Кукловод

Пять лет назад.

Пейзаж за окном никогда не меняется. Лето на дворе или зима, за стеклом всегда виднеется лишь глухая стена западного крыла и кованые решетки на окнах. Такие же старые, как вся эта клиника. Иногда можно заметить редкие снежинки на подоконнике, но снег выпадает лишь несколько раз в году — и зачастую из этой палаты не видно даже его. А ведь где-то на заднем дворе рвутся ввысь деревья, только даже задний двор лечебницы — место неприветливое и далекое. Место, где его никто не ждет.

Почти. Билл лениво окидывает взглядом палату в надежде, что хотя бы сегодня что-то изменится, но увы: все те же светлые стены с облупившейся кое-где краской, узкая и неудобная кровать с жестким матрасом, закрытая на замок прикроватная тумба. Ключи от нее медсестры и санитары носят с собой, а то не дай бог кто-нибудь из больных дорвется до сложенных там аккуратными стопками лекарств. А ведь Билл даже не болен. Ему просто не повезло.

Не повезло родиться в захолустье Иллинойса у Ребекки Колетт — знатной любительницы менять мужиков как перчатки, неспособной даже об элементарной защите подумать. Или сделать аборт. Билл унаследовал фамилию отца, потому что матери не хотелось порочить имя собственной семьи. А чего еще ей не хотелось?

— Послушай, ты же понимаешь, мы с тобой живем скорее как соседи, — говорила как-то мать, прихорашиваясь перед визитом нового ухажера. Дальнобойщика или какого-нибудь жирного ублюдка из соседнего города. — А то, что ты пока еще мелкий, ничего не меняет. Руки есть? Ноги на месте? И сам прекрасно о себе позаботишься. И давай уже на работу устраивайся, я одна нас двоих не тяну, а пособия на тебя такие мизерные, что проще удавиться.

Вот и удавилась бы. Но расставаться с жизнью она не торопилась. Ребекка Колетт любила эту жизнь, свою убогую работу и начинала каждое утро с улыбки. И всегда строила кислую мину, стоило ей завидеть Билла на первом этаже.

— Я же велела тебе сидеть у себя, выродок! Твою мать, если сейчас он заявится, а ты тут шляешься, я с тебя три шкуры спущу, понял? И тебе сильно повезет, если ты успеешь сбежать, как твой чертов папаша!

Своего отца Билл никогда не знал. Какой-то недотепа по фамилии О'Брайен, — наверняка ирландец, которого мать подцепила в надежде срубить побольше денег — исчезнувший из их жизни еще до рождения сына. Вот кого мать ненавидела абсолютно искренне, а когда напивалась, сидела с красным носом, давилась слезами и вспоминала о его подлости.

— Папаня твой настоящий козел, — бормотала она, а язык то и дело заплетался. Стучала открытой бутылкой пива по столешнице и смотрела на Билла как на врага народа. А ему тогда хотелось сбежать куда подальше — хотя бы на задний двор, под здоровенную иву, где до него никто и никогда не докапывался. — Я ему ни хрена не разрешала, а он... Тьфу, дерьмо собачье. Надо было избавиться от тебя, несмотря на срок, какая же я была дура!

Ты и есть дура, думал про себя Билл, но вслух ничего не говорил. Спорить с матерью, тем более с пьяной — себе дороже. И он не спорил. Ни когда она снова и снова повышала на него голос, смешивала с грязью и унижала. Ни когда она приводила в дом новых любовников, зачастую всего на пару дней. Ни когда выставляла его из дома даже посреди зимы. Уж лучше перетерпеть часок-другой на улице.

Вот и сейчас Билл не отказался бы оказаться на улице, а вместо этого сидит в четырех стенах уже который месяц. Он тянется за единственным, что у него не отобрали — за сильно истончившимся девчачьим блокнотом в цветочек, который когда-то подарила ему Эрика. Ее простыми, нарочито детскими духами тот давно уже не пахнет, и осталось в нем всего несколько страниц, но Билл хранит его у сердца, как настоящее сокровище. И где-то там, далеко за стенами лечебницы, Эрика его ждет. Наверняка.

Единственная во всем городе, она всегда относилась к Биллу по-человечески. Смотрела так строго и уверенно, как может делать только тринадцатилетняя девчонка, возомнившая себя взрослой, и никогда не отмахивалась от него, как от поганого отребья. Для маленькой Эрики Билл был самым чудесным человеком на Земле. Прекрасным. Идеальным.

Точно как она сама. Интересно, мать хоть что-нибудь ей передала? Едва ли. Наверняка просто посмеялась над сыном и забыла его слова как страшный сон. Ребекка Колетт не заезжает в лечебницу уже полгода — с тех самых пор, как Биллу исполнилось восемнадцать. Да и черт бы с ней, пусть хоть сдохнет под очередным мужиком. Но Эрика... Только мысль о ней и поддерживает его моральный дух. Ее образ — от густых черных волос, облаками спадающих на узкие плечи, до ярко-голубых глаз — является к нему во сне почти каждую ночь.

И во снах Эрика всегда улыбается, бросается в его объятия, едва он возвращается в родной город. Почти год прошел, а он даже написать ей не может. Доктор Эллиот говорит, что письма — непозволительная роскошь для пациентов с его диагнозом. Что бы понимал этот доктор Эллиот. Будто Билл не в курсе, что мать засадила его сюда только потому что устала. Потому что не могла смириться с тем, что он повзрослел и может ставить ее любовничков на место, если они открывают рот, когда их не просят.

— На малолеток заглядываешься? — зычно хохотнул Дилан — здоровенный дальнобойщик в растянутой футболке, его машина тогда стояла на окраине городка — с дивана, едва Билл вернулся домой. И казалось, что ничто не сумеет испортить ему настроение. Уж точно не в тот вечер. Не после того, как он заметил вспыхнувшее в глазах удивительной Эрики чувство. Но у мужика был талант. — Смотри, если не удержишь своего дружка в штанах, можешь и в тюрьму загреметь.

Любому в городе Билл и сам готов был дать нелестную кличку. С кем угодно он готов был схлестнуться, даже если в результате сам потом будет неделю ходить в синяках и ссадинах. Да он и с жизнью счеты свести пытался. Но ни у кого, особенно у этого немытого ублюдка с ближайшей трассы, не было права оскорблять Эрику. Добрую, честную, светлую Эрику.

Тот вечер запомнился Биллу смутно, но кое-что до сих пор стоит перед глазами: смазанный интерьер гостиной, крики матери и залитое кровью лицо проклятого дальнобойщика. Растянутая футболка покрылась уродливыми пятнами, глаза чуть не повылезали из орбит, и кричал он не хуже матери. До чего приятно было засадить ножницы ему в глаз. Один раз, второй, третий. Что он вякнул насчет Эрики? Что она, по его поганому мнению, должна была сделать? Его маленькая Эрика никогда не опустилась бы до такого дерьма.

Билл помнит булькающие звуки, вырвавшиеся из горла мужика, когда тот захлебывался кровью. Тянул руки к потолку, но без толку — Билл лупил по ним кулаками, пару раз и ногами стукнул. А мать тогда, казалось, все ругательства позабыла, только выла как полицейская сирена. Или это и была сирена? Кто-то же точно вызвал полицию чуть позже, когда они собрались и уехали из города. И с тех пор никто и слова дурного не смел об Эрике сказать. К счастью.

— Доброе утро, Билл.

Хлопает дверь, и в палате появляется доктор Эллиот собственной персоной — все такой же сутулый, с дурацкой козлиной бородкой и в теплом свитере под белым халатом, будто в больнице круглый год холодно. Волосы с проседью зализаны назад, в руках простая тетрадь вместо планшета. Мог бы хоть раз предупредить о своем визите.

— Как поживаешь? У меня для тебя хорошие новости.

— Вы наконец-то выпустите меня отсюда? — спрашивает он без особой надежды. Поудобнее устраивается на жесткой кровати и откидывается на стену, даже не глядя на доктора. — Я же говорил вам, что у меня там куча дел, а вы меня тут маринуете.

— Для таких новостей пока рановато. — Билл его не видит, но доктор Эллиот наверняка качает головой и улыбается одними губами. Взгляд у него всегда серьезный. — Но мисс Колетт наконец-то прислала нам все документы, теперь нам с тобой будет куда проще работать.

Какие еще документы? Впрочем, плевать Биллу хотелось, чем там занимается мать. Пусть хоть в монастырь уйдет, осознав, какой идиоткой была все эти годы и каким дерьмом занималась. Но в такие чудеса не поверишь даже сидя в психушке и день ото дня болтая с доктором Эллиотом.

— Что она сделала? — вопрос все-таки срывается с языка. А ведь не хотелось лезть в это болото.

— Мисс Колетт отказалась от родительских прав, Билл. Насколько я понимаю, это мало что меняет в ваших с ней отношениях, но документально...

Но документально ему еще три года до совершеннолетия, и часть документов так или иначе должна была проходить через мать. Ничего удивительного, что ей осточертело с этим возиться. Спроси кто Билла, подаст ли он матери стакан воды в старости или хотя бы определит ли он ее в дом престарелых, он не задумываясь ответит — нет. Теперь ему и не придется.

Только на душе отчего-то все равно противно. Они прожили под одной крышей семнадцать с половиной лет, уживались даже в самые темные времена, когда до смерти хотелось окунуть мать головой в речку за домом Эрики, чтобы одумалась, а какой-то дальнобойщик все разрушил.

Поганый ублюдок. Тем лучше, что сдох.

— Новости и впрямь хорошие, — хмыкает Билл. Стоит перевести тему, пока доктор не принялся болтать о документах без умолку. С него станется. — Значит, быстрее отсюда выйду. А что насчет Эрики? Мать не говорила, передала она ей что-нибудь или нет? Слова? Записки?

Доктор Эллиот поджимает сухие губы и качает головой. Каждый раз, едва они заводят разговор об Эрике, он корчит странные рожи — разочарованные, недовольные, иногда будто сочувствует даже. Что такого в его вопросах? Он имеет право знать, все ли с ней в порядке. Он любит ее, в конце концов, да так, как ни один человек полюбить ее никогда не сможет.

А ведь они попытаются. Эрика подрастет, и вокруг нее стайками будут виться поклонники. Такие же грубые, неотесанные и похабные, как любовники и клиенты матери. Или такие же сопляки, как ее дружок, Тед. Других в городе попросту не водится. И едва ли туда кто-нибудь приедет в ближайшие годы. Мысль о том, что кто-то так или иначе протянет к Эрике свои поганые руки, мгновенно вышибает из головы всякую печаль о матери.

К такому светлому существу, как Эрика, нельзя прикасаться.

— Мы с мисс Колетт не говорили на эту тему.

— Почему? Вы же сами в прошлый раз спрашивали, что можете для меня сделать.

— Билл, твое состояние гораздо важнее оставшейся в городе подруги. Я очень рад, что ты готов поддерживать с ней связь, но пока она не напишет тебе сама...

— Да она понятия не имеет, где я! — На крик он переходит резко, сам того не замечая. — Я даже попрощаться с ней не успел, настолько быстро мать меня сюда закинула.

Билл оставил ее совсем одну, ни слова перед отъездом не сказал. Да и что он мог сказать той ночью? Перед глазами плясали яркие цветные вспышки, в голове — сплошная пустота, а язык заплетался сильнее, чем у матери после нескольких глотков чего-нибудь крепче пива. Но он все сделал правильно. Защитил ее от этого урода в растянутой футболке.

Футболка ярким белым пятном выделялась на траве под газонокосилкой. Порванная. Окровавленная.

— Давай мы сначала поговорим о тебе, а потом вернемся к разговору об Эрике, хорошо? Уверен, она тебя ждет, и в твоих интересах прислушиваться ко мне — чем быстрее ты пойдешь на поправку, тем раньше вернешься домой.

Билл не задумывается, что возвращаться ему теперь некуда — мать никогда не пустит его на порог собственного дома, а денег ему хватит разве что на пачку дешевых сигарет. Эрика его ждет. Это гораздо важнее. Где-то там, сидя у окна в своей комнате или в их маленьком шалаше в лесу, Эрика смотрит вдаль и ждет, когда Билл вернется. Может быть, тоже видит его во сне.

Милая, добрая, чудесная Эрика. Его Эрика.

— Хорошо, док, задавайте свои дурацкие вопросы.

— Ты помнишь, что произошло в ту ночь, когда тебя привезли? Когда мистер Скотт погиб? В полиции заявили, что это был несчастный случай.

Да, несчастный случай. Мистер Скотт в растянутой футболке несколько раз упал лицом на ножницы, еще пару раз — на старые кроссовки Билла. Да и на пол он тоже падал. Но это был несчастный случай. Ему просто следовало держать язык за зубами, только и всего.

Под газонокосилку он тоже случайно свалился.

— Конечно. Я разозлился, поссорился с этим мистером Скоттом, — он у матери такой был не первый и даже не сотый — а потом она привезла меня сюда.

— Что тебя разозлило, Билл?

— Он оскорбил Эрику.

Доктор Эллиот тяжело вздыхает и чирикает ручкой в потрепанной тетради. Сегодня он снова подчеркнет, что у Билла проблемы с самоконтролем, что он склонен к агрессии и временами буквально одержим мыслями об Эрике. Каждый раз одно и то же. Иногда, когда ему все-таки разрешают спуститься в столовую вместе со всеми, Билл поглядывает на закрытые решетками окна и пластиковую карточку на его двери. Диагноз обозначен тремя буквами и он понятия не имеет, что они значат.

Что гораздо важнее — доктор Эллиот ошибается. Билл ничем не болен, и очень скоро он ему это докажет. В конце концов, там его ждет Эрика, а он и так заставил ее поволноваться.