Глава 22: Вместе
Они всё ещё сидели на лавке, но тишина между ними уже не грела. Она звенела. Натянутая. Слишком острая, чтобы быть просто паузой. Он смотрел на неё — по-прежнему, глубоко, ровно, не мигая. Но теперь в этом взгляде было напряжение. Как будто на кончике языка что-то важное, что не даёт молчать.
— Кто сказал тебе эту херню? — его голос был тихим. Без давления. Но в нём сквозила сталь. Та, от которой в подворотнях притихают.
Малая опустила глаза. Челюсть напряглась. Пальцы сжались в кулаки на коленях.
— Забей, — выдохнула она. — Я зря это вообще ляпнула.
— Не забью, — он подался вперёд, ближе.
— Я не отпущу это. Кто. Сказал. Я все равно ведь узнаю.
Она подняла глаза.
— Не надо, прошу. Я зря это сказала. Сама виновата. Они же... ну, они имеют право. Сомневаться. Это улица.
— Это не улица. Это предательство. — Зима сказал это тихо, но голос звенел. Он резко обернулся, на ходу вытащил сигарету, поджёг, затянулся, словно чтобы не сорваться на крик.
— Это не право. Это язык шакалов. И за такие слова отвечают.
Он потушил сигарету и выдохнул сквозь зубы:
— Пошли.
— Зачем? — настороженно.
Он протянул ей руку. Не как приглашение — как приказ. Тихий, но окончательный.
— Зима, ты чего...
Он не отвечал. Просто взял её за запястье. Осторожно, но с напором. Потянул на себя. Она сопротивлялась.
— Зим, стой. Не надо. Куда ты... — её голос сорвался.
Он не останавливался. Вёл её через двор, быстрым, целеустремлённым шагом.
— Вахит! — крикнула она, пытаясь выдернуться. — Мне очень больно! Отпусти руку, пожалуйста!
Она отдёрнула её резко, будто боялась, что если не спрятать — снова врежет. Крепко зажала её второй ладонью, крепко зажмурилась. Но не от страха — от боли. Физической. Настоящей.
— Прости, — выдохнул он. — Прости, я идиот.
Он хотел дотронуться, но не стал. Только замер. Сжав кулаки. Виновато, зло. На себя.
— Я просто... я не могу. Слышать, что ты там, одна, в голове, с этим дерьмом. Что ты считаешь, будто кто-то имеет право сомневаться в тебе. Да хоть бы весь район так думал — мне плевать. Понимаешь? Плевать, кем я буду в их глазах. Смешным, влюблённым, терпилой, слепым — да хоть кем.
Он выдохнул, лицо порезало злостью:
— Это больше не твоя проблема. Что скажут. Что подумают. Это всё теперь моя война. А ты... ты должна жить. Спокойно. Просто быть. Не бояться. Не держать в себе. Не думать, что всё — на тебе. Всё на мне теперь. Ты слышишь, Влада?
Она смотрела на него. Губы дрожали, но не от страха. А от того, что эти слова — как выстрелы. В сердце.
— Просто будь рядом. И не отталкивай меня. Не думай, что справишься одна. Я покажу тебе, что мне можно верить. Не словом. Поступком. Сейчас. И всегда.
Он снова протянул руку. Осторожно. Медленно. Уже не приказывая. А прося.
— Пойдём. Надо кое-что закончить.
Малая сглотнула. Сделала шаг к нему. Снова вложила ладонь в его. Он обхватил её пальцы — мягко. Уже совсем по-другому. Как обещание. Он не говорил. Не смотрел. Шёл, как в шторм — когда внутри уже всё решено, и назад дороги нет. Пацаны на базе сразу просекли: что-то не то. Кто-то сидел, кто-то прикуривал, кто-то перекидывался словами, но как только Зима с Малой влетел — воздух будто сгустился.
Он остановился в центре. Пацаны подтянулись. Один — встал. Второй — замер. Адидас, Пальто, Турбо. Все на месте. Только разговоров не стало. Ни звука. Лампа над головой качнулась, как в фильме перед дракой.
Зима отпустил руку Малой. Сделал шаг вперёд.
— Кто из вас рот открыл? — голос был тихий, но по тону — будто по рёбрам прошлись. — Кто базарил, что зря я встал за неё?
Малая замерла. Знакомая сцена. И от этого — противнее. Хотелось сказать: «Не надо». Но слова застряли. В горле — ком. Она знала. Он не остановится.
Пацаны молчали. Как в школе, когда директор заходит и всех накрывает без разбору. Только лица взрослые. Только ставки другие.
— Я серьёзно. Кто. Рот. Открыл?
Пальто отвёл взгляд. Адидас потупился. Турбо... повёл плечом.
— Да чё сразу базарил, — начал он неуверенно. — Ну, был разговор. Да, ну и чё такого?
— Что именно было? — Зима шагнул ближе. — Что ты сказал?
Турбо замялся. Глаза забегали.
— Ну, это... просто, мол... ну, типа... — он захрипел голосом, как будто слова не шли.
— Ну ты ж знаешь, Слэм — манипулятор. Я и сказал, мол... а вдруг он и Малую, ну, того...
— Того — это как? — Зима не повышал голоса. Но стало тише в два раза.
— Ты, сука, скажи нормально. Что именно ты подумал? Что я, как клоун, вернулся, а она у него была на крючке? Или что он её трахал, пока я на базу шёл?
Турбо дёрнулся.
— Да не так я... ну просто вдруг, я не утверждал. Мы с Адидасом просто... рассуждали.
Адидас поднял голову резко.
— Я молчал. Не гони.
— А ты — не молчал, — рявкнул Зима, ткнув пальцем в Турбо.
— Ты, блядь, сидел и рассуждал? Про неё? Пока она в себя приходила?
Он резко развернулся, подошёл к Малой. Осторожно взял за плечо.
— Она. Очнулась. Услышала. Твой ебучий шёпот. Твои сраные сомнения. Про неё. Когда она, сука, едва встать могла.
Пауза. Он развернулся снова к Турбо.
— Ты кто, чтоб такое говорить? Ты кто, чтоб даже подумать? — Зима пошёл прямо на него. — Это что за хуйня вообще? Кто дал тебе право обсуждать, что с ней было, и насколько я «зря» её держу рядом?
— Зим... да не было в этом ничего! — Турбо вскинулся, голос сорвался.
— Ну сказал, ляпнул! Ты чё, теперь за каждое слово...?
— Да, Турбо,за каждое. — Зима стоял вплотную. Лицо рядом. Глаза в глаза.
— Потому что есть слова, за которые пиздят. И ты только что своё получил. Вот оно.
И дал. Не кулаком. Ладонью. В ухо, но так, что звон пошёл по всей базе. Пацаны замерли. Турбо мотнуло в сторону, он схватился за голову.
— Ты охуел?! — заорал он.
— Я ж просто подумал! Мы ж все пацаны, все знаем, как оно...
— Ты — не пацан, если у тебя язык без тормозов. — Зима рыкнул.
— Пацан — это честь. Пацан — это если сомневаешься, молчишь. А ты что? Увидел девчонку в крови и решил посчитать, сколько в ней грязи?
Малая стояла в стороне. И внутри всё жгло. Она не хотела этого. Не хотела, чтобы он лез в это. Это её боль. Её стыд.
— Зим... — её голос дрогнул. Тихий, будто стянутый страхом и стыдом. Он не обернулся.
— Вахит, пожалуйста... — чуть громче. Почти хрип. Её трясло. Она стояла, будто открытая рана. Сердце било в горле. Хотелось исчезнуть. Стереться.
Он всё ещё не слышал. Или не хотел слышать. В нём гремел гнев, а она стояла, как пыль под бурей. Одна. Среди всех.
— Не надо, — выдохнула. — Пожалуйста. Он ляпнул. Я не должна была вообще это говорить тебе это... я не думала, что всё так пойдёт. Вы не должны из-за меня ссориться.
Она сделала шаг ближе. Говорила чуть громче, но голос всё равно дрожал:
— Он сказал это не при всех. Только Адидасу. А ты ударил его при всех. Теперь... даже у тех, кто и не думал, появится это в голове. Они будут думать. Шептаться. Смотреть. Я не хотела этого. Я просто... — она сглотнула, голос упал до шёпота.
— Я просто хотела, чтобы ты знал, что внутри у меня. А не чтобы ты бил кого-то. За меня. Перед всеми. Это... невыносимо.
Внутри всё переворачивалось. Хотелось бежать. Но ноги не двигались. Она стояла. Потому что он стоил того.
Зима развернулся.
Лицо всё ещё жёсткое. Но в глазах — смена. Не ярость. Понимание. Голос его стал ниже. Глубже. Но уже не колючий. Спокойный. Мужской. Как будто он говорил не в зал — ей. Только ей.
— Влада. Ты — не виновата. Ни в том, что он сказал. Ни в том, что я ударил. Ты имеешь право на боль. А я — на то, чтобы её не делили за твоей спиной. Я не позволю.
Он подошёл ближе. Медленно. Не как в драку — как в разговор, в откровение.
— Ты боишься, что после этого все будут думать? Пусть думают. Зато теперь они будут знать: за тебя — ломают. Понимаешь? Слово — это валюта. И если за неё никто не платит, она обесценивается. А я плачу. Сейчас. При всех. Чтобы не было «а вдруг». Не было «а может». — Он посмотрел ей в глаза. — Я не ссорился. Я расставил. Границы. Чётко. Потому что иначе ты будешь одна. А сейчас — ты за мной. И если кому-то не нравится, пусть говорят мне. Прямо. Если хватит яиц. — Он выдохнул. Тихо. И уже совсем по-другому:
— Не прячься. Это не твой стыд. Это их гниль. А я тебя вижу. Честно. Без грязи. Такую, какая ты есть. И стоишь ты дороже, чем все их шепоты вместе.
Зима развернулся. Обвёл всех взглядом.
— Я скажу, чтоб раз и навсегда. Она — со мной. И кто посмеет, даже шепотом, что-то сказать про неё, как Турбо — я снесу. Без разбору. Вырву язык нахер.
Малая отвела взгляд. Медленно. Плавно. Как будто каждый миллиметр — это гвоздь под кожу. В груди скручивало. Никакого облегчения. Только жжение. Понимание, что он — прав. Абсолютно. А ей от этого — ещё хуже. Потому что если бы он был не прав, она могла бы злиться. Кричать. Отмахнуться. А сейчас — только опустить голову. Потому что каждый его довод звучал как приговор: не ей — им. Но почему-то болит в ней. Внутри.
«Он прав. Он всё правильно. И сделал. И сказал. Только почему я чувствую себя дерьмом?» — пронеслось в голове. Хотелось исчезнуть. Не быть здесь. Не стоять, не слышать, не дышать. Губы дрогнули. Она прокусила внутреннюю сторону щеки, чтобы не дать глазам блеснуть. Ей было стыдно, что он встал за неё — так. Громко. Резко. Но он стоял. И говорил. Вместо неё. Пока она молчала.
Где-то в углу Турбо уже сидел с поникшей головой, прижав руку к уху. Пальто смотрел в пол, будто его сапоги стали вдруг очень интересными. Адидас перевёл взгляд с Зимы на Малую — и впервые в его глазах было не просто уважение, а понимание. Он кивнул ей чуть заметно. Не как пацан пацану. Как человек человеку.
— Правильно он, — глухо бросил кто-то из тени. Голос незнакомый. Возможно, кто-то из тех, кто был молча. — Много кто пиздит. Но мало кто отвечает. А он — за неё встал. До конца.
Малая еле удержалась, чтобы не сжаться. Хотелось исчезнуть. Но и хотелось — разрыдаться. От того, что впервые — не она сама вытащила себя. А кто-то сделал это за неё. Без спроса. Просто потому что должен.
Зима выдохнул. Обернулся.
— Всё, — коротко бросил он, как отрезал. — Разошлись. Каждый по делам.
Пацаны начали медленно расходиться. Кто-то молча. Кто-то с опущенной башкой. Кто-то с тяжёлым вдохом. Только Турбо остался сидеть, глядя в бетон. Его уже не трогали.
Малая продолжала стоять, будто вкопанная. Как будто её в землю вжало. Плечи опущены, руки дрожат, пальцы сжаты до белых костяшек. Глаза — в пол. И не поднимает. Не может. Не хочет. Потому что стыд — он тяжелее кирпича.
Зима смотрел на неё. Молча. Не дышал почти. Он видел, как её трясёт. Как будто внутри неё что-то разрывает. И не понимал: как подойти, чтобы не добить. Чтобы, наоборот, собрать обратно.
Он подошёл. Осторожно. Плавно. Остановился перед ней, не нависая. Просто рядом. Поднёс ладонь к её лицу. Медленно. Коснулся подбородка.
— Смотри на меня, — тихо. Без давления. Но с тем самым теплом, от которого всё внутри дрожит. — Выше нос, слышишь? Что ты раскисла? Я с ума схожу от того, как ты держишься. А ты вот так... вниз? Не верю.
Она подняла взгляд. С усилием. Он уловил в её глазах всё: обиду, вину, горечь, недоверие к себе. И тепло. Едва заметное, но живое.
Он обхватил её за плечи. Мягко. Ладонями. Не сжал — прикрыл. Как будто от мира. Кивнул в сторону входа.
— Пошли. Хватит на сегодня. Там тише.
Она не ответила. Только кивнула. И пошла рядом. Тихо. Сбоку. Он открыл перед ней дверь, придержал, пропустил. Закрыл за собой. Комната была пустая. Полумрак. Стены впитывали дыхание. Малая остановилась у окна. Руки всё ещё дрожали.
Зима подошёл сзади. Осторожно. Положил руки ей на плечи. Снова. Но уже увереннее. Без страха. Она не отпрянула.Она стояла молча. А потом, будто сдалась — обернулась и прижалась к нему. Не резко. Не страстно. Просто — лбом к груди. Он обнял. Плотно. Тихо. Тепло.
И так стояли. Пока всё внутри не стало тише. Хоть на миг. Хоть немного.
Она ощущала его тепло не кожей — глубже. Где-то под рёбрами, в том месте, что давно застыло. Где было только выживание. А сейчас — было он. Его запах — немного табака, немного дождя и что-то родное, что не описывается.
— Знаешь, — пробормотала она, не отрываясь от его груди, — я всегда думала, что если кто-то обнимет меня — я отпряну. Что не смогу. А сейчас... не хочу уходить. Совсем.
Он не ответил. Просто чуть сильнее сжал руки. Наклонил голову и коснулся виском её лба.
— Тогда не уходи. Ни сейчас, ни потом. Просто останься.
Она подняла на него глаза. И впервые — не с болью. С чем-то другим. Мягким. Уязвимым. С доверием. Крошечным, но настоящим.
Он провёл пальцами по её щеке, как будто вытирая что-то, чего и не было — просто чтоб прикоснуться. Медленно. Без намёков. Без нажима.
— Я не тороплю. Не требую. Просто буду рядом. Сколько надо. Пока сама не захочешь. Не потому что должна. А потому что выбрала.
Она кивнула. Губы дрогнули. Не от слёз — от тепла, которое подступало с неожиданной стороны.
— А если я не умею? — прошептала она.
— Научимся. Вместе.
Он сел на край койки и потянул её за собой. Она села рядом. Плотно. Плечом к плечу. Он кинул куртку ей на колени, чтоб не дёргалась, не жалась. Просто сидела. Просто дышала.
А потом — он взял её за руку. Ладонь в ладонь. Переплетённо. И они сидели. Молча. Тепло. Без планов. Без обязательств. Только два человека, которые впервые позволили себе быть рядом. Не из страха. А по-настоящему.
Он повернул к ней голову. Медленно. Взгляд цеплялся за её профиль, за дрожь ресниц, за лёгкое покачивание колена. Потом поднял их переплетённые пальцы к губам. Осторожно. Коснулся костяшек — почти неуловимо.
— Всё, — прошептал он. — Больше ты не одна. Ни в боли. Ни в тишине. Ни в этих чёртовых воспоминаниях.
Она чуть повернулась. Его лоб коснулся её лба. Тихо. Как касание мысли.
— Мне страшно, — выдохнула она. — Когда ты так рядом. Потому что я начинаю хотеть. Чувствовать. А я отучилась. Я всё внутри закрыла. Гвоздями. Чтобы не дрожать. Чтобы выжить. А с тобой — всё это обратно. И я не знаю, как с этим быть.
— Не надо знать, — прошептал он. — Просто чувствуй. Я рядом. Я выдержу. Всё.
Он поднял её ладонь, прижал к своей груди. Сердце билось ровно. Надёжно. Как будто оно могло дотянуть её пульс, если нужно.
— Можешь не верить сразу. Просто... отдыхай. Здесь. Рядом. Без страха, что завтра исчезну.
Она долго молчала. Потом, почти неслышно, выдохнула:
— Хочу лечь. Просто рядом. Можно?
Он только кивнул. Поднялся. Нашёл плед, подушки. Расстелил всё на диване аккуратно, как будто это что-то важное. Потом протянул руку — мягко, молча.
Она подошла. Осторожно. Легла немного в стороне, спиной к нему. Её плечи всё ещё были напряжены, дыхание сбивалось. Он лёг рядом. Не касаясь. Просто рядом. Тепло. Спокойно. Не торопя.
Прошло несколько минут. Потом она, будто преодолев что-то, перекатилась ближе. Положила голову ему на грудь. Медленно. Осторожно. Как будто боялась испугать этот момент. Его рука тут же обняла её. Накрыла. Словно дождавшись.
Она замерла. Вдохнула глубоко. В первый раз за долгое, очень долгое время — ровно. Без боли.
— Вот так дышится, — тихо сказала она. — Только с тобой.
Он чуть наклонился. Провёл пальцами по её волосам, убрал прядь с лица. Его губы — у самого её виска. Она подняла голову. Смотрела на него. В глаза. Тихо. Глубоко. И в какой-то миг — просто потянулась вперёд. Медленно. Нежно. Как будто не поцеловать, а прикоснуться душой.
Он встретил её губы. Осторожно. Почти с благоговением. Это был её первый поцелуй — и он знал. И потому не торопил, не вторгался. Просто ждал, давая ей самой задать ритм. Её губы дрожали, но не от страха — от того, насколько это было важно. Глубоко. Бесконечно трепетно.
Он прижал её ближе, чуть плотнее, только чтобы она почувствовала — он рядом, он не исчезнет. Его ладонь легла ей на затылок, пальцы зарылись в волосы, поддерживая, направляя, не давая упасть в себя. Поцелуй был медленным. Мягким. Как будто неслись навстречу друг другу сквозь годы боли и молчания.
Она первая отпрянула. Губы едва касались, дыхание смешивалось. И в её глазах — слёзы. Не от боли. От того, что впервые — позволила. Себе. Кому-то. Дотронуться до неё по-настоящему.
— Ты всё сделал правильно, — прошептала она.
Он только кивнул. Его лоб коснулся её лба. Они лежали под пледом, сжимая ладони, будто боялись, что если отпустят — исчезнет это чувство. Но оно уже было. Живое. Их общее. Выстраданное. Настоящее.
И в этой тишине — будто впервые всё стало на свои места. Без слов. Без обид. Просто они. Вдвоём. Под пледом. В этой комнате. Где больше не нужно было прятаться ни от кого, даже от себя.
Она лежала, не двигаясь, слушая, как ровно и глубоко он дышит рядом. Её ладонь всё ещё была в его, и в этом касании было больше, чем в любом обещании. В его дыхании — спокойствие. В его руках — защита. А в её груди... что-то странное. Новое. Как будто щемящее счастье, тихое и неуверенное.
Она смотрела на его лицо в полутьме — знакомое до боли и всё же новое. Ей казалось, она видит его впервые. Не того Зиму, что ломал челюсти и молчал сутками, не лидера, не страшного, не недоступного. А просто — его. Того, кто сейчас лежит рядом и бережно держит её, как самое ценное, что у него есть.
«А если это и есть оно? Вот это. Просто быть рядом, спокойно, без страха, что уйдёт? Может, это и есть любовь?» — пронеслось в голове. Мысль была наивной, детской. Но от этого — такой настоящей, что её сердце невольно сжалось и разжалось, как от вдоха впервые после долгой задержки.
Она тихо улыбнулась. Едва-едва. Потому что впервые за долгое время она не чувствовала себя куском боли. Она чувствовала себя девчонкой. Живой. Настоящей. И нужной. Не из жалости. А потому что он смотрел на неё так, как будто в мире нет больше никого.
— Спасибо, — почти беззвучно прошептала она.
Он не открыл глаза, но губы его дрогнули.
— За что?
— За то, что не испугался того, чего я сама в себе боялась.
Он подтянул её чуть ближе. Пальцы скользнули по её спине, медленно, как будто убаюкивая.
— Ты не знаешь себя. А я — знаю. Вот и всё.
Она прижалась к нему щекой, чувствуя биение его сердца. Оно било ровно. Точно. Надёжно. Как метроном для тех, кто всё в себе потерял.
И под этот ритм — она впервые за очень, очень долгое время — заснула спокойно. Без рывков. Без сжатых кулаков. Без страха, что проснётся снова одна.