Посмешище

Морозный декабрьский воздух продрогшего до самых костей Петербурга обжигал щеки и нос, забирался за шиворот, занося туда снег вперемешку с мелким градом. В такие моменты Зяблин жалел, что у него нет саней, ну или хотя бы нового, теплого, пошитого мехом тулупа. Ну или на крайний случай бутылки всегда согревающего алкоголя. Илья Васильевич то и дело потирал красный нос и пытался согреться, растирая плечи руками, но особого эффекта не было, только раздражение. Тонкий шарф, что был намотан по самый нос, не приносил ровным счетом никакого эффекта. Метель словно бралась из неоткуда, залепляя мужчине глаза и царапая кожу лица. Мимо пробегали такие же унылые и замершие люди, в основном это была прислуга, что вдвойне терзало мелкого аристократа с большим самомнением.

До назначенного места оставалось не больше двухсот метров, как повеса чуть не угодил под копыта лошади, везущей богато украшенные сани. Зяблин только-только собрался перейти на другую сторону дороги, как его сквозь вой бурана раздалась отборная ругань и недовольное конское фырчанье. Мужчина тут же перебежал на другую сторону дороги, даже не обернувшись. Возничий злобно зыркнул на Зяблина из-под снега, скопившегося на густых бровях, и пристегнул лошадь кнутом.

– За клячей следи! – практически бесшумно, дабы не привлечь к себе лишнего внимания, тяфкнул Зяблин, еще плотнее укутываясь в тулуп и продолжая путь, но уже более осторожно. Ноги безвозвратно промокли.

Наконец-то он оказался у места своего назначения – двухэтажное здание, когда-то принадлежащее разорившемуся торговцу, а теперь такие, как Зяблин, собираются здесь, чтобы убить время в компании таких же разгильдяев. Облицовки здания было практически не разглядеть из-за бурана, но, насколько Зяблин помнил, снаружи дом был куда презентабельней, чем внутри. В здании уже около года находился «Литературный кружок высокой мысли имени Пушкина А.С», хотя сам Александр Сергеевич, узнав про это, наверняка бы далеко не был рад, хотя вряд ли бы он вообще обратил на него внимание.

В «литературном кружке» молодые люди пили плохой алкоголь и сетовали. Сетовали на жизнь, на недоступных красавиц столицы, очень редко читали нескладные стихотворения, но несмотря на это, они однозначно начинали чувствовать себя более значимыми после подобных вечеров.

Зяблин, перепрыгивая с ноги на ногу, чтобы хоть как-то согреться, забежал на крыльцо и постучал в массивные двери. В окне на мгновение мелькнули усы слуги, и вот уже через пару минут, дверь открылась.

– Ба, Илья Васильевич, давненько не захаживали, – Зяблину открыл его товарищ толстяк Курочкин, одетый в домашний шелковый халат и теплые шерстяные носки. Внешность, как говорится, бывает крайне обманчивой, и за окладистой бородой и щенячьими глазами скрывался гениальный и хитрый человек. Он умел четко просчитать человеческую натуру, из-за чего имел просто гигантский круг общения и репутацию человека, для которого любые двери открыты. Собственно говоря, он был единственным из «литературного кружка», кто хоть как-то состоялся в жизни. Он был владельцем нескольких мясных лавок, прибыль с которых позволяла ему арендовать здание, где располагался кружок. Курочкин трижды облобызал своего друга, помог ему снять тулуп и проводил в гостиную. В комнате было неприлично накурено и жарко. Но этого, словно, никто не замечал, все были слишком заняты обсуждением старых обоев. Как только мужчины вошли в комнату – разговор прекратился.

– Позвольте Вам представить, мой добрый друг и надежный товарищ, я бы даже сказал душа «Литературного кружка высокой мысли», Зяблин, Илья Васильевич. Наконец-то удостоил нас своим визитом, негодник! А ведь были времена, когда он так же, как и Вы сейчас, пришел сюда впервые! О, как давно же это было! – Курочкин обращался к молодому человеку, которого Зяблин видел впервые. Молодой человек сидел на самом краю кресла с местами дырявой обивкой, вытянувшись в одну струну и сложив руки на коленях, словно впервые попавшая на светский прием скромница. На вид ему было не больше семнадцати лет, а восхищенный взгляд, которым он оглядывал все вокруг, только подтверждал его незрелость. При виде Ильи Васильевича, юнец вскочил и протянул трясущуюся от возбуждения руку для рукопожатия.

– Рад знакомству, Илья Васильевич! Наслышан о Вас от этих благородных господ, – он с таким же восхищением посмотрел на других членов кружка, которые со слишком серьезным видом попивали слишком дешевый виски, – Журавлев я, Андрей Николаевич. Можно просто Андрей, бесконечно рад вступить в «литературный кружок»!

– Журавлева Николая сын, представляешь? Я всегда знал, что наш «литературный кружок» когда-никогда да выйдет «на люди», когда-никогда и к нам будут Журавлевы захаживать, а может и не только! Ой, брат, скоро и Император будет к нам ходить, я так и знал, так и знал! – довольно качал головой Курочкин, усаживаясь на потрепанное жизнью засаленное кресло. Он вытянул ноги к полыхающему камину и жестом пригласил Илью Васильевича сесть на стоящий рядом табурет. Зяблин лишь гордо фыркнул, сделав вид, что его крайне заинтересовала статуэтка кошки на камине, остался стоять у огня. На самом же деле, после долгого пути по снегу, он перестал чувствовать пальцы ног и рук, так что он наслаждался теплом настолько, насколько это было возможно.

– Видал вас таких, Журавлевых. Неоперившиеся птенцы, которые так и рвутся в бой, рвутся в суровые реалии жизни и не представляют, что такое настоящая, суровая, мужская жизнь, – вздыхал Зяблин, косясь на паренька, сверлящего взглядом его узкую спину. Новая пара лопоухих ушей, которые еще не слышали всех занимательных, хоть и придуманных историй. Воробьев и Щеглов, сидя чуть поодаль, устало переглянулись и снова взялись за виски, единственное, ради чего они сюда пришли, и уж тем более без чего было невозможно слушать распинания Зяблина.

– Мужская жизнь? – с вожделением повторил Журавлев, делая небольшой шаг вперед, – я считаю себя мужчиной, более чем, настоящим мужчиной. Ничто не встанет у меня на пути, я пробьюсь туда, куда сам захочу, возьму то, что по праву мое! – Журавлев чихнул, после чего мгновенно покраснел и вновь сдвинул тонкие брови на переносице. Видимо, он был уверен, что это придавало ему важный вид.

– Вот это и выдает в Вас птенца, мой юный друг, – Зяблин развернулся лицом к юноше, довольно улыбаясь, – деньги из отцовского кармана, которые вам только бы и тратить на гулянья да разгулы. А думали ли Вы отказаться от этого, стать кем-то большим? Думали ли Вы, что без мудрого наставника, который познал жизнь, познал скитания и боли, Вы никогда, слышите, никогда не сможете стать настоящим мужчиной? Молодежь! Есть ли у Вас образование?

– Естественно! Домашнее, как и положено, учителя из Парижа...

– Париж! Я так и знал! – театрально всплеснул руками Зяблин, входя в раж и начиная расхаживать по комнате, то и дело вскидывая руки вверх, чтобы подчеркнуть значимость своих слов, – они не заинтересованы в том, чтобы сделать из Вас человека, им плевать на то, кем вы станете: уважаемым мужчиной или нежной барышней, их интересуют деньги, о, триклятые деньги. Будто весь мир сошел с ума, правильно я говорю? – Зяблин развернулся в стороны Воробьева и Щеглова, те лишь охотно закивали, а Щеглов даже стряхнул несуществующую пылинку с местами дырявого пиджака, – вот–вот, послушай умных людей, мой мальчик. Деньги делают счастливей лишь тех, кто сам своего добился. Но такие люди даже не имея ни гроша за душой богаче тех, чьи карманы набиты золотом!

– Вы правы! Вы так бесконечно правы, Илья Васильевич! – Журавлев так интенсивно кивал головой, что его светлые кудри будто ожили и сами стали подпрыгивать, – как слеп я был все эти годы. Вот, возьмите, заберите у меня их, Богом молю. – юнец достал из кармана туго набитый кошелек и швырнул его в руки довольного Зяблина. Тот же, недолго думая, спрятал кошелек за шиворот.

– Правильный подход, мальчик мой. Сколько Вам полных лет?

– Семнадцать.

– Вы правильно спохватились. Знаете, вы я делал в свои семнадцать? О... – Зяблин ненадолго замолчал, придумывая историю позначительнее, но молчание длилось от силы пару секунд, – я каждый день, даже каждый час выходил на дуэли. За честь мою, за честь каждой встречной дамы, за честь Родины. Я посещал самые пышные балы столицы, встречался с самыми красивыми женщинами. Я уже тогда понял, как покорять сердца, я уже тогда понял, как всегда добиваться своего. Я был так глуп тогда, но даже тогда я был много опытнее и мудрее Вас, мой юный друг.

– Сколько же лет вам? – Зяблин запнулся и пригладил начинающую лысеть макушку. Он немного стыдился своего возраста. Он не был настолько молод, чтобы быть с полуслова понимать Журавлева, но и старым он не был.

–Вы ж у нас этот, – Курочкин задумчиво почесал бровь, один за одним загибая пальцы, – тридцать пять вам, Илья Васильевич?

– Так точно – Зяблин широко улыбнулся, расправляя плечи и невзначай поворачиваясь к Журавлеву то одним, то другим боком, – правда мне все говорят, что выгляжу я на двадцать.

– Никак нет! – на месте подпрыгнул Журавлев, глядя на Зяблина по-собачьи восхищенными глазами, – на все тридцать пять! – заметив, как на него косятся другие члены кружка, молодой человек мгновенно осекся, – но это хорошо! Разумеется, это очень хорошо!

– Вы прекрасно выглядите сегодня, Дарья Алексеевна! – восхищенная девушка с упоением и вожделением поправляла сложную прическу даме, что сидела на бархатной кушетке и смотрела на свое отражение в зеркале над туалетным столиком. Дама молчала. Она сосредоточенно разглядывала свое отражение, пытаясь найти изъяны в своем внешнем виде, то и дело медленно проводя пальцами по своим плечам, рукавам платья и украшениях на шее. Она была похожа на лесную нимфу, мимолетную и грациозную, на фоне кукольной красоты ярко выделялись умные глубокие глаза.

– Что-то не так, – бубнила она себе под нос, – что-то точно не так. – помощница сделала два шага назад, уводя руки за спину, дескать, работа закончена. Дарья Алексеевна медленно поднялась, поворачиваясь к зеркалу то одним, то другим боком, все так же медленно и старательно держа спину. Она никак не могла привыкнуть к паре таких неказистых, предательских морщин на лбу, которые, как бы дама не старалась, не уходили.

– Марья, скажи, – после недолгого размышления спросила она, смотря на девушку через отражение, – я не выгляжу болезненной сегодня?

– Никак нет, Дарья Алексеевна! – Марья широко раскрытыми глазами смотрела на даму. Ее восхищало все – и стан, и тонкие черты белого лица, будто бы выгравированные из мрамора, и черные, как смоль, волосы, и такие же черные глаза.

– Может, уставшей? Платье хорошо сидит?

– Вы прекрасны, Дарья Алексеевна!

Бросив последний взгляд в зеркало, дама вздохнула и направилась к выходу. Лишь у двери она обернулась и уже более размеренным и спокойным голосом добавила:

– Принеси мне к вечеру еще и чаю. Ко мне сегодня гость обещал зайти.

Зал встретил появление на сцене режиссера громкими овациями. Тот же, забавно переваливаясь с ноги на ногу, подошел к краю сцены и, откашлявшись, начал:

– Добрый вечер! Добро пожаловать в Мариинский театр! Сегодня на этой самой сцене последний раз будет играть Кошкина Дарья Алексеевна, – зал благоговейно затих, мужчина же продолжал, – ее потрясающий талант, ее выдающиеся способности – этому всему мы поражались на протяжении многого времени. Нет-нет, не волнуйтесь, уважаемые зрители, Дарья Алексеевна еще предстанет перед вами... в Александрийском театре! Мы...

– Я служила здесь десять лет, – Кошкина стояла за кулисами, прожигая взглядом спину режиссера. Стоящий рядом актер, казалось, даже не слышал, о чем она говорит, но ей этого было и не нужно, – моя первая роль, мой первый триумф...эта сцена помнит так много... Мне порой кажется, что она знает меня лучше, чем я сама себя знаю. Так много слов на ней сказано, но она же знает, что из них фальшь, а что правда. Я последний раз буду выступать на ней... Даже не верится. Сомневаюсь, что я бы могла скучать по какому-то человеку так же, как я буду скучать по этой сцене. Но она точно будет скучать по мне. – последнюю фразу она произнесла совсем тихо, и ее губы растянулись в самодовольной улыбке.

Занавес поднялся. Первые несколько сцен – быстрые и сумбурные, знакомство с героями, редкие обрывки фраз. Выход Кошкиной, однако, не заставил себя долго ждать. Прожектор потух на несколько секунд, за которые она успела оказаться в самом центре сцены, распахивая свои объятия залу.

– Я так рада, что черная кошка переводится, – шептала одна актриса другой, косо поглядывая на сцену из закулисья. Ее подруга быстро закивала, расправляя складки на платье.

– Без нее будет куда спокойнее.

– Вы были неподражаемы! – верная Марья ждала актрису у двери, не решаясь войти. В ее руках был поднос с фарфоровым чайником, двумя чашками и тарелкой с печеньем.

– Избавь меня от этого, – Кошкина вошла в комнату, позволив служанке поставить поднос на стол и удалиться. Стрелки на массивных часах, стоящих в углу, показывали десять минут одиннадцатого. Женщина встала и подошла к зеркалу. Ей было тревожно покидать этот театр, она была уверена, что ее с распростёртыми объятиями примут на новом месте, но что-то внутри тряслось и голосило. Дарья Алексеевна медленно, словно стараясь растянуть оставшееся время, сняла с шеи изумрудное колье, а с ушей длинные, возможно, через чур вульгарные серьги, положив их на туалетный столик. Там же оказались украшения для волос и перчатки.

В дверь постучали. Получив утвердительное «войдите», Зяблин с широкой улыбкой зашел в комнату, держа в руках коробку довольно дешевых шоколадных конфет.

– Я рада тебя видеть, – Кошкина крепко прижала к себе старого друга, тепло ему улыбаясь. Мужчина, не прекращая улыбаться, поставил конфеты на столик, на котором уже стояли чайник и чашки, все так же остался стоять. Он был безумно рад видеть Кошкину, но ему так же было неловко. Читатель может подумать, что Илья Васильевич был влюблен в нее, что отнюдь правдой не является. Он восхищался Кошкиной и ее талантом, тем, как она преподносит себя в обществе и теми искорками в глазах, когда она говорит о том, что ее восхищает. Дарья Алексеевна же чувствовала себя более раскрепощенно.

– Они говорят, я карьеристка, – Кошкина устало откинулась на спинку дивана, рассматривая потолок. Тонкая дамская трубка тихо дымила, зажатая между ее пальцев. Зяблин сидел все так же молча и внимательно ее слушал. Наверное, он был единственным, с кем она могла чувствовать себя настолько спокойно и расслаблено, – это бред. Они завидуют моему признанию, тому, чего они не смогли достичь. Театр – моя жизнь. И это не конец, поверьте мне, Илья, через сотню лет каждый будет знать мое имя и мой путь. Они думают, я не знаю, о чем они там щебечут, – женщина лишь усмехнулась, – смешные.

– Вы рады, что переходите на новое место? – мужчина сел на стоящее напротив кресло. Ему было немного неловко сидеть на дорогой мебели, но он всем своим видом старался этого не показывать.

– Разумеется. – Кошкина пожала плечами. – наконец-то я смогу расправить крылья. Вон, полюбуйтесь, – дама лениво указала на вскрытый конверт, лежащий на столе, – мне предложили место во французском театре, представляете? Наконец-то все меня признали, – Кошкина удовлетворенно прикрыла глаза и глубоко вздохнула.

– Вы собираетесь уезжать? – настороженно спросил Зяблин, напрягаясь, – Вы говорили, что получили место в Александрийском театре?

– Так и есть, – дама стряхнула пепел и элегантно протянула другу руку, тот сжал её, – мой Илья, понимаете, это сложно. Мне не по душе морока, более того, тогда, мы не сможем так часто видеться. Я люблю наши совместные вечера, и они придают мне сил, чего ради отказываться от них? Довольно обо мне, что у Вас нового?

– Да вот, – Зяблин стащил с тарелки печенье, – перебиваюсь. Литературный кружок пополняется, вот и...

– Над книгой не работаете больше? – Зяблин посуровел. Он медленно откусил печенье, тщательно промалывая его во рту. Он взглянул на Кошкину исподлобья, словно не понимая, шутит она или же нет.

– Вы же знаете, что я не пишу и не планирую. Зачем спрашивать, раз это уже известно? – Кошкина села ровно, отвечая Зяблину уставшим взглядом. Она отложила трубку на стоящую у дивана тумбу, медленно покачивая головой.

– Не знаю. Ну, быть может, Вы наконец решились взяться за дело, я почем знаю. Вы взрослый человек, Илья Васильевич, чего же Вы дуетесь, как ребенок?

– Я занят делом, – Зяблин раздраженно топнул по полу, сам испугавшись громкого звука, – «Литературный кружок» расширяется. К нам сегодня заходил Журавлев, – на удивленные поднятые брови Кошкиной, Зяблин лишь энергично закивал, – да–да, Журавлев. Приятный малый, говорил, что обязательно заглянет еще, видно, что птенец, но все же...

– И как это его к вам занесло, – усмехнулась Кошкина, почесывая висок, – буран подхватил и закинул в окно?

– Сразу видно, какого Вы мнения о нас, – Зяблин покачал головой, пряча улыбку, – вот если бы Вы к нам хоть иногда заходили – Вам сразу бы стало ясно, что к чему.

– Не имею такого желания. Мне и в моем салоне довольно уютно. Очень жаль, что Вы не заходите. Хотя на Курочкина я бы полюбовалась. – женщина улыбнулась, а в ее взгляде проскользнуло что-то хищное, – да и на Журавлева, к слову, тоже.

– На них невозможно налюбоваться, – съязвил Зяблин, – Курочкин весь вечер расставлял с юнцом приоритеты. – Кошкина тихо засмеялась, прикрывая рот рукой. Черные глаза вновь сверкнули из-под тонких бровей:

– А он не меняется. Все больше скучаю по временам, что мы все вместе собирались, прекрасное время было, Вы не находите? – за дверью раздались нетерпеливые шаги, за которым последовал стук.

– Дарья Алексеевна? Прелесть глаз моих, Вы здесь? – раздался подрагивающий мужской голос снаружи. Глаза Кошкиной в одно мгновение округлились, и женщина заметалась по комнате. Не дождавшись ответа, мужчина заглянул внутрь, и лицо его из благоговейного стало раздраженным, как только он заметил Зяблина.

– А где Дарья Алексеевна?

– Какая Дарья Алексеевна? – крякнул Илья Васильевич, крепко сжимая колени и не отрывая взгляда от стоящего в дверях мужчины.

– Не смешите меня! Отошла куда-то?

– Отошла...– мужчина вышел, и как только звук его шагов перестал быть отчетливым, Кошкина вновь вышла из-за дивана, заливаясь смехом. Она действительно была удивительно красива.

– Какая Дарья Алексеевна? – передразнила она, Зяблин сконфузился, – познакомите нас?

– Не смейтесь, Вы бы знали, как я испугался!

– Простите, простите меня, Илья, я буду Вам должна. Но как же я люблю вот так смеяться! Нам нужно чаще видеться, Илья Васильевич.