Тридцать шесть дней до
Я лежала на полу. Тупая боль от удара по голове пульсировала в висках. Во рту стоял тошнотворный металлический привкус крови. Лицо напротив превратилось в мутное пятно. Кажется, я дёрнула ногой или рукой, чтобы оттолкнуть его, но он был сильнее. И злее.
— Сука, — горячая рука коснулась моего живота и надавила. Я испугалась, что его кулак провалиться внутрь или сломает рёбра, но он опустил ладонь и схватил меня за бедро.
— Люк, Люк, — рыдания Поппи казались чем-то очень далёким, хоть она и сидела всего в паре метров от меня. Я видела её розовый тапочек на левой ноге, правая же была босой. И лишь одному Богу было известно, как сильно я ненавидела себя за то, что она оказалась втянута в это дерьмо по моей вине. Они могли трахнуть меня по кругу. Могли увезти и предложить всем желающим. Могла делать со мной всё, что захотят, но они не имели, блять, никого права заставлять её смотреть.
Он схватил меня за подбородок, когда я попыталась окликнуть Поппи. Грубые пальцы уже стягивали джинсы. Оставив их чуть ниже середины ляжки, он начал возиться со своими штанами. Пряжка ремня звякнула, и я сглотнула.
— Поппи, не смотри, не смотри, — я дёрнула рукой, лежащей на полу, и она потянулась в ответ. Нам почти удалось коснуться друг друга, но кто-то резко оттянул Перес младшую в сторону и швырнул об стену. Послышались сдавленные ругательства и стоны.
— Дай презерватив, вдруг она заразная, — рявкнул он. Я не успела рассмотреть его лицо, получив по голове, но подозревала, что он — это Эмир. Корсезе собственной персоной. Он пришёл убить меня. Сперва, конечно, обесчестить, если во мне ещё осталась хоть капля чести.
Я трахалась и за меньшее. Месть была не самым плохим поводом. Всё, о чём я волновалась в тот момент, — Поппи. И Скотт. Что скажет он?
Когда Эмир вошел в меня без лишних прелюдий, ни одна мышца не дрогнула в моём теле. И ему это не понравилось. Навалившись всем весом так, чтобы я почувствовала его голос на своей коже, он прошептал:
— Стони, сука, иначе твою подружку ждёт то же самое.
Он ждал моих эмоций. Он хотел шоу. Трахать бревно было неинтересно, но я не могла открыть рот. То, что хотела ответить, встало комом в горле, и Эмир отстранился. Сел так, чтобы иметь возможность натягивать меня на себя в самой неудобной для женщины позе.
Мне стало больно. К ногам и тазу вернулась резкая чувствительности, и трение его члена о сухую промежность отозвалось спазмом во всём теле. Я рефлекторно вытянула вперёд руки, чтобы оттолкнуть его, но Эмир только этого и ждал.
— А я думал, она совсем от наркоты отъехала.
Кто-то рассмеялся. Сразу несколько человек. Я замотала головой, пытаясь сосчитать их, но напоролась на то, чего не хотела видеть. Поппи свернулась калачиком и зажмурилась, пока чья-то рука удерживала её за шею. Тот, кто охранял её, усмехнулся:
— Давай, разорви эту шлюху, и поедем.
— Нет, нет, — голос Эмира хрипел от возбуждения. Его член был слишком твёрдым для того, кто считал меня грязной падалью. Или же ему просто нравилось трахать всё, что было слабым и мерзким.
Я рассуждала об этом с поразительной лёгкостью. Следовало заняться разговорами и прояснить ситуацию, но я молчала, а, когда Эмир вдруг коснулся пальцем чувствительной точки у меня между ног, продолжая двигаться, перестала слышать, что он говорит.
По телу разлилась отвратительная волна. Я в смятении забарахталась, но меня снова ударили.
— Да ты ещё более конченная, чем я думал. Вы посмотрите, она вся течёт, — заржал Эмир. — Эй, Сом, давай, снимай. Пускай её спаситель посмотрит, за что подставлял задницу.
— Опусти её, грязная скотина, — взвыла Поппи.
— Заткни её.
Удар.
— Ты, мразь, будешь ещё очень долго мучаться за то, что натворила, — он стал массировать чувствительную точку сильнее, не переставая вдалбливаться в меня всем весом. А что я сделала? Я ведь нихера не помнила из той ночи.
По щекам потекли слёзы, когда я почувствовала, как всё внутри начинает дрожать. Это мерзко. Это отвратительно. Я мерзкая. Я отвратительная. Я хотела умереть, когда он застонал, когда другие заулюлюкали.
Думала, что хуже уже не будет, но хуже стало, когда его стал дёргаться, крепче сжимая мои бёдра. На адреналине, из последних сил я стала брыкаться, пытаясь скинуть его с себя, но у меня ничего не получилось. Всё разлетелось вдребезги.
Я захлебнулась рыданием и мыслями о том, что всё кончено, резко сев на постели. Прежде, чем успела прийти в себя и отдышаться, провела рукой по пустующей половине кровати и с сожалением сжала холодную простынь в кулак. Скотт.
Мы ехали в Орегон весь день. Остановились в небольшом городке на тихоокеанском побережье, чтобы поспать и хоть немного разобраться в том, что случилось и что нам делать дальше.
Достав из кармана мокрую пачку сигарет, я с ногами взобралась на сортир и закурила, пытаясь восстановить в памяти события вчерашнего вечера. Хотелось бы забыть, но я была слишком чистой. И я помнила всё до мельчайших подробностей. Я помнила себя в отражении чёрных зрачков Корсезе
Я выдохнула едкий дым, с недовольным прищуром разглядывая себя в зеркале. Пощупала синяки на лице и ужаснулась тому, какое жуткое зрелище Перес лицезрел всю дорогу. А ведь всего два года назад я по праву считала себя красавицей, пока окончательно не разделалась с последним рубежом, превращаясь в собственную мать.
Но он словно не видел этого. Иногда мне казалось, что его взгляд... он смотрел на меня как прежде. Не видел уродства, костей, шрамов. Он не видел грязь. Не видел то, что смотрело на меня из зеркала. В его мире грёз и неоправданных ожиданий я по-прежнему была той самой чудесной феей, подарившей ему свободу. Дохлую, щуплую наркоманку, затягивающуюся второй сигаретой на грязном толчке, видела только я.
Я устало потёрла глаза, впервые за очень много лет ощущая, что переспала. Не знаю, на сколько я отключилась, но, кажется, всё это время мне было нужно именно это. И он. Мне был нужен Скотт Перес.
Он не заводил разговоры, а на мои попытки что-то обсудить реагировал сухо и кратко. Постоянно о чём-то думал и часто останавливался, чтобы перекурить. Несколько раз звонил отцу, но я не слышала, о чём они говорили. Скотт лишь сказал, что с Поппи всё в порядке, а остальное мне было необязательно знать.
А ещё он спрятал все свои банковские карточки. Немного налички, завалявшейся в кармане, хватило на то, чтобы снять комнату в гостевом домике на берегу океана.
Почёсывая раздражённую кожу на правом предплечье, я вышла из маленькой комнаты и огляделась. С нижнего этажа долетала тихая старческая ругань хозяйки нашего убежища. И океан. Я слышала, как он шумит. Вернулась в комнату за пледом и, укутавшись, спустилась вниз через второй выход. Не хотела ни с кем встречаться или говорить.
Побережье встретило мои бедные кости прохладным морским бризом и ветерком, закружившем короткие волосы на макушке. Странным было осознавать, что я не имела ни малейшего понятия, какой сегодня день или хотя бы месяц. Возможно, что конец мая или начало июня. Тепло, но недостаточно для того, чтобы сидеть на голом песке у воды.
Но он сидел. Мокрая рубашка прилипла к мускулистой спине, словно он купался. Русые волосы свисали у висков влажными завитками. Я не сразу поняла, чем он там занимается, а когда ступила в песок, закапывая резиновые тапочки, увидела... Прескотт Перес сидел на берегу океана и кидал камни в воду. Потрясающая в своей трагичности картина.
Хотела подобраться тихо и не мешать ему, но порыв сильного ветра ударил в спину. От неожиданности я пошатнулась. Волосы забились в рот и глаза, и следующий вдох случился уже в горизонтальном положении. Я упала. Как домино. Как карточный домик. Как бестелесная, серая субстанция, не имеющая ни цели, ни смысла.
— Блин, — расстроенная тем, что испачкала плед, прошептала я.
— Помочь? — сухо поинтересовался Прескотт, даже не обернувшись.
Я потянулась за тапками, отлетевшими в сторону. Плюхнулась на задницу и с полным разочарованием в жизни и в самой себе посмотрела на серое небо.
Не услышав ответа, Скотт развернулся. Он и правда купался в холодном океане. Или просто пытался утопиться. Скорее, второе.
Выдохнув так, словно я его раздражала, Перес поднялся с песка и отряхнул руки. Сжал в руке телефон, а затем под мой изумлённый вскрик со всей силы швырнул его в океан. Такой поворот событий быстро поставил меня на ноги. Все ещё борясь с волосами, которые ветер разбрасывал по лицу, я прокричала:
— Ты с ума сошёл? Зачем ты выбросил свой телефон?
Он подошёл ко мне и остановился так близко, что намочил мою футболку. И мои руки, удерживающие плед. Впервые за два дня его глаза изучали меня с интересом, а не глубокой скорбью, словно вместе с телефоном он сбросил броню и тяжёлый балласт.
Перес осматривал всё, да так внимательно, что складывалось впечатление, словно он... запоминает меня. Пока я здесь. Пока я жива. Улыбнулся, заметив, как я волнуюсь и пытаюсь всунуть ногу в перевёрнутый не той стороной тапок.
— Кис-кис.
Я сглотнула и потеряла сознание. На мгновение, пока тепло его голоса и смысл слов не дошли до самого сердца. Оно, в отличие от куриных мозгов, по-прежнему билось. И помнило его. Его голос, его взгляд, эту мальчишескую ухмылку и это его до трясучки раздражающее: «кис-кис».
— Зачем ты выкинул телефон? — повторила я, проглотив нежность в его голосе. В голове крутилась одна и та же мысль, приводящая в ужас. — Он отправил тебе? То видео? Ты видел его?
Вздувшаяся вена на лбу выдала его прежде, чем он ответил. Прескотт всё видел. Видел меня, видел его... Эмир сдержал общение — отправил видео. А он посмотрел его, и теперь я не могла смотреть на Скотта.
Опустив взгляд, я зажмурила глаза, сдерживая слёзы. Последним, что я увидела, — его сжатые кулаки с окровавленными костяшками. Это и правда был конец, но теперь не только всему, но и нам. Мы были больше и шире, чем всё. И закончились мы тоже в самую последнюю минуту.
А потом он коснулся меня. Неуверенно, словно спрашивая разрешения, погладил по плечу. Провёл пальцами по подбородку и заставил посмотреть ему в глаза. Боль. Столько боли. Я почти что смотрела в собственное отражение в зеркале.
— Он заплатит за это.
— Как?
— Есть один человек, для которого этот ублюдок — пыль под нами. Он знает, что с такими нужно делать. И завтра он приезжает в Сиэтл. Мне плевать, сколько это будет стоить. И мне плевать, если за это меня посадят.
— Почему после всего этого он не убил меня? Ведь он был так уверен в том, что это я убила его отца, — честно говоря, я смирилась с тем, что это правда. И уже давно.
С неба пошёл дождь. Крупные градины воды падали нам на лица, пока волны рассекались о берег.
— Потому что для него это всё игра, Одетта. И ставки повышаются. Теперь полиция Сиэтла ищет не только нас, но и его. Отец написал на него заявление. В доме были камеры. Его ищут.
И нас тоже.
— Тогда твой человек не найдёт его в городе. Уверена, что он уже уехал.
— Он разберётся с этим. Он знает, как это делается, — пальцы Скотта держали плед, который так и норовил слететь в песок от сильного ветра. Я словила себя на мысли, как сильно мне не хватало его заботы. Не той, которая обеспечивала меня и покойную мать, а этой... самой простой.
Он делал некоторые вещи, не задумываясь, словно по инерции. Я не подала виду, но улыбнулась, когда ночью он накрыл меня одеялом, оставив одну голую пятку. Вернувшись с заправки, Перес протянул мне упаковку кислых мармеладок. Он всё помнил. Всё до единой мелочи.
— Ты можешь не прикасаться ко мне, если тебе неприятно, — не знаю, зачем я это сказала. Мне было невыносимо от одной мысли о том, что он... он всё видел. На его месте я бы испытала отвращение.
— Я хочу прикасаться к тебе, если ты позволишь, Одетта. Я...
— Не говори ничего, Прескотт. Не надо жалеть меня. Этим дерьмом он меня не сломал.
Он улыбнулся. Глубокая скорбь снова просочилась через слабо вздёрнутые уголки его губ, и тогда я вспомнила:
— Кассета. Где кассета, которую Эмир оставил в доме? Там должно быть что-то!
— Я уже подумал об этом. Арчи забрал её из мотеля. Они оцифруют и пришлют нам... — слово содержимое пугало нас обоих.
— Как они пришлют тебе видео, если ты выбросил телефон? — честно говоря, я бы сделала тоже самое.
— Вечером сюда приедет свой человек. Привезёт наличные, ноутбук и телефон. Завтра утром мы поедем дальше. Через несколько дней, если не задержимся по дороге, уже будем в Мексике.
— Я смогу позвонить дяде? Сэм? — от одной мысли о том, что я больше их не увижу, становилось больно. Я вспомнила добродушную улыбку Смит, её тихий, шершавый голос, и то, что я чертовски сильно в ней ошиблась, соврав. Ей пришлось узнать об Одетте Барна, ведь Кэсси превратилась в пепел. Её сдуло, и на месте вымышленной чудачки появилась я. Но в тот вечер, когда мы впервые встретились, познакомившись заново, ничего не изменилось. Ничего, кроме сожаления: слишком много хороших людей не только пострадали из-за меня, но и были отвергнуты. Мной же, впрочем.
Дождь только усиливался. Отрывки нашего диалога съедал шум воды. Устав перекрикивать стихию, Перес предложил вернуться в дом, но, когда попытался продолжить разговор, я отрицательно закивала головой. К чёрту. Возможно, у нас есть только этот день. Один единственный...
Я думала о том, чем бы хотела заняться, с открытым ртом наблюдая, как Прескотт снимает мокрую рубашку. Мускулы. Блядская дорожка из редких волос от пупка к линии джинсов. И ощущение рук на предплечьях. Синяки от пальцев Корсезе ещё не успели окраситься в коричнево-зелёный. Они были синими, и они напоминали океан.
Я не соврала, когда сказала, что это дерьмо меня не сломало. Но мне было мерзко. От самой себя. От того, что я чувствовала, от того, какая я грязная. Стою перед ним и хочу его.
— Чем хочешь заняться? — Скотт надел чистую рубашку и выдернул меня из вереницы мыслей, несущих в дебри, о которых слабонервным было лучше не знать.
— Можем притвориться, что всё хорошо, и посмотреть фильм, — пришлось закрыть старую форточку, бьющуюся о раму. В комнате было сыро. И серо. И двуспальная кровать, застеленная не самыми свежими одеялами. Это всё, чего я хотела: притвориться, чтобы он укрыл меня одеялом.
Скотт всё понял без лишних слов. Стянув грязные от песка ботинки, он зафутболил их под кровать и в ещё мокрых джинсах стал забираться под одеяло. Впрочем, одумался, коснувшись пуговицы на штанах.
— Ты не против?
— Не против ли я увидеть тебя без штанов? Почему ты спрашиваешь? Я ясно дала понять, что не хочу ничего слышать и говорить про...
А вот он хотел. Я видела, как сильно он был не уверен в каждом своём движении, в каждом прикосновении и взгляде. Прескотт Перес верил, что принудительное половое сношение унизило и ранило меня. Идиот.
Он скинул брюки и спрятался под одеялом. Я последовала его примеру. Свернулась в калачик на своей половине кровати и подумала: «Не верю. Я правда буду просто лежать и... смотреть фильм? С Прескоттом Пересом?»
Кажется, его мучил тот же вопрос.
— Что будем смотреть? — Перес повернул голову, подловив меня за подглядыванием. Уж больно тяжело было оторвать взгляд от его хмурого профиля.
— У нас есть выбор? — вякнула из-под одеяла, заметив, как Прескотт довольно улыбается. Несносный мальчишка. Где тот Скотт, которого я встретила в галерее? Где заявленная серьёзность?
Он перестал щёлкать пультом после того, как закончились каналы с новостями. По самому гадкому стечению обстоятельств в мире — «50 оттенков серого» оказались первым попавшимся фильмом.
Я возмущённо фыркнула, заметив, что Перес смотрит. В рубашке и зелёных трусах, завёрнутый в цветастое одеяло, с мокрыми волосами и крошками от хлеба в уголках губ, воняющий тиной и сыростью, Прескотт Перес сидит в дешёвом гостевом домике и улыбается.
— Ты серьёзно собираешься это смотреть?
— Ну да, — он пожал плечами. — А что такое? Что за фильм?
Я облегченно выдохнула и высунула руку из-под одеяла. В повелевающем жесте сжала и разжала пальцы, требуя пульт.
— Как можно не знать о том, о чём все говорили на протяжении нескольких лет? Мы с тобой разве не смотрели?
— Не помню этот фильм, только про этого, — он поднёс два указательных пальца к зубам и изобразил клыки, щёлкнув языком.
— Так это «Сумерки» были, — я закатила глаза. — Чем вы, богачи, вообще занимаетесь в свободное время?
— А чем мы с тобой занимались?
Всем. Не упустили ни одной секунды. Посетили десяток самых разных стран. Москва — «Щелкунчик», Гранд Опера — «Гамлет». Плавали с дельфинами в индийском океане и встречали рассвет на Килиманджаро. А ещё трахались. Везде. Постоянно. Первый и второй год наших отношений был похож на сказку. Но всякая сказка имеет конец, и не у каждой он — счастливый.
Прескотт встал с кровати, чтобы взять со стола пачку чипсов и колу. Я позеленела от переизбытка чувств, уставившись на его аппетитную задницу. А потом увидела маленькое чернильное пятнышко и поседела от ужаса. Боже мой.
Не помню, чем руководствовалась в тот момент. Вполне возможно, что ничем. Редко я чем-то руководствовалась. Не успел Перес обернуться, как я схватила его за резинку трусов и дёрнула их вниз.
Мы опешили одновременно. Он развернулся, и мой взгляд встретился с...
— Татуировка. Ты не свёл её? — маленькая кривая надпись на венгерском.
Скотт по-прежнему стоял без трусов, не зная, как реагировать. Край длинной рубашки немного прикрывал достоинство, но этого было мало. Я всё видела, а он не мог себя контролировать, возбуждаясь с каждой секундой всё больше и больше.
Я одумалась первой и резко отвернулась. События минувших дней всё ещё отзывались привкусом желчи во рту. Отвращение к самой себе было сильнее желаний и его крепкого пениса.
— Прости.
— Могу одеться?
— Зря ты сказал мне, что видел то видео, — прошептала я. — Чёрт, Скотт, я...
Я хотела спать. Хотела забыть обо всём и начать жизнь с чистого листа. Я правда этого хотела. Когда-то. Воспоминание о том, каково это «чего-то желать» ещё теплилось в груди, но само чувство было ненастоящим.
Я была пустой. Мёртвой. Логически и практически законченной. Лишь мысль о том, что Перес жертвовал собой из жалости или глупой привязанности, злила и оживляла.
— Я увидел лишь начало, Одетта.
— И теперь ты бесконечно меня жалеешь? Возишься, как с инвалидкой? Жертвуешь всем. Ради чего?
— Забери свои слова обратно, — вдруг резко и грубо отрезал Прескотт. — Ты, блять, за всю жизнь так нихрена и не поняла. Ты просто нихрена не поняла, Одетта.
Я развернулась уже тогда, когда он поправил трусы. На красивое лицо вернулась хмурая гримаса, разученная Пересом за последние три года.
— Мир не крутится вокруг жалости к тебе, Одетта. Он вообще не крутится вокруг тебя. Есть только люди, которые любят тебя, которые хотят или хотели помочь тебе, но ты всё отвергаешь.
Я открыла рот, но Прескотт заткнул меня сердитым взглядом. Сделал шаг навстречу и оказался так близко, что я смогла почувствовать тепло его тела.
— Тебе так удобнее? Прятаться за мыслями о том, что ты жалкая? Что тебя все жалеют? Тебе так удобнее? — его дыхание полоснуло щеку. — Что будет, если ты наконец поймёшь, что Поппи, Кинсли, Сара...
— Сэм, — поправила я.
Чертовщина. Какая-то нелепая комедия, в которой Саманта Смит водила дружбу с Прескоттом Пересом. Похудевшая после последних событий, но всё ещё большая и громкая, в сером старом свитере, Сэм раздевалась в коридоре. Скотт помог снять куртку и повесил её на крючок.
Женщина многозначительно мне подмигнула, скосив один глаз на упругую задницу Переса. Это был девятый день заточения в доме Скотта. Девятый день, в котором все мысли занимали наркотики. И бесполезные попытки разобраться в убийстве. Сэм немного смирилась с тем, что я врала ей целых полгода, и стала приезжать через день. Очень странно и неумело, мы учились доверять друг другу, а ещё она всегда готовила. Безумно вкусно.
— Спасибо, Скотт, — улыбнулась Сэм. Я ждала его у входа в гостиную, облокотившись плечом о стену.
— Друзья Одетты — мои друзья, Сара.
Мы уставились на него одновременно. Я хохотнула в кулак, когда Сэм замахнулась пакетом с продуктами. Искреннее разочарование на её лице пахло разбитыми яйцами в лотке. Треснув Переса по ноге, она пригрозила ему поножовщиной и с гордо поднятой головой откланялась на кухню.
— Что будет, Одетта, если ты смиришься с тем, что в мире есть люди, которые любят тебя? Что будет, если ты узнаешь, что я здесь не потому, что мне жалко тебя, а потому что я хочу быть с тобой?
— Но почему? Чёрт возьми, Скотт, для чего тебе это надо? Я — наркоманка. Я убила одного или двух человек. Всё кончено. Для меня. Тебе не нужно страдать снова. Не ради такой, как я.
Он вдруг замер. Скулы и линия подбородка дёрнулись, словно от удара по лицу. С полным непониманием, Перес уставился на меня как на редкую разновидность дерьма.
— Ты дура, Одетта. Ты такая глупая.
Преодолев какой-то неизвестный мне порыв, он обхватил мой подбородок своей широкой ладонью и наклонился. Я вздрогнула, когда его губы коснулись моих. Мягко. С опаской.
— Это сожаление, — прошептал он. — Я жалею, что оставил тебя. И я жалею тебя за всё то, через что ты прошла.
Я дрожала по многим причинам: в комнате было холодно, и ступни превратились в ледышки. Но основной причиной всегда был он. Когда его губы вновь накрыли мои, я ожидала привкус своих слёз, но захлебнулась в необузданном пламени его страсти. Не успела опомниться, как оказалась прижатой к старому платяному шкафу.
— А это, Одетта, — его голодный взгляд обжёг меня, когда он отстранился, чтобы произнести эти слова. — Это любовь.