Поломанные | Кирилл Егоров

сентябрь 2024.

Дождь хлестал по лобовому стеклу, дворники скреблись, как пьяные студенты после сессии, а в салоне стояла та напряжённая тишина, которая бывает только в двух случаях: когда везут тело или когда в одной машине оказываются три идиота, которые ненавидят друг друга, но вынуждены делить четыре квадратных метра стальной коробки.

Кирилл впился пальцами в руль, представляя вместо него чью-то глотку. Сзади Смирнова курила с видом человека, который вот-вот сядет на электрический стул, но перед этим обязательно скажет последнее ёбнутое слово. Москвина же ёрзала на пассажирском сиденье, пытаясь найти удобное положение между сумкой и своим уязвлённым самолюбием с лицом, на котором застыло выражение «какого хуя я здесь?».

— Так, стоп. Давайте ещё раз. Какого хрена мы все тут? — Смирнова наконец не выдержала, выдыхая дым в приоткрытое окно.

— Ты сама напросилась, — Кирилл резко перестроился, чуть не сбив бабку с тележкой на переходе.

— Я что, выглядела как человек, который хочет провести вечер в компании тебя и твоей временной подружки?

Москвина фыркнула:

— Временная?

— Ну да. Временная. Пока не надоест. Или пока он не накосячит. Обычно второе, — Сашка ухмыльнулась, глядя в боковое стекло.

Кирилл резко ударил по тормозам на красном свете:

— Смирнова, я тебя нахер вышвырну из машины.

— Мило. Угрожаешь мне в присутствии свидетеля, — хмыкнула. — Попробуй.

Лиза вдруг неожиданно фыркнула. Непроизвольно. Сразу пожалела.

Вжик-вжик — дворники яростно бились в конвульсиях, отбивая сигнал «SOS». Впереди была только мокрая дорога, тёмная, как их перспективы доехать без трупов. А в салоне слышно только тиканье поворотника и тяжёлое дыхание Москвиной, которая явно пыталась решить, стоит ли ей встрять или просто сделать вид, что её тут нет.

— Вы вообще слышите себя? — наконец выдавила она. — Вы как дети!

— О, спасибо, мам, — Смирнова повернулась к ней, притворно-восторженно сложив ладони у щеки. — А то я уже забыла, как это — когда меня воспитывают люди, которых я не спрашивала.

Кирилл резко прибавил газу, когда загорелся зелёный. Почему он вообще согласился их подвезти? Ах да — потому что Смирнова посмотрела на него с тем самым «ну ты же не полное говно» взглядом, а Москвина просто села и закрыла дверь, как будто так и надо. И вот теперь они ехали. Куда? Хрен его знает.

Кирилл просто сел за руль и поехал, а остальные — как дураки — последовали за ним.

— Так... — Москвина нервно прокашлялась. — Мы... куда?

— В ад, — буркнула Смирнова. — Ты же хотела знать, куда он пропадает по ночам? Вот и едешь. Поздравляю.

— Сань... — Кирилл стиснул зубы.

— Что, Кирюш? — она повернулась к нему, сладко улыбаясь. — Ой, прости, я забыла — тебе нельзя напоминать, что ты мудак.

Молчание. Только дождь. И тиканье поворотника, который Кирилл забыл выключить еще три перекрёстка назад.

— На «Ленинской» высадишь, — бросила Смирнова, уткнувшись в телефон.

— А мне на «Горького», — тут же вставила Лиза, слащаво улыбаясь в зеркало заднего вида.

Кирилл просто зажмурился. Ну конечно. В разные стороны. Дернул руль, подрезая дедка на «Жигулях» с таким расчетом, будто хотел отправить их всех прямиком в новостную сводку.

— Бля, вы реально сейчас устроите драку в моей тачке?!

— А что, нельзя? — язвительно спросила Смирнова.

— Нельзя.

— Жаль.

— Если вы обе начнёте орать — вышвырну нахуй на обочину.

— Обещаю, буду орать тихо, — сказала Смирнова.

— Да заткнись уже, — не выдержала Москвина.

— Вы вообще можете пять минут помолчать?! — процедил Кирилл сквозь зубы.

Голос звучал так, будто он вот-вот разорвётся между «задушить» и «развернуться и уехать одному».

— Могу, — Сашка щёлкнула зажигалкой. — Но не хочу.

— А я не могу, — тут же встряла Лиза. — Кирилл, ты обещал завезти меня к Кате!

— О, — Смирнова фыркнула. — Кирилл, ты обеща-а-ал... — передразнила она тоненьким голоском. — Он тебе ещё и песенки обещал петь? Может, на гитарке?

— Саш, заткнись, — прошипел Егоров, чувствуя, как у него начинает дёргаться глаз. Будто там завелся отдельный нерв, посвятивший жизнь исключительно Смирновой.

— Ой, извините, я ж не знала, что у вас тут романтическая поездочка!

— Так, напоминаю: я никого не звал!

— А можно так не орать? — флегматично заметила Смирнова.

— Я не орал!

— Орал, — хором сказали Москвина и Смирнова.

Переглянулись — впервые за вечер — и тут же отвернулись.

— Может, я выйду? — хмыкнула Сашка. — А то мешаю.

— Да выходи уже! — рявкнул Кирилл и тут же пожалел.

Сашка замолчала. Слишком резко.

— Ладно, — потянулась к ручке двери, её голос внезапно стал ровным, почти беззвучным. — Останавливай.

— Ты че, больная?! — Кирилл резко ударил по тормозам. Машина дёрнулась, колёса взвыли по мокрому асфальту. — Мы на трассе!

— Ну и что? Пешком дойду. Вам же удобнее без третьего колеса.

— Не страдай херней, Смирнова!

Но она уже открыла дверь.

Холодный сентябрьский воздух ворвался в салон. Дождь. Тишина. И только дворники продолжали своё безумное метрономическое «вжик-вжик».

Москвина замерла, внезапно осознав, что стала невольным свидетелем какой-то непонятной драмы.

— Саш...? — бросила Лиза, пытаясь остановить блондинку. Но Смирнова уже вышла.

Хлопнула дверь. И только забытая пачка сигарет, брошенная на сиденье, осталась, как последний след её присутствия.

— Может, вернёмся за ней...? — неуверенно начала Лиза.

Кирилл ударил по рулю. Машина рванула с места, оставляя за собой только брызги грязной воды и облако бензинового отчаяния.

А Смирнова шла по обочине, смеясь сквозь дождь, потому что иногда единственный способ не сойти с ума — это выйти посреди трассы и оставить всех этих идиотов там, где они и должны быть.

Но почему-то смех получался каким-то... мокрым.

И дело было не только в дожде.

***

октябрь 2024.

Смирнова ненавидела осень.

Не эту инстаграмную картонную пародию с тыквенными латте, уютными пледами и дешёвой эстетикой: «осень — это не время года, а состояние души».

Да состояние души.

У инфлюенсерш с силиконовыми губами и пустотой во взгляде, соразмерной, разве что, наполненности их черепных коробок. У тех, чья жизнь — сплошная «ностальгия по тому, чего не было» и Pinterest на фоне дешёвого фильтра. У тех, кто фоткает свои жопы в рыжей листве, для сториз с хэштегом «осень-это-настроение».

Нет. Настоящую осень.

Ту, что воняет мокрым асфальтом и дохлыми надеждами. Когда небо — это грязная вата, прилипшая к крышам, а ветер пробирается под кожу.

Природа не умирает красиво — она гниёт, сдыхает в луже и блюёт жёлтыми листьями прямо на тротуар.

Они с Егоровым тогда только что поругались. Ну, то есть, как обычно.

То ли из-за его хронического неумения быть человеком, то ли из-за её хронического отвращения к его попыткам им казаться.

Какая, в сущности, разница?

Главное, что в этот момент она так вовремя вспомнила про Крепчука.

Гарик не был мечтой. Он даже кошмаром-то был так себе. Но у него было одно неоспоримое преимущество: он не был Егоровым.

Они с Игорем даже дружили. Если, конечно, можно назвать дружбой этот симбиоз циничной стервы и человека, чей эмоциональный диапазон колеблется между «дай пизды» и «где пизды дают?».

Но это хоть как-то работало.

В отличие от их «дружбы» с Егоровым, которая давно превратилась в токсичный пинг-понг из претензий, недомолвок и случайного секса, после которого хочется отмыться с хлоркой.

— Ты серьёзно? С Крепчуком?!

Егоров даже сам немного офигел от собственного вопля. Ну да, Крепчук — мудак. Но, чисто технически, с кем Смирнова спит — её личное дело.

Или нет?

Где-то в подкорке, в том самом месте, где у нормальных людей логика, а у него — доисторический инстинкт «бей-беги-еби», что-то дёрнулось, заурчало и потребовало крови.

Смирнова даже не почесалась.

Сидела, сгорбленная над конспектами, где формулы по термеху соседствовали с её пометками на полях. Карандаш в её пальцах был обгрызан до состояния зубочистки — привычка, которая бесила Кирилла несоразмерно её вредности.

Он стиснул зубы. Сашка упорно пялилась в бумаги, будто там было что-то важнее него.

— Ну а что такого?

Так просто. Как будто речь шла о выборе между чёрным и зелёным чаем. Хотя нет, зелёный она ненавидела. Кирилл почему-то это запомнил.

Ответ застрял где-то между его пищеводом и самомнением.

Крепчук — это ходячее подтверждение теории Дарвина наоборот. Эволюция явно пыталась отыграться.

Если начать перечислять, почему Крепчук — это ходячая реклама абортов, дискуссия затянется до второго пришествия. Да и придётся признать очевидное: Егоров — тот ещё псих, который запоминает, с кем она переписывается, что заказывает в кофейне и в какой позе предпочитает трахаться.

А это уже отдавало нездоровой заинтересованностью, граничащей с мемом: «я не сталкер, просто у меня хорошая память».

Смирнова наконец оторвалась от конспекта. Подняла глаза. Серые, холодные.

— Он что? — губы дрогнули в едва уловимой усмешке. — Недостаточно ты?

Егоров скривился. В груди что-то ёкнуло — то ли злость, то ли та самая мерзкая штука, которую он предпочитал не называть даже в мыслях.

Потому что если это ревность — то он полный дебил. А если не ревность — то почему он мысленно прикидывает, сколько ударов выдержит Крепчук, прежде чем заплачет?

— Да хуй его знает, Сань, просто... — Кирилл мотнул головой. — Ну вот представь: сидишь ты с ним, а он вместо того, чтобы говорить что-то умное, тупо бубнит про последний матч и как ему, блять, не засчитали гол.

Смирнова прищурилась.

— А ты, значит, цитируешь Бродского между делом?

— Я хотя бы не веду себя как придурок, когда мы проигрываем.

— О, какая трогательная забота. Москвина уже надоела? Или просто сегодня не её день по расписанию?

— При чём тут Лиза?

— При том, что ты внезапно озаботился моей личной жизнью. Странно, да? — Смирнова щёлкнула карандашом по странице. — Особенно учитывая, что вчера ты с Лизой...

Сашка сделала вид, что замялась, подбирая слова.

— В общем, весь корпус слышал, что тебе написывала, цитирую: «какая-то шмара», а ты Егоров — «моральный урод». Так что, если тебе так важно контролировать, с кем я встречаюсь, сначала разберись со своими «временными подружками», окей?

Сашка произнесла это с той сладкой ядовитостью, которая превращала даже «окей» в «иди нахуй».

— Это не...

— Не твоё дело? Бинго, Кирюш, — перебила Смирнова. — Ты у нас почему-то можешь лезть в мою личную жизнь, но как только речь заходит о твоей — сразу «отъебись». Удобная позиция.

Она закрыла конспект и встала.

Ростом Смирнова ему едва до плеча, но когда она так смотрела — снизу вверх, с этой своей ехидной ухмылкой, — Егорову почему-то хотелось или задушить её, или прижать к стене и заткнуть чем-нибудь. Желательно ртом.

— Ладно, — Смирнова хлопнула его учебником по груди с таким расчётом, будто метила в солнечное сплетение. — Раз уж твоя царская задница так озаботилась моей личной жизнью — приходи сегодня в «Лунго». Посидишь за соседним столиком, поноешь, что он мне не пара.

— Да пошла ты, — буркнул Егоров, ощущая тупую тяжесть под рёбрами.

— Ой, простите великодушно! Я же совсем забыла, что Его Величество Егорову нельзя напоминать о его двойных стандартах и тыкать носом в его же дерьмо, — фыркнула блондинка. — Он ж имеет право на всё! А я — нет, я ж должна сидеть и молча смотреть, как ты строишь из себя жертву обстоятельств. Ну извини, Егоров, но цирк уехал, а ты так и остался клоуном.

— Я просто спросил.

— Просто спросил? — она засмеялась, но в глазах только лед. — Классный вопрос, Кир. Прям как в прошлом месяце, когда ты «просто спросил», почему я поехала с Самсоновым на ту конференцию. Или как в сентябре, когда «просто поинтересовался», с кем я переписываюсь. Ладно, давай по-простому: если тебе так важно контролировать, кто у меня между ног — сначала разберись с тем, кто у тебя в голове. Потому что пока там явно пусто. Ну или засел какой-то долбанный полтергейст, который шепчет тебе: «Давай, заеби ей мозг, это ж так весело!»

Сашка знала, что перегибает. Но, вашу мать, до Егорова только так и доходило.

— Сань, че ты несешь? — хоккеист скривился.

— Ой, простите, ваше величество! — она резко откинулась назад, разводя руками. — Я же забыла, что ты можешь спрашивать, а мне нельзя отвечать. Ну тогда держи краткий курс: да, я трахаюсь с тем, с кем хочу. Нет, это не Крепчук. Да, тебе всё равно не понравится имя. Нет, я не буду его называть — вдруг ты опять «просто спросишь», где он живёт и какая у него группа крови.

Она наклонилась ближе, будто собиралась поделиться секретом.

— Вот только вопрос на миллион: когда ты, блять, уже научишься отличать «просто спросил» от «я — ебучий психопат с манией контроля»? Или это слишком сложно для твоего избирательного восприятия? Нужны картинки? Может, схему нарисовать?

— Всё? — Кирилл выдавил из себя, сжимая кулаки так, что костяшки побелели.

— Нет, не всё, — подняла палец, изображая внезапное озарение. — Ах да! Если вдруг опять «просто захочешь спросить» — может сразу пойдешь нахер? Сэкономишь нам обоим кучу времени. Или даже этот элементарный алгоритм требует разжёвывания?

Сашка видела, как его челюсть напряглась — вот-вот треснет, как его иллюзия о собственной адекватности.

В глазах Кирилла стояла та самая смесь злости и растерянности, которая появлялась каждый раз, когда реальность намекала, что он — не центр вселенной. Но ей было плевать.

Вернее, она заставила себе наплевать. Раз двадцать повторяла это про себя, пока ждала ответа, которого так и не было.

— Так что давай без этого лицемерного «я просто спросил», ладно? Иди лучше к своей Лизке. Пусть успокоит. У неё, кажется, специальные курсы были — «Как терпеть твой дешёвый нарциссизм и не подавиться». Хотя, если честно, мне даже её немного жаль, — добавила Сашка, ловя на губах привкус чего-то горького.

Не кофе. Нет. Собственной желчи, наверное.

— Представляю, какие у неё оды в заметках после ваших «романтических» вечеров.

— Какая трогательная забота, — выдавил Егоров, чувствуя, как по венам растекается липкое раздражение. — Тебе бы в поликлинику санитаркой, раз так волнуешься за чужое здоровье.

Смирнова фыркнула. Вот и понеслось.

— О, отличная идея! — притворно оживилась. — Только сначала тебе стоит записаться. Уверена, там есть очередь из тех, кого ты довёл до нервного срыва. Москвина уже номер первый, я — второй...

Где-то за окном завыл ветер, швырнув в стекло горсть дождя. Осень. Гнилая, промозглая, воняющая сыростью и несбывшимися «может быть».

— Кто там следующий? Ах да, вся твоя жизнь — это сплошной лист ожидания у кабинета психотерапевта.

— Знаешь, что самое смешное? — Кирилл резко шагнул вперед, перекрывая ей путь. Его голос стал тише, но от этого только опаснее. — Что ты тратишь столько сил, чтобы доказать, как тебе плевать. Но если бы правда было плевать — ты бы не устраивала этот цирк с Крепчуком.

— Ой, ты сейчас пытаешься анализировать? Это новый уровень. Вчера ещё только на крик переходил, когда мозг перегревался, — Смирнова фальшиво удивилась, прикладывая ладонь к груди. — Может тогда просвятишь, почему каждый раз, когда у тебя проблемы, ты оказываешься у меня?

Егорова будто током ударило.

— Это другое.

— Конечно другое! — Смирнова развела руками. — Потому что перед другими ты должен играть в идеального парня, а я — та, перед кем можно не притворяться. Прям как в прошлый раз с Москвиной. Удобно, да?

Кирилл стиснул зубы.

— Ой, ну конечно. Ты же не ответишь, — Смирнова покачала головой. — Потому что тогда придётся признать, что я права. А это, блять, не в твоих правилах!

— Сань, ты сейчас обвиняешь меня в том, что я... что?! — резко схватил её за запястье. Кожа под его пальцами вспыхнула жаром. — Доверяю тебе?!

— Нет, — она холодно посмотрела на его пальцы. — Я обвиняю тебя в том, что ты инфантильный придурок. Боишься признать, что хочешь всё и сразу. Только вот так не бывает. Давай начистоту, ты либо идёшь и разбираешься со своей жизнью, либо навсегда заткнёшься про то, с кем я сплю. Потому что этот лицемерный ужас уже достал. Выбирай.

— Я что, по-твоему, специально...

— Да! — она рванула руку, но он не отпустил. — Егоров, ты вообще когда-нибудь задумывался, почему все твои «серьёзные отношения» длятся ровно до первого конфликта, а вот со мной ты готов вот это вот всё терпеть годами?

— Потому что ты...

— Потому что я не жду от тебя ни-че-го, — прошипела Саша, выделяя каждый слог. — А они — ждут. И ты ломаешься. Потому что на самом деле ты не хочешь отношений. Ты хочешь зрителя. Того, кто будет аплодировать, когда ты играешь свою роль, и молчать, когда ты её бросаешь.

Дождь за окном усилился.

— Ты права, — неожиданно тихо выдал Егоров.

— Что?

— Я сказал — ты права. Я не знаю, чего хочу.

Смирнова замерла. Она готовилась к чему угодно — к крику, к хлопнувшей двери, к его фирменному «заткнись, я всё объясню». Но не к этому. Не к этой внезапной капитуляции, которая почему-то злила ещё больше.

— О, боже, — она медленно провела рукой по лицу. — Ты сейчас серьёзно? Ты, Кирилл Егоров, король полутонов и мастер уклончивых ответов, вдруг признал свою несостоятельность? — фальшиво всхлипнула. — Я тронута. Может, в следующий раз ты ещё и на терапию запишешься?

— Сань... — вдруг вырвалось у Кирилла. — Тебе правда нравится Гар?

Сашка развернулась, закатила глаза и пошла прочь. Без истерик. Без сцен. Без его любимого «ну давай же, докажи, что ты не тряпка». Просто убрала его из уравнения.

Смирнова уже скрывалась за углом, а он всё стоял, сжав кулаки, с идиотским осадком на языке — как после дешёвого кофе из автомата.

Горько. Дёшево. Бессмысленно.

Пнул мусорный бак, но даже этот жест вышел жалким — пластик глухо бухнул, не оставив и вмятины. Жалкаля пародия на ярость. Как и всё, что он сейчас испытывал.

Тебе правда нравится Гар?

И ведь знал ответ. Знал ещё до того, как спросил. Крепчук — это не человек, а живой мем. Он знал, что они периодически тусуются еще с первого курса. Но так же прекрасно знал, что это не выбор. Это — ясное, чёткое, намеренное «отъебись».

Она специально это сделала.

Специально выбрала егоровонесовместимого мудака в радиусе пяти корпусов. Не Самсонова, не Власова, не кого-то хотя бы с намёком на интеллект. Крепчука. Потому что это — максимально ебнутый способ сказать: «Видишь этого дебила? Вот с ним мне приятнее, чем с тобой».

Вот это-то и бесило.

Не Крепчук. Не её похуизм. А то, что теперь Егоров — тот самый осадок на дне стакана.

Горький. Ненужный. Бессмысленный.

— Ну и с чего мы начали-то? — проворчал Кирилл, пнув мусорный бак ещё раз.

Контейнер, конечно, не сломался. Потому что в этой ебучой вселенной даже мусорные баки оказались крепче, чем его нервы.

Нет, ну серьёзно — с чего? Они поругались из-за той же хуйни, из-за которой ругались всегда — потому что ни один из них не умел просто заткнуться и быть счастливым.

И вот результат: она тусуется с Крепчуком. Ах, да. Еще и непонятно с кем трахается.

Внатуре. Чётко. Классно. Охуенная жизнь.

Даже если он сейчас развернётся, догонит её, прижмёт к стене и скажет всё то, что годами копилось где-то под рёбрами — отец его по головке не погладит. А отец у Егорова — не из тех, кто гладит. Он из тех, кто ломает.

Да и кто вообще погладит? Саня? После всего этого цирка? После тысячи таких же сцен, которые всегда заканчиваются одинаково — её холодным «похуй» и его фальшивым «да и мне тоже»?

Даже если он приползёт к ней на коленях.

Даже если они сорвутся в этот пиздец ещё раз — с ночными разговорами, сигаретами на подоконнике и её холодными пальцами на его шее. Ничего не измененится. Ведь утром всё равно останется только стыд, потому что он опять не смог быть тем, кем должен. Злость. И это ебучее ощущение, будто они снова наступили на одни и те же грабли.

С размаху. Прямо в лоб.

Потому что он — Егоров. Сын своего отца. Заложник фамилии, которая значит больше, чем он сам. А она — Смирнова. Гребанная дочь партнёра его отца. Которая под запретом. Которая уже давно перестала ждать, когда он наконец перестанет быть трусом.

Лучше бы он ревновал.

Ревность — это хоть что-то настоящее, хоть какая-то эмоция, в которой можно не копаться.

А это... Это хуже.

Это когда ты стоишь посреди коридора, сжимая кулаки, и понимаешь, что тебе не на кого злиться. Только на самого себя. Потому что ты — автор этого пиздеца.

— Похуй.

Но почему-то — совсем не похуй.

Потому что где-то там, в самом низу, под всеми этими слоями цинизма, злости и показного равнодушия, сидит другая правда.

Та, которую он никогда не признает.

Сашка ушла, а он так и остался стоять посреди коридора. С этой херней в груди, которая не имеет названия, но болит так, будто кто-то вырвал кусок лёгкого и не объяснил, как теперь дышать.

Но он же Егоров.

А значит, завтра снова будет делать вид, что ему похуй. Будет повторять себе, что так — лучше. И так до следующего раза. Пока один из них не сломается — а ломаться никто не спешит.

Пока не станет совсем похуй.

Или пока не перестанет врать самому себе.

Что, конечно, маловероятно.

Так что теперь ему оставалось только стоять тут, с этой херней в груди, которая не ревность, не злость, а что-то третье. Что-то, что не имеет названия — потому что нормальные люди такого не испытывают.

Но Егоров, как всегда, оказался не из их числа.

— Эй, Кир! — донёсся голос с другого конца коридора.

Кирилл даже не обернулся. Потому что знал — это либо Москвина опять с претензиями, либо кто-то из команды опять с вопросами, либо...

— Ты че, оглох?

...ну да, конечно. Крепчук.

***

Гарик что-то говорил. Громко. Активно жестикулируя. Хотя нет. Не говорил, он даже не излагал. Именно орал, как будто его собеседница сидела не в полуметре, а на другом конце стадиона. Да ещё и с заложенными ушами.

Его голос перекрывал гул столовой, звон посуды и даже базовые инстинкты самосохранения, которые у Гарика и так находились в коматозном состоянии.

Только привычная, почти ритуальная истерика, которую Смирнова наблюдала уже три года.

— Ну ты представляешь, Сань? Ну как так можно, а?

Смирнова кивнула. Механически. Бездумно. Как та идиотская кивающая собачка на торпеде убитой девятки.

Пустые глаза, тупое движение, ноль осознанности.

Она знала этот ритуал лучше, чем расписание пар: Гарик орет, она кивает, потом они вместе идут курить, хотя Гарик бросил ещё на втором курсе. И пока она будет травить лёгкие никотином, он продолжит орать уже на свежем воздухе.

Цикл повторялся с тех пор, как первого сентября они случайно столкнулись в курилке — она с сигаретой в зубах, он с маниакальным блеском в глазах и готовым монологом о несправедливости судьбы.

А потом оказалось, что они будут гнить в одной группе до самого диплома. Никак звезды сошлись.

Почти как их с Егоровым «поругались-помирились», только без секса и с меньшим количеством драмы.

—...ну я ему и сразу сказал: чё ты, мудила, меня трогаешь? А он...

Сашка перевела взгляд через его плечо. Там, у окна, сидел Кирилл. К слову, тоже «мудила».

Идеальный треугольник — он, она и Крепчук. Только вместо любви здесь были: чистейший пофигизм, приправленный бурлящим раздражением. И Егоров, который какого-то хрена решил, что она трахается с Гаром. Ну да. Еще была сама Сашка, которая не стала этого отрицать. Просто потому что.

Чистой воды цирк. Где все клоуны ненавидят друг друга, но вынуждены работать в одном шапито.

— И что, врезал ему?

Сашка подперла подбородок рукой, впервые за этот разговор выглядя искренне заинтересованной. В её глазах вспыхнул тот самый огонёк, который появлялся только при трёх обстоятельствах: когда дрались другие, когда дралась она сама, и когда представлялась возможность устроить и то, и другое одновременно.

Ну а что? Драки она любила. Хотя бы потому, что в мордобое не нужно притворяться. Всё честно, всё по-настоящему. Никаких полутонов. Либо ты дал в морду, либо получил сам. Либо ты победил, либо проиграл.

Никаких «может быть», «давай поговорим» или «это сложно объяснить». Просто кулаки, боль и честность, которой так не хватало во всем остальном.

— Да хер там! Тренер рядом стоял...

Её взгляд скользнул по столовой. Столы с липкими пятнами неизвестного происхождения. Стулья, скрипящие как души первокурсников на первой сессии. Люди с лицами, выражающими экзистенциальную тоску. А над всем этим — потолок с жужжащими люминесцентными лампами, которые светили так, будто специально хотели подчеркнуть убогость момента. Их давно пора было заменить, но, как и всё в этом университете, они держались на честном слове, километрах скотча и, кажется, засохших студенческих слезах.

Крепчук не замечал. Он вообще редко замечал что-то, кроме собственного отражения в зеркальных поверхностях и восторженных взглядов.

Последних, к слову и не было. Ну, разве что, только в стрипухе, в которой тот работал.

— Я бы ему так въебал, ты даже не представляешь! Знаешь, что этот засранец ответил?

Она знала. Знала дословно. Потому что Кирилл вчера сам ей пересказал этот разговор, сидя у неё на кухне, с бутылкой вина в одной руке и сигаретой в другой.

Как всегда. Как друзья.

Они действительно были друзьями. Лучшими. Когда-то. До того момента, когда однажды проснулись в одной кровати с диким похмельем и осознанием, что всё пошло под откос. После этого их дружба превратилась в это странное подвешенное состояние.

Не то передружба. Не то недоотношения. Не то социальный эксперимент по выживанию в условиях хронического недопонимания.

Смирнова поднесла стакан к губам. Тёплый кофе пах дешёвым сиропом, дешёвыми надеждами и таким же дешёвым самообманом. Вкус — как будто разбавили кипятком амбиции и добавили ложку сахара в виде иллюзий.

Прям как её жизнь в последнее время — слащаво-горькая бурда, которую приходится пить через силу.

За окном шел дождь — мелкий, противный, как и все в этот день. Совсем как в тех дешевых романтических комедиях, которые она ненавидела.

Только вот романтики не было. Как и комедии.

Остался только мерзкий октябрь, плохой кофе и осознание, что вся эта ситуация — настолько клиширована, что даже стыдно.

Девушка, парень, недоговорённости, ревность.

Такой сюжет даже для мыльной оперы слишком банален. Но почему-то в жизни эти клише работали лучше всего.

Зачем она это делает?

Вопрос был риторическим, как и большинство её решений за последний год. Она знала зачем. Как знала и то, что это была полная хуйня, приправленная каким-то непонятным максимализмом и желанием сделать назло.

Но когда другой язык не работает, приходится говорить на том, который собеседник хотя бы понимает.

Смирнова медленно переводила взгляд с Крепчука на Егорова, сидящего в трёх метрах. Кирилл делал вид, что увлечён перепиской в телефоне, но его челюсть была сжата так, что вот-вот треснет.

Казалось, что игра стоит свеч. Только вот свечи эти оказались дешёвыми, вонючими, и горели они как-то... Не так.

А главное освещали они ровно три вещи: первая — она всё ещё смотрит в его сторону, вторая — он всё ещё делает вид, что не смотрит, третья — оба продолжают эту идиотскую пантомиму.

— Сань, ты вообще слушаешь?

Гарик внезапно замолчал, уставившись на неё с выражением человека, который только что осознал, что ведёт душевный монолог перед пустым стулом.

— Конечно, — Смирнова изобразила улыбку, которую можно было бы продавать как пособие по фальшивым эмоциям.

Губы-то растянулись, но вот глаза остались пустыми — два куска льда в оправе из подведенных ресниц.

— Ну и?

— И что?

— Как «и что»? Я же тебе рассказываю!

— А, да, — Сашка сделала ещё один глоток, чувствуя, как сладкая гадость разъедает ей пищевод. — Полный пиздец.

Гарик удовлетворенно хмыкнул, будто она только что выдала гениальный философский трактат, а не стандартный ответ из разряда: «я тебя не слушаю, но делаю вид».

Где-то звякнула ложка — громко, с тем самым знакомым перезвоном фальшивой небрежности.

Тело Смирновой опознало этот звук раньше сознания. Оно вообще помнило всё — и как эти пальцы сжимали её бёдра, и как цеплялись за простыни, и как потом так же небрежно застёгивали ремень.

Теперь эти пальцы сжимали стакан с компотом. Прогресс, блять.

И это было правильно.

Потому что всё остальное — от первого взгляда до последнего «похуй» — было неправильно.

Потом раздался знакомый смех. Москвина. Лиза. Та самая Лиза, которая неделю назад орала на весь корпус, что Егоров — урод, а теперь снова висела у него на шее.

Смирнова даже не стала смотреть. Зачем? Она и так знала, как они сейчас выглядят: Егоров с его натянутой улыбкой, Лиза с ее «ой, я такая милая» — готовая картинка для дешёвого ромкома.

Но Гарик, конечно, обернулся. Потому что Гарик — это Гарик.

— О, Егоров, кажись, со своей помирил... — начал он с той тупой радостью, с которой обезьяны тычут пальцем в сородичей.

— Заткнись, пока я тебе сама не врезала, — Смирнова бросила стакан на стол.

Кофе расплескался, оставив на пластике грязно-коричневое пятно. Точная метафора, если задуматься.

— Чего? — Гарик моргнул, будто пёс, которого неожиданно дёрнули за поводок.

— Ты реально думаешь, что мне есть дело до того, с кем он там мирится? — хмыкнула Сашка, переводя взгляд на этот дешёвый спектакль под названием «мы счастливы, честно».

И вдруг поняла, что ей действительно похуй. Не понарошку. Не «назло». А по-настоящему.

Кончилось. Выгорело. Стало пеплом.

Потому что вот он, Егоров, — сидит в трёх метрах, сжимая стакан теми самыми руками, и... ничего. Ни злости. Ни боли. Ни этой противной щемящей пустоты под рёбрами.

— Ты ж сама пялишься на них, как...

— Как на дорожную аварию, — перебила Сашка, закатывая глаза. — Ты же понимаешь, что иногда просто физически невозможно оторвать взгляд от такого мощного потока дебилизма?

— А почему тогда ты мне врезать грозилась? Это ж почти как признание чувств по-смирновски!

Сашка медленно подняла бровь.

— Гар, давай начистоту: если бы я хотела признаться тебе в чувствах, я бы просто пошла и выбросилась с окна. Это было бы и честнее, и романтичнее.

Гарик захохотал так, что соседние столики обернулись.

— Погнали покурим, — усмехается Смирнова, закатывая глаза.

— Я ж бросил!

— Ну так постоишь рядом, подышишь.

Сигареты в кармане, зажигалка в руке, десять минут до пары. Как раз успеть перекурить эту внезапную свободу. А Егоров... Пусть хоть с Москвиной, хоть со всей группой разом.

И пока они с Гариком шли к выходу, Сашка вдруг осознала, что это — единственные честные отношения в ее жизни. Без подтекстов, без игр. Просто два циника, которые прекрасно понимают, что оба — говно.

Но хотя бы не притворяются конфетками.

— А если серьезно? — спросил Крепчук, неожиданно прямо. — Че у вас с Кирюхой-то?

— Серьёзно? — Смирнова резко остановилась, развернулась к Гарику. — Хочешь честно? Мы с ним — как этот твой незасчитанный гол. Долго бежали, красиво забили, а в итоге — хер, а не победа.

Она резко дёрнула дверь курилки, чувствуя, как в лицо ударяет порция промозглого октябрьского воздуха.

— Но разница в чём, — Смирнова закурила, делая глубокую затяжку. — Твой гол хотя бы реально был. А у нас... — выпустила дым кольцами, наблюдая, как они растворяются в сыром воздухе. — У нас вообще ничего не было.

Гарик неожиданно серьёзно посмотрел на неё.

— А тебе надо, чтобы было?

— Бля, — Сашка рассмеялась. — Ты сегодня какой-то дохуя проницательный. Не, ну серьёзно, что за день такой — сначала Егоров признаёт, что он мудак, теперь ты умные вопросы задаёшь...

— Ответишь?

Смирнова затянулась ещё раз, чувствуя, как никотин жжёт лёгкие.

— Мне надо, чтобы либо было, либо не было. А не это... — махнула рукой в сторону столовой. — Не это подвешенное состояние, когда ты вроде свободен, но продолжаешь жить как в клетке.

Гарик кивнул, доставая у неё из рук сигарету и затягиваясь, несмотря на своё «я бросил».

— Ну так сделай что-нибудь. Или забей окончательно. Третьего не...

— Гар, блин, — перебила его Смирнова. — Если бы всё было так просто, ты бы сейчас не курил, а я бы не стояла здесь с тобой.

Тишина повисла на три секунды, которые показались вечностью.

Октябрь. Курилка. И та самая хуйня в груди, которая не ревность, не злость, а что-то третье.

Что-то, что не имеет названия — потому что нормальные люди такого не испытывают.

Но они, как всегда, оказались не из их числа.

***

наши дни.

Кирилл сжал кулаки, чувствуя, как кровь снова начинает пульсировать в разбитых костяшках. Идеально. Теперь хотя бы что-то было настоящим. Не как эта ебучая игра в «нормальных людей», где все видят только картинку: уверенный взгляд, капитанская повязка, дешёвый лоск успеха.

А Смирнова... Смирнова видела его дерьмо. То самое, что копилось внутри — страх оказаться никем, злость на себя за то, что не может просто взять и перестать врать, и это ебучее чувство, будто он вечно бежит по эскалатору вниз, а жизнь уезжает наверх без него. Видела всю ту хлипкую конструкцию из амбиций, отцовских ожиданий и того, что он годами выдавал за личность.

Да, он и сам-то был то ещё дерьмо. Дерьмо в дорогой куртке. Дерьмо с кучей золотых медалей на шее. Дерьмо, которое годами притворялось человеком, а на деле так и осталось мальчишкой, дрожащим перед отцовским голосом в трубке.

Кирилл знал, что его жизнь — это игра. Но он все чаще чувствовал, что в этой игре он теряет что-то важное.

— Ты вообще зачем пришла? — повторил, уже без злости, скорее с усталым раздражением.

Бесполезно. С ней всегда бесполезно. Бессмысленно злиться.

Смирнова все равно разберет его на атомы одним взглядом.

Сашка затянулась сигаретой, выпустила дым в морозный воздух. Он клубился вокруг ее лица, скрывая выражение, но не скрывая дрожь в пальцах, сжимавших фильтр. Она курила слишком много в последнее время, но в этой ситуации сигарета казалась единственным способом успокоиться.

— Я же сказала. Проверить, не сдох ли ты.

Ложь. Она пришла, потому что не смогла не прийти. Потому что знала — он будет громить раздевалку, разбивать кулаки в кровь и ненавидеть себя.

Потому что даже после всего — после его истерик, после этих бесконечных «похуй» — она все равно не могла просто вычеркнуть его. И ей было плевать, что он заслужил этот проёб. Сашка всё равно не вынесла бы мысли, что он там один.

Но признаться в этом? Ни за что.

Смирнова затянулась сигаретой, выпуская дым колечком, и наблюдала, как он корчится от её слов. Весь такой из себя «непробиваемый», а стоит ей ткнуть пальцем в больное — и вот он, весь его напускной похуизм, трещит по швам.

— Ну вот, живой, — развел руки, демонстрируя свою целостность. Изображая этакого воскресшего Христа, только без благодати и почти с синяком под глазом. — Можешь идти.

Смирнова не двигалась. Просто стояла, курила и смотрела на него так, будто он был последним идиотом на Земле.

И, возможно, была права.

— Ты знаешь, что у тебя кровь на подбородке?

Тихо. Спокойно. Без эмоций.

Кирилл машинально провел рукой по лицу, сморщился от прикосновения к запекшейся корке.

Действительно, кровь. Видимо, от драки.

Зачем вообще полез?

— Мелочь, — буркнул.

Красное на бледном. Как их жизнь — яркие всплески дерьма на фоне общей серости.

— Всегда мелочь. Пока однажды не окажешься снова в реанимации с этой своей «мелочью».

Он хотел ответить колкостью, но слова застряли в горле. Потому что она была права. Как всегда. Егоров это знал, чувствовал где-то глубоко внутри, в той гнилой сердцевине, которую тщательно пытался скрыть.

— Ладно, — вздохнул, потирая переносицу. — Слушай, мне реально не до этого. У меня через час встреча с отцом, а я даже не успел переодеться.

— Ага, конечно, — Смирнова скрестила руки на груди. — И Лизу, видимо, тоже ждет твой отец? Семейный ужин в расширенном составе?

Он обернулся. Лиза действительно стояла у входа, кутаясь в куртку, с выражением обиженного котенка на лице.

Кирилл оскалился, обнажая клыки. Не то волка, не то шакала. Того, что уже знает своё место на помойке, но всё ещё рычит на прохожих.

— Ты всегда знаешь, как добить, да?

— Я ничего не добиваю. Просто показываю тебе твоё же дерьмо. А ты каждый раз удивляешься, как оно воняет, — фыркнула Сашка, наконец подняв на него глаза. — Ты проебал матч, потому что твоя голова была занята чем-то другим. Или кем-то.

— О, вот и психолог подключился, — усмехнулся Кирилл, но в его голосе не было прежней уверенности.

— Да больно надо, — она развела руками. — Разбирайся сам. Ты же взрослый мальчик.

На словах.

Последнюю фразу она не произнесла, но он её услышал.

Заебись. Разбирайся. Как будто он не пытался. Как будто он не рвал на себе жилы, пытаясь быть тем самым «Егоровым», которым его хотят видеть все вокруг. Как будто есть что разбирать, когда команду почти разогнали, а в голове — только одно: «Если бы она просто заткнулась хоть раз...»

Но нет. Смирнова никогда не заткнётся.

«Разбирайся». Хули тут разбираться, когда вся его карьера — это гонка по тонкому льду, а под ним — отец с газетой и красным карандашём, готовый подчеркнуть каждую ошибку.

— Ладно, — вздохнул, проводя рукой по лицу. — А если серьезно, зачем ты на самом деле пришла, Сань?

— Чтобы напомнить тебе, что ты — не бог, а просто мудак, который умеет кататься на коньках. И что один проигранный матч — это не конец света. Хотя, учитывая твой уровень самолюбия, для тебя, наверное, да.

— О, спасибо за мотивацию, — саркастически хмыкнул Кирилл. — Может, еще скажешь, что я молодец и заслужил печеньку?

— Нет. Но если хочешь — можешь поплакать у меня на плече. Как в старые добрые, — хмыкнула Смирнова, окидывая его с ног до головы. — Когда ты ещё хотя бы притворялся человеком.

Глаза Кирилла потемнели. Знакомый признак — щёлк — и вот уже Егоров переходит в режим «я сейчас кого-нибудь убью».

Но Смирнова только приподняла бровь. Попробуй.

— А вообще... — она неожиданно сбросила маску цинизма. — Ты же Егоров. А Егоровы не сдаются.

В голосе не было насмешки. Только что-то неуловимое, от чего в груди стало тепло. Не «держись там» или «всё наладится». Не сдаются.

Кирилл закрыл глаза. На секунду. Всего на одну гребаную секунду.

Он ненавидел её за это. За то, что она всегда знала, что сказать. За то, что даже в самые дерьмовые моменты, когда весь мир казался тухлым и бессмысленным, она умудрялась быть его якорем — колючим, неудобным, но единственным, за который он мог ухватиться.

— Я не сдаюсь, — пробормотал.

— Тогда перестань ныть, — Смирнова бросила окурок на асфальт и раздавила его каблуком. — Или тебе реально нужно, чтобы я тебя поцеловала для храбрости? — она сделала шаг, чтобы уйти, но Кирилл схватил ее за запястье.

Инстинктивно. Кожа под пальцами была холодной, почти ледяной.

— Саш?

— Что?

Она не вырывалась, но и не приближалась, застыв в этом неловком промежутке между «уйти» и «остаться».

— Спасибо.

Тишина. Мороз. Декабрь. И этот пиздец между ними, который уже давно нельзя назвать ни дружбой, ни враждой.

Просто наркотик. Привычка разрушать себя. Привычка возвращаться к единственному человеку, который видит тебя насквозь — и всё равно остаётся.

Сашка замерла, потом медленно обернулась. В её глазах мелькнуло что-то мягкое, почти нежное — настолько быстро, что он мог бы решить, что ему показалось. Но он знал её слишком хорошо.

— Не благодари. В следующий раз просто не проёбывай матч, и мне не придётся играть в твоего личного психолога.

Он рассмеялся. Впервые за этот долбаный день.

— Постараюсь, — усмехнулся Егоров. — Слушай, Сань, а...?

— Чего? — она только дернула плечом, пытаясь высвободиться.

Он не знал, чего. Не знал, что сказать. Просто не хотел, чтобы она уходила. Не сейчас. Не так. Не оставляла его с этим гребаным комом в горле и осознанием собственной ничтожности.

— Просто... — замолчал, чувствуя, как слова предательски разбегаются.

Смирнова наконец повернулась, подняла на него глаза. Серые, холодные, но в них было что-то еще.

— Просто что, Егоров?

Он отпустил ее руку. Нельзя. Ему нельзя.

— Ничего. Забей.

Смирнова прищурилась.

— О, так ты ещё и загадочным стал? Ладно, если хочешь поиграть в молчанку — играй один. У меня дел выше крыши.

Она уже разворачивалась, когда он неожиданно ляпнул:

— А если бы я...

— Кирюш...?

Егоров резко отшатнулся.

Москвина стояла в трёх шагах, с лицом, на котором читалось что-то среднее между обидой и недоумением.

— Ну всё, спектакль «Кирилл Егоров и его цирк уродов» продолжается. Я — на выход, — Смирнова фыркнула и потянулась за новой сигаретой, делая вид, что это ее вообще не ебет. — Место для истерик уже занято.

— Да заткнись ты!

— Ого. У вас даже синхронность появилась. Милота, — она закурила, выпуская дым им в лицо. — Ладно, детки, разбирайтесь сами. Я не воспитатель в детсаду.

И ушла. Не оглядываясь.

А он остался стоять.

С Москвиной. С её вопросами. С её «что это было?». С осознанием, что опять проебал момент.

Опять. Как всегда.

***

От автора.

Спойлеры|ответы на анонимные вопросы периодически мелькают в тгк Kilaart (ссылка есть тут в профиле, или можно найти вбив в поиске тг).

Буду благодарна за поставленную звездочку. Спасибо!🫶🏻