Пролог
Замок де Хаар. 1900 год
Тишина...
О, эта тишина была не просто отсутствием звуков, она была живой, осязаемой, словно густая чёрная патока, что обволакивала, затягивая в свои холодные объятия. В ней тонули последние отголоски дневной суеты, и лишь шепот веков, проникающий сквозь вековые камни, нарушал её гнетущее величие. Воздух - он был тяжёл и горек, пропитанный невидимой пылью старого камня и едким дымом каминов, что извергали свои горячие, но столь же бессильные вздохи. Запах тления, запах забвения, запах чего-то древнего и непознанного витал в каждом закутке. Древние часы, словно дряхлые исполины, лениво отсчитывали секунды, а их гулкий, заунывный бой был единственным бесстрастным свидетельством того, что время здесь ещё не умерло окончательно, что оно лишь томилось в ожидании... Чего? Об этом знал лишь Купер, главный слуга дома Олдманов, чьи шаги - осторожные, почти неслышные - скрипели по натёртому до блеска полу, каждый звук его подошв казался воплем в этом царстве мрака.
Его сердце, изъеденное годами безупречной службы, ныло предчувствием. Купер знал. Он слишком хорошо знал эти приступы безумия, что одолевали его молодого господина. Трэвис вновь уединился в своей мастерской, этом обиталище его страданий и неземных видений. За ужином его ждали, но пустой стул, словно зияющая пропасть, свидетельствовал о его отсутствии. Призрачные шепотки слуг, снующих, как тени, по коридорам, множили тревогу. С юношей, они говорили, что-то неладно, а отец Трэвиса, старый лорд Олдман, был вне себя от беспокойства, его измученное лицо походило на пергамент, исписанный скорбью. Купер, сотканный из железной верности и безмолвного отчаяния, решил сам проникнуть в эту завесу тьмы.
Он толкнул тяжёлую дубовую дверь. Она поддалась со стоном, словно не желая впускать его в свои тайны. В комнату его встретила не просто прохлада, а леденящий холод, пропитанный удушливым запахом масляной краски, что, казалось, разъедала не только ноздри, но и самую душу. Стены утопали в полутьме, поглощая скудный свет, и лишь одинокая масляная лампа, словно одинокий глаз, бросала бледное, зыбкое сияние на мольберт, что стоял в углу, как призрак. Перед ним, словно высеченная из камня статуя, сидел Трэвис. Он был неподвижен, его спина слегка сутулилась, словно под гнётом невидимого груза, а длинные, нервные пальцы сжимали кисть, словно это был последний, единственный якорь, связывающий его, блуждающего, с реальностью.
- Uwe grutsheid, вы не появились на ужине, - осторожно произнёс Купер, подавляя предательскую дрожь в голосе, которая, казалось, резонировала с его собственным внутренним смятением. - Как вы себя чувствуете?
Трэвис не ответил сразу. Его кисть, словно в лихорадке, металась по холсту, оставляя на нём беспорядочные, агонизирующие мазки. Напряжение в воздухе звенело, предвещая бурю, что вот-вот разразится.
- Да, я... Всё в порядке, - наконец выдавил он, но голос его был едва слышен, лишь шёпот, вырвавшийся из глубин отчаяния. Внезапно, с яростной силой, Трэвис швырнул кисть на пол, она со звоном отскочила от камня, словно сломанная кость.
- Wat een duivel! Эти краски... Они мёртвые! Пустые! Не могут передать того, что я вижу! Всё не то, всё неправильно!
Купер сделал осторожный шаг вперёд, но взгляд юноши, в котором горел безумный огонь, взгляд, способный остановить само время, приковал его к месту.
- Простите, что вмешиваюсь, сэр, но, может, стоит показать ваше состояние доктору? Вы слишком напряжены, - пролепетал старый слуга, его голос дрожал, как осенний лист на ветру.
Трэвис резко обернулся, его глаза, словно два уголька в полумраке, сверкнули в свете лампы.
- Я сказал, убирайся! - его голос был громким, но лишённым всякой власти, лишь отчаянный крик человека, загнанного в угол, крик раненого зверя.
Купер отступил, но не смог удержаться от последней, отчаянной попытки.
- Ваш отец очень беспокоится, сэр. Подумайте о нём.
Не дождавшись ответа, он тихо прикрыл дверь, оставляя Трэвиса наедине с его демонами.
*********
Часы пробили полночь, их бой эхом прокатился по пустым коридорам, возвещая о пришествии новой, ещё более тёмной эпохи. В мастерской вновь повисла гробовая тишина, такая плотная, что, казалось, можно было пощупать её. Лишь кисть Трэвиса, словно одержимая, скользила по холсту, выцарапывая на нём образы, которые никто, кроме него, не мог увидеть, ибо они были порождены его собственным безумием. Перед ним, словно живой, вырисовывались портреты юноши и девушки, но каждый штрих давался ему с нечеловеческим трудом, словно краска сопротивлялась его руке, сопротивлялась самой жизни. На первом — юноша, слишком совершенный, чтобы быть правдой. Угловатые черты, высокий лоб, уверенный взгляд — он был тем, кем Трэвис хотел быть, но никогда не был. Идеальный двойник. Идеальный обман.
На втором — лицо девушки, которую он никогда не встречал. Её глаза были полны тайны, губы изогнуты лёгкой, печальной улыбкой. Он писал её снова и снова, меняя форму лица, волосы, взгляд, но никогда не мог остановиться. Этот образ был вызван не из памяти — он шёл изнутри, из самой глубины, как призрак из снов. Она была его мечтой, его проклятием. Мечта о недостижимом, запечатлённая в масле и крови.
Трэвис шагал по комнате, словно загнанный зверь. Краска капала с кисти на пол — густыми, тёмно-синими слезами, похожими на кровь, свернувшуюся от холода.
Он замер у окна, вглядываясь в ночь.
— Где ты?.. — прошептал он.
Ответом был только шорох ветвей. Их силуэты в чернильной темноте походили на уродливые пальцы, тянущиеся к стеклу.
— Дорогой мистер Трэвис... — голос за спиной раздался, как дыхание зимы в склепе.
Он обернулся. В углу комнаты сгущалась тьма. Сначала просто плотная, как дым. Потом — словно обретшая волю. Из неё вырастала фигура: вытянутая, высокая, неясная. Не человек. И не зверь.
Только глаза были живыми — алые, как раскалённые угли, и казалось, что они смотрят сквозь всё, вплоть до самого сердца.
— Я тот, кто знает, что тебе нужно, — произнёс он, и его голос был похож на старинную музыку: завораживающую, тревожную.
— Прочь. Уходи! — Трэвис отступал, споткнувшись о холст.
— Разве ты не хочешь, чтобы твои картины ожили? — Тень сделала шаг. Ни один звук не сопровождал её движение. — Представь, Трэвис. Ты придашь им душу. Она заговорит с тобой. Он протянет тебе руку. Ты станешь... создателем. Богом.
Голос был не просто заманчивым — он звучал как обещание спасения.
— Кто ты?! — выкрик сорвался с его губ. Он дрожал, как дерево в бурю.
Тьма в комнате сгущалась. Свет лампы мерк. Тени на стенах зашевелились. Пол под ногами словно поддался, стал зыбким.
Существо шагнуло ближе. Его одежда — или то, что было вместо неё — напоминала струящийся дым, сотканный из мрака и грёз. Лицо скрывал капюшон. Только голос, шелестящий и глубокий, держал внимание.
— Я тот, кто предлагает договор. За жизнь — цена. Но искусство... станет вечным.
На столе проступили слова — медленно, по капле, как если бы их выцарапала невидимая рука на коже мира:
«Сделке быть»
Трэвис застыл. Его тело не слушалось. Только разум метался, как птица в ловушке.
Он глядел на надпись, и в груди поднималась не паника, нет. Надежда. Извращённая, злая, тёмная надежда.
Кинжал — фамильный, изящный, с рубиновым камнем — лежал на краю стола. Он схватил его. Сталь коснулась ладони — остро, хладно. Резкий вдох, движение.
Алая кровь струилась по запястью, падала на бумагу. Капли, как печати. Живые. Непоправимые.
— Сделке быть, — выдохнул он. Его голос стал ниже, глуше, будто кто-то говорил им за него.
Тень рассмеялась.
Сначала негромко — как лёгкий звон колокольчиков. Потом — ниже, гуще, пока смех не стал напоминать рычание глубин.
Она придвинулась вплотную. Её дыхание было холодным, как могильный ветер. Алые глаза — почти впритык.
— Твои картины получат дыхание. Но ты — потеряешь своё.
Голос растворился в висках, эхом гремел в груди. Вдруг всё стало зыбким. Стены — далеко. Свет — угас. Пол — ушёл из-под ног.
Трэвис упал. Его тело словно стекло. Он не мог дышать, не мог кричать. Тьма закрыла глаза изнутри.
Последнее, что он увидел, — эти глаза. Они были повсюду.
Крики эхом разнеслись по коридорам, пронзая мёртвую тишину замка. Слуги, разбуженные этим кошмарным воплем, бросились к мастерской, но дверь оказалась заперта, словно какая-то невидимая сила удерживала её. Они стучали, молили открыть, пока, наконец, не решились выломать её, их отчаянные удары сотрясали старые стены.
Когда дверь распахнулась, их взору предстала ужасающая картина: их молодой господин лежал на полу, его тело казалось безжизненным, лицо было спокойным, но бледным, словно из него выкачали все краски, словно сама жизнь покинула его.
- Господин! - Купер бросился к нему, опускаясь на колени, его дрожащие руки достали маленькое зеркальце, которое он поднёс к губам Трэвиса, надеясь на чудо.
Стекло осталось сухим.
- Мёртв, - прошептал Купер, голос его оборвался, оставляя за собой лишь пустоту и отчаяние.
Слуги стояли, молча глядя на эту сцену, их лица были бледны от ужаса. Но где-то за их спинами, едва слышный, раздался тихий смех, глухой и зловещий, как шёпот в ночи, смех, который, казалось, принадлежал самой тьме, обитающей в стенах замка.
Uwe grutsheid ( с нидерл.) - Ваше Великолепие.
Wat een duivel ( c нидерл.) - Вот чертяга