Бражник

Говорят, деньги портят людей, но я не могу с этим согласиться. Может, кого-то они все-таки не портят. Хотя среди моих знакомых таких претендентов нет.

Ума не приложу, зачем ему понадобилось убивать Лаврентия. Мне показалось, Даня его раздражал больше.

Следователь был, в сущности, человеком чудесным. Если бы чудесность эта не вставала поперёк моего жизненного пути, я бы ей непременно восхитился.

Леонид Виссарионович. Так звали следователя. Он мне представился.

— Важно не что происходит, а с кем это происходит. Если что-то плохое происходит с незнакомым человеком, из общего у вас только видовая принадлежность. Мы представляем себя на месте этого человека, чувствуем его боль – это эмпатия, не больше. Но если мы знали этого человека, то начинают болеть воспоминания. Чем их больше, тем сильнее болит. Как множество мелких порезов, на которых попала соль. Один ещё можно потерпеть, но десять — проблематично. Что ж говорить о таких случаях, когда порезов сотни... крепитесь.

И мне поведали ужасную новость:

Лаврентий мертв.

Я видел его тело. Сердце сжалось от того, какой он лежал бледный и тощий, с перекинутой через тело поджатой лапкой. Он выглядел, как нерождённое дитя – лежал там в позе эмбриона с закрытыми глазами.

Это был Лаврентий. Боже мой.

Вот она, реальность. Самая настоящая, прозаичная, честная мокруха. Без всякой романтики.

Я вдруг понял: все, что со мной происходило и происходит — это моя жизнь. Одна большая жизнь. Она не делится на промежутки. Все её составляющие, по сути, представляют собой одно и то же. Все мерзкое и высокое слилось воедино, скука и веселье, смысл и его отсутствие, все одно. Всю свою жизнь я шел к этому моменту. А потом пойду дальше.

Мне стало дурно.

Я вспомнил про физику, молекулы, атомы, химию и биологию. Вспомнил о том, как все мы устроены. Ведь не может же все это сложное и величественное устройство в один миг перестать работать. Чего стоит атомам как-то перестроиться и залатать прореху? Это же немыслимо, чтоб из-за нелепости, совершенной человеком, в другом мире – их сложном, умном мире, который не подчиняется нашей человеческой глупости — случилась перемена. Они же и дальше работают, эти атомы. Они даже не обращают на это внимания. Им и невдомек, что тело, которое они составляют, мертво. А если б они вдруг узнали – что тогда? Появилась бы в частицах хоть частичка сострадания?

Я думал об этом, чтобы не думать о самой смерти. Смотреть в глубокую суть вещей куда проще, чем ориентироваться в человеческих координатах. Если б у этой смерти еще и появилось имя, тогда я бы точно расплакался, на том же самом месте. А плакать мне не хотелось. Прекрасная все-таки штука наш мозг: как просто обманывает он сам себя, не думая даже, что это обман! Как будто приснилось.

Лаврентия вывезли в лес. Тот самый лес, где Румани подвернула ногу и где, должно быть, до сих пор рыскает ее кот. Я понял, что это сделал Артур, и от этого стало особенно противно.

Вот так, значит. Похоронное бюро.

Леонид Виссарионович отнесся ко мне с пониманием. После известия о смерти Лаврентия он меня ждал.

Я тоже ждал. Самого себя.

Ждали мы молча. Как будто каждый боялся сковырнуть, как корку на ране, чужое молчание, и открыть в другом то, о чем слышать не хочет. Подобные сближения всегда порождают неловкость. Как будто ты случайно тронул лучшего друга за член.

Я точно знал, что я испытывал. Обиду, боль и ярость.

А следователь вдруг заговорил:

– Когда окружающие думают о нас, они могут предсказать наши действия или мысли. Если мы с ними, конечно, честны. Это своего рода портрет: вечный и живой. Значит, любое решение, которое вы примите честно и без влияния извне, будет верным для вас, потому как верным вашему портрету. Это штангельциркуль, которым мы измеряем личность. Любое отклонение неверно, потому что оно неверно лично для вас, а не в общем смысле. Оно может быть признаком либо патологии, либо преступления.

Вместо того, чтоб и дальше молчать, он решил не давать мне и слова ввернуть. Взял только небольшую передышку, чтоб податься вперед и сурово взглянуть на меня. Для драматического эффекта.

– В данном случае мы должны определить, является оно самостоятельным преступлением или патологическим – то есть преступлением против самого себя и только, – закончил он.

– Нет, – тут же возразил я, – я знаю, почему он это сделал.

Леонид Виссарионович промолчал. Не потому, что сказать ничего не мог, а, как я вскоре понял, снова для драматического эффекта: он промолчал и сказал тихим, твердым голосом:

– Тогда ты знаешь, что он сделал после этого.

И я посмотрел следователю в глаза.

– Конечно знаю.

Я вспомнил, как мы залили соседку. Как она пришла и трезвонила в дверь. Я открыл, выслушал ее и пошел к Лаврентию, а Лаврентий мне не сразу ответил.

Тогда я за него испугался.

Дело в том, что мне это кое-что напомнило.

***

Мы с Радой разошлись в конце сентября. Я хорошо помню тот день. Солнце светило по-осеннему холодно, небо отчаянно голубело за голыми ветками с ошметками листьев на них, а Лаврентий резал вены. Но я об этом еще не знал.

В те времена я был еще не нищим, просто бедным. Я не мог позволить себе отвести Раду в ресторан, но кофе в парке выпить мы могли. Она беспрекословно ходила пить со мной кофе в парке и даже виду не подавала, что что-то не так. Я ее за это обожал.

Она училась на менеджера и всегда одевалась в деловые костюмы с кошачьей шерстью на коленках. Кошачья шерсть, конечно, не шла в комплекте с брюками. Просто Рада очень любила брать на руки уличных кошек, а своих не держала.

Я ждал ее на скамейке у озера. Холодало в тот год стремительно и неотвратимо, так что мои руки покраснели, пока я сидел там, глядя на уток, которые, судя по всему, не мерзли.

Или, может, им было некуда идти.

Ее я увидел издалека: волосы вьются шапкой, походка виляет, на голове все ходит из стороны в сторону. В ее манере вести себя было что-то такое, как будто она говорила: а плевать мне, кто на меня смотрит, я вообще здесь находиться не хочу. Это я обожал.

Поэтому я увидел ее издалека и смотрел, как она на меня движется, размахивая волосами и бедрами. Прекрасное зрелище.

Я смотрел на нее и не мог нарадоваться тому, что она идет ко мне. А она подошла и сказала, что у нее есть другой.

Этого следовало ожидать. В конце концов, я появился у нее на месте Лаврентия, который об этом даже не подозревал. И все же я надулся. Она, надо отдать ей должное, не ушла сразу – села рядом, дала мне время.

Мы сидели молча. Ее волосы и бедра причиняли мне невыносимую боль, потому что после этой встречи понесли себя к кому-то другому. Я спросил:

— И как он тебя ко мне отпустил?

А она ответила:

— Мне не нужно спрашивать у него разрешения.

— То есть, он не знает?

На горизонте замаячила тень интрижки.

— Знает.

— Значит, он волнуется.

— Не волнуется!

— Тогда не любит! — подвел я итог жирной чертой, крайне довольный собой.

Она вздохнула.

— Вот в этом твоя проблема. И не только твоя — все мужики такие.

— А все бабы говорят, что все мужики такие.

— Но ведь так и есть! Все, кроме него.

— Ага, вот значит, как. Ага. Понятно. Ясно все. Спасибо, что разъяснила.

— Я не собираюсь перед тобой оправдываться!

— Этого я и не ждал, что ты. Такая милость — куда мне! Перед ним потом будешь оправдываться.

— Слушай, я пришла сюда, чтобы ты знал: я не имею к тебе претензий.

— О.

— И я не хочу причинять тебе боль.

— Значит, ты делаешь это против воли. Теперь я об этом знаю, хоть легче и не становится. Но все в порядке — по сравнению с той болью, которую ты мне причинила, когда ушла от меня, эта ничего не значит.

Она возмущенно разинула рот.

— Это ты меня бросил!

— Ничего подобного!

— Ты сделал все для того, чтобы я тебя возненавидела!

— Я просто слишком сильно тебя любил.

И она поняла. За это я её обожал: она всегда понимала. Понимала, молча делала выводы и находила тебе замену.

Она посмотрела мне в глаза. А потом тихо заговорила:

— Любовь, любовь, любовь — ты постоянно говоришь только о ней! То, что произошло между нами, не имеет никакого отношения к любви.

— А что же тогда между нами произошло?

— Секс.

И я засмеялся.

Потом я пошел домой и совсем о ней не думал. Я думал о чем угодно, но не о ней. О всякой чуши. О том, что скоро мне писать диплом, о том, что денег, которые присылают родители, мне критически не хватает и надо бы устроиться на работу. Думал о том, что вечером можно выпить пива, а на меня в это время дул холодный и чистый ветер.

Я зашел в квартиру и сходу наступил в лужу. Ботинки у меня тогда были хорошие, не промокали. Сейчас расклеились совсем. Но несмотря на то, что я не промочил ноги, выругаться в таком случае все равно надо обязательно. Потому что это чертовски неправильно, когда у тебя в квартире на полу вода.

Лужа выдалась добротная, на весь коридор. Ее исток находился где-то за дверью ванной, и чтоб понять, почему, не требовалось сильно напрягать мозг.

Конечно, я направился в ванную. Еще на подходе заметил, что вода мутноватая. С кирпичным оттенком, как после креветок.

Лаврентий лежал в воде одетый, в рубашке и брюках. Его распоротая рука сжимала сигарету. Он курил.

Я оглядел его, оглядел переполненную ванну с опущенным в нее душем, из которого, судя по всему, продолжала пребывать вода. Лаврентий смотрел на меня. Вода в ванной вся покраснела, только со стороны открытого душа вились светлые водовороты.

Я сказал:

— Вода, Лавр. Она заблудилась и ищет путь домой.

Лаврентию потребовалась пара минут, чтобы вернуться в реальность. Он похлопал на меня глазами, а я спокойно его подождал, стоя в своих отличных непромокаемых ботинках в луже воды и крови.

— А, так мне нужно, чтобы уровень не понижался, а сама вода сохраняла температуру и циркулировала. Другого способа помимо того, чтобы не выключать душ, я не вижу, — объяснил он, жеманно откинув руку с сигаретой, и рассеянно, будто соображая на ходу, добавил: — вернее, не видел, пока ты не пришел. Теперь-то ты можешь мне помочь, помешать воду и, например, слить лишнее, чтобы добавить воды погорячее, когда она остынет. Теперь, разумеется, в потопе никакой надобности нет.

Я подошел, присел и посмотрел на порез Лаврентия. Кровь из него текла непрерывным ручейком. Я подумал, что начал он, видно, не так давно, раз так бодро говорит, да и вода еще не такого уж насыщенного оттенка.

Одним словом, я понял, что жизни Лаврентия еще ничего не угрожает.

Кроме меня.

— Да ты балда! – заорал я на него.

Самоубийство – не выход, я это знаю. И вы знайте.

Лаврентий беспомощно пожал плечами.

Я вздохнул и сказал то, что не хотел бы говорить никогда в жизни. Я планировал обманывать Лаврентия до победного и регулярно выдумывать для него все новые романтические истории о наших свиданиях, чтоб он на стенку лез от ревности.

Но вот я дома и Лаврентий стал первым, кому я сказал:

— Она и меня бросила.

Тогда я вытащил Лаврентия из ванной и забинтовал его бледные скользкие руки. А теперь он лежит мертвый. Тот самый человек, которому я тогда заматывал запястья, чтоб не окочурился.

Я притащил Ярослава в наш с Лаврентием маленький мир, и вот к чему это привело. К тотальному уничтожению всего сущего. Но теперь-то, наконец, все закончилось. Закончилось, как я и предполагал.

Как-то раз я говорил с Ярославом по поводу той ночи в поезде. По поводу первой ночи, когда я ехал в поезде и боялся не того, что еду в поезде, а всего происходящего внутри вагона. Та ночь открыла мне глаза на многое. Она, можно сказать, на меня повлияла. После нее я, как говорится, уже не был прежним.

Я поделился всем этим с Ярославом. Сразу заметил, что он как-то стушевался, но даже не успел ничего предположить – Ярослав сам пояснил, мгновенно:

— Понимаешь, — вздохнул он, — я тебе ничего не давал.

Ни-че-го. Совершенно.

— Это было слабительное.

Я вспомнил, как засел в туалете после того, как распрощался с проводницей. Просидел там вплоть до остановки, вою от недовольных пассажиров было на весь состав.

— Я только одну таблетку взял, себе. А для тебя просто подобрал такую же из домашней аптечки.

Пожалуй, мы опустились на самое дно не потому, что для нас в мире не нашлось подходящих условий. Просто мы остались детьми, которые так и не поняли, как работает мир взрослых. Забавно, что и разбогатели мы именно поэтому: когда не знаешь правил, можно играть только против них, а это – верный путь к успеху.

Тело Лаврентия ехало в морг. Я был за него спокоен: знал, что резать его некому.

И я поехал в деревню к родственникам Лаврентия. За своими вещами.