографий, иногда даже видео. Там недавно было запустение, всё заросло там пылью, потому что какие фото мог Миша туда кидать? Он не испытывал к ним никакого интереса. Никогда.
Теперь паблик с очень символичным названием — cogitari¹ — стал его храмом словесности. Тут он мог безбожно ругаться, молиться, мог жаловаться и благодарить, плакать и смеяться, это место стало ему второй Книгой, правда, клятву этому месту принести было никак нельзя.
Миша начал свою исповедь:
«Чувствую, что сейчас свихнусь. В то время, когда меня окрыляют новые друзья, меня одновременно расстраивает уход других, возможно, даже более важных, чем нынешние...»
Замер над текстом. Каких друзей имел он в виду? Дашку, может быть, Аринку, Алека, Тёму, даже Ксюшу немного. Ксюшу, Ксюшеньку, Ксю. Ксю — его первая муза, его мост в то, чем он стал сейчас.
Оголяй провода, Миша, расскажи о ней всему миру, себе самому расскажи, — кто она для тебя?
Ксюша была писателем. Из-под её рук всегда выходили трогательные тексты, полные боли, злобы, немного трагизма. Она писала живо, именно так, как Миша хотел бы писать сам.
Она была его музой, она была его первой, кого он понял.
Они писали вместе, дуэтом. Каждый — свой текст, каждый сам за себя, но всё равно вместе. Он очень хотел, чтобы Ксю любила его, любила его тексты, любила так, как любил он. Чтобы взаимно было.
Миша писал однажды всё-таки книгу свою — она была кое-где неумелая, кое-где кривая, но зато своя, родная. Долго же он писал её, а искал вообще будто всю жизнь.
И начало там такое проникновенное, с заявкой на хорошую историю:
«Однажды я утопила своих рыбок».
Поистине гениальная фраза. Означает только то, что история, которую Миша вдруг решил поведать этому миру — абсурдна до безобразия. Она не просто абсурдна, но и конкретно тяжела, потому Миша решил писать тогда о человеке, противоположном себе. Не получилось, вообще-то.
Написал он это тогда — и встрял. Можно ли вообще утопить рыбок? Да и как это сделать правдоподобно?
Конечно, это было только первое предложение, но даже оно уже представляло собой весь внутренний мир книги. Абсурдный, полный аллегорий и карикатур, именно такой, которым Миша болел. Сейчас болел.
Название потом, правда, сменить пришлось, потому что это название — гипнотическое, название-болезнь, название-нарыв, название-гадость. А ведь хочется чего-то повеселее. Хочется, чтобы люди неопределённо улыбались, когда видели это название, когда видели обложку — ярко-синюю, с оранжевым телом и шаром у головы, наподобие нимба.
Хотелось чего-то галлюциногенного, чего-то с примесью бреда, чтобы человека можно было с песком сравнивать, а искусство — с огнём, чтобы всё поддавалось логике, но логике не в общем понимании, а логике немного странной, алогичной логике.
Глупости всякие ему в голову лезли, когда он брался за обработку этой истории. Не терпел насилия, но напитал им всю свою историю — зачем? Не мог найти своего места в жизни, но и не придумал его — отчего?
Вложил туда образ матери своей, да, но он перепутался вместе с образом Миши, сплёлся в клубок, в кокон — не разъединить. Сейчас переключилось в нём что-то, не в то русло потекло, так и завис.
Написал пару писем, написал пару глав — и баста.
My mind feels like a foreign land.
Оно, это название, потом придумалось, через пару лет, а пока так и было повисшим в воздухе «Адуляром». И дневником Мишиного анти-героя, анти-Миши.
Хорошо, что те, кто не читал Ксюшу, не понимали, что его стиль — это её стиль, что он её продолжатель, что он её потомок. А она — его прародитель.
И Ксюша никогда не читала его текстов, иначе бы точно поняла, что хвальба его была не только ей, но и ему в какой-то степени. Она бы точно догадалась, что он не читал её, а воровал.
Он вор.
«...просто не понимаю, почему одним людям так легко даётся управление людьми и завоевание их сердец, а кому-то нет. В чём причина? Может быть, мне стоит работать больше, чтобы меня замечали? — думаю каждый раз я. И я работаю. Забиваю на сон и еду, на здоровье и моральное состояние. Работаю постоянно, каждый день. Но по-прежнему всё не так. Я льщу людям, чтобы полюбить их искренне, и затем вот так бессовестно потерять их каким-то неловким своим движением. Я по жизни очень неловкий и всегда страдаю из-за этого. Но что же не так? — опять думаю я. Тогда я вспоминаю, что успешный человек тот, который любит себя...»
А что насчёт Даши? Девушка его первая. Нет, его первая подруга. С младшей школы дружили. Была у неё одна черта — крайне неприятная. Она могла говорить — много говорить, долго. О литературе рассуждала. Говорила, что Базаров — трус, что Онегин туп, как пробка, а Печорин — страдалец.
Кто, простите, страдалец?
Миша не верил ей, Миша всё ещё держался той мысли, что Базарова просто не поняли, что Онегин — пропащий человек, а Печорину просто нравится себя выставлять таким — несчастным. Миша всегда считал его ненадёжным рассказчиком. Но она всё равно умела убеждать так, что все верили только ей. Что все принимали её слова, как истину в последней инстанции. Миша тоже принимал — в глубине души, хотя и сопротивлялся, сильно.
А главное ведь что? Говорить с уверенностью, смотреть непоколебимо, и даже сказанная ахинея вдруг превращается в правду. Он уже тебя давно раскусил, Даша.
«...я любил себя, говорил, какой я хороший и как хорошо было родиться вот так. Вот в этом теле — на самом деле отвратительном. Но это помогало лишь некоторое время, пока я опять не начинал замыкаться в себе и переставал любить себя. Смотрите, сколько у меня недостатков, которые люди готовы высмеять или осквернить. И что же? Как тут не быть самобичеванию? Удача и слава (о да, как меркантильно и низко, Миша) всё не шли ко мне уже на протяжении четырёх лет, и я понял, что надо делать...»
Автобус качнуло, Миша едва не выронил телефон из рук.
Мысли его ровно с этим скачком закрутились в другом направлении — более приземлённом. Он на одну лишь секунду задумался, откуда следующие строчки взялись в Мишиной больной голове, как неожиданно понял: это старые, глубокие обиды, стена из непонимания, конфликт интересов.
— Почему мои недостатки кого-то заботят? — прошептал Миша, сжимая телефон в руках. — Людям же лень что-то думать об этом, правда же?
Он вспомнил когда-то прочитанный роман «Преступление и наказание», где его цепляло многое, если не всё. Что-то с этим романом было не так. Что-то этот роман утаивал от его, Мишиного, внимания. Ему казалось, что он не понял этот роман, что роман не понял его, что они оба — немного в других плоскостях, не пересекающихся в этой временной точке.
В голове всё крутился один эпизод, которому он не придал абсолютно никакого значения, но который, оказывается, был важен. Очень важен.
Раскольников, совершив убийство, вдруг признался, да не кому-то, а Соне. «Угадала?» — спрашивал он шёпотом, а Миша никак не мог понять, почему его не цепляет. Почему всех цепляет, а его нет? Что в этом признании такого трогательного, если даже его — сентиментального Мишу — не зацепило?
Было предательское чувство, которым гордятся одни, но избегают другие, — чувство непохожести.
Он ещё возвращался к этому эпизоду. Он перечитывал. Он внимал. Он проникался. Быть может, стоило бы совершить двойное убийство, чтобы понять, наконец, почему этот эпизод должен трогать.
Какое-то время Миша думал, что он скотина бессердечная, что текст улавливает не теми органами, что неправильно всё делает, неверно-неверно-неверно! Осознание потом уже пришло, как выстрел в голову.
«Если шутку надо объяснять, значит, она неудачная».
Может, с этим чёртовым признанием то же самое? Если людям потребовалось носом туда Мишу ткнуть, чтобы он проникся, стало быть, момент слабый, неудачный, не подходящий Мишиному сердцу.
Теперь он понял, на кого была похожа Кролик. На Соню. На Сонечку Мармеладову, только по-другому. Как будто счастливее, как будто Соня из параллельной вселенной, где ей не приходилось бы страдать. Это была бы тогда совсем другая Соня, но ведь Соня же?
Сам не заметил, как автобус довёз его почти до конечной, вышел за две, кажется, остановки до базы. Вышел и пошёл домой, пряча руки в карманы, а мыслями возвращаясь всё к той же девчонке — Кролику.
¹Cogitari — мысль (лат.)