Эпилог
– Останьтесь со мной, не уходите, – Журавлев сидел на твердой старой кровати, крепко сжимая переданное ему письмо. Взволнованная Дарья Степановна сидела рядом, нежно поглаживая жениха по плечу. Она была сообразительной девушкой, и почти понимала, что к чему. И мысль о том, от кого это письмо, очень ей не нравилась. Партия с Журавлевым, несомненно, была выгодной и комфортной, разумеется, симпатия к Андрею Николаевичу в ней была, и Дарья, неосознанно, завидовала «той женщине», но была рада, что в ней не было ответных чувств к Журавлеву. Но Гнездова твердо была намерена выйти замуж за этого человека, и лишние переменные ей были не нужны.
– Я не уйду до тех пор, пока Вы этого не захотите, Андрей Николаевич, – щебетала она, – как Вы себя чувствуете?
– Теперь на моих плечах еще одна смерть. Я знаю, что невиновен, но что-то в глубине меня считает иначе, стучит по моему черепу изнутри. И мне так странно, что мое сердце почти не болит от того, что человек, которого я знал, лежит внизу уже холодный. Да, я был зол, ненавидел и презирал его, обвинял его во всех грехах. Но сейчас...я совершенно ничего не чувствую. Словно его там нет и не было никогда. Сейчас я еще хуже него.
– Андрей Николаевич, если Вам станет страшно – держите мою руку крепче, – Дарья Степановна взяла его за руку и придвинулась ближе, шепча Журавлеву на ухо, – все, что было в Петербурге – осталось в Петербурге. Вы стали умнее, старше. Все забудется, как вчерашний сон. Как прочитаете письмо – сожгите его. И тогда Вы окончательно оторветесь от всего, что произошло.
– И Вы останетесь? Не оттолкнете меня? Я не наскучу Вам? – голос Журавлева дрожал.
– Я останусь.
Журавлев вскрыл конверт карманным ножом и медленно вынул письмо. Он узнал этот почерк, и сердце было защемило, но его тут же отпустило тепло, что исходило от прижатого к его плечу тела Дарьи Степановны.
«Дорогой Андрей Николаевич,
Мне больно Вам писать, думаю, Вам еще больнее читать это, поэтому буду краткой и не займу много Вашего времени.
После инцидента в театре я заболела, видимо, слишком долго пробыла на холоде. Доктора не дают каких-либо прогнозов, мое состояние слишком нестабильно. Прошу, не говорите Илье Васильевичу о моем состоянии, я пишу Вам об этом лишь потому, что чувствую вину за произошедшее на спектакле и за то, что Вы это видели.
Мы не увидимся с Вами больше. Даже если мое здоровье улучшится – я уеду, Петербург забудет меня, как и Вы. Последняя моя просьба будет обращена к Вам. Прошу, позаботьтесь об Илье Васильевиче, по меньшей мере, выслушайте его, и не судите строго.
Не повторяйте судьбу Курочкина. Вы выше этого. Не гонитесь за тем, что догнать невозможно, будьте добрее к себе и ближним Вашим, тем, кто этого достоин. Простите меня. И Илью простите. Всех нас простите. Мы не должны были ломать Вас.
Прощаюсь, буду молиться за Вас,
Дарья Алексеевна К.»
Журавлев резко встал, смял письмо и кинул его в камин. Молодого человека била крупная дрожь. Дарья было вновь прикоснулась к его плечу, Андрей Николаевич резко обернулся на нее и сжал ее в своих объятиях так, что девушка вздрогнула. Его лицо исказила гримаса боли.
– Я сжег письмо. – он сжал ее еще крепче. Впервые за месяц ненависти и метания он кого-то обнимал, он искал защиты в хрупких руках и добрых словах Гнездовой.
– Все хорошо, – она обвила руки вокруг его шеи, кончиками пальцев касаясь мягких волос. В разгорающемся камине тлело письмо, и на лице Дарьи Степановны на долю секунды появилась подлая, гадкая улыбка.
Андрей Николаевич еще долго плакал и целовал ее руки, а она гладила его по щекам и волосам.