КРОВАВЫЙ ПУЛЬС
После завтрака ты решаешь, что пора собираться на смену в "Сапфировую звезду". Часы показывают 10:15, и ты смотришь на Богдана, который всё ещё сидит на диване в гостиной Печерск Скай, укутанный пледом. Его лицо бледное, синяк под глазом кажется ещё темнее на фоне утреннего света, а дыхание всё ещё прерывистое, несмотря на его попытки скрыть дискомфорт. Ты кладешь телефон на столик, чтобы он мог до тебя дозвониться, и подходишь к нему, присаживаясь на край дивана.
— Я ухожу на смену, — говоришь ты, голос мягкий, но с ноткой беспокойства. — Буду до шести. Обещаешь отдыхать и не вставать без нужды? Если что-то будет не так, звони сразу.
Он кивает, слабо улыбаясь. — Обещаю, Т/и. Буду лежать, как примерный пациент. — Его рука находит твою, и он сжимает её, но ты чувствуешь, как его пальцы дрожат. — Не волнуйся, моя девочка. Всё будет в порядке.
Ты наклоняешься, целуя его в лоб, чувствуя тепло его кожи, и шепчешь: — Возвращусь скорее, чем смогу. — Он смотрит на тебя, и в его глазах мелькает что-то тёплое, но быстро гаснет. Ты встаёшь, надеваешь кофту, висящую на стуле, и, бросив последний взгляд на него, выходишь из квартиры, слыша, как за тобой закрывается дверь.
Дорога до ресторана проходит быстро. Улицы Киева уже оживлены: машины гудят, прохожие спешат под серым небом, а ветер приносит запах сырости после вчерашнего дождя. В "Сапфировой звезде" тебя встречает знакомый запах кофе и выпечки, и Светлана, стоящая за стойкой, кивает, замечая твоё прибытие. Смена начинается в привычном ритме — ты разносишь заказы, общаешься с редкими посетителями, но твои мысли всё время возвращаются к Богдану. Ты проверяешь телефон каждые полчаса, но сообщений нет, и это немного успокаивает, хотя тревога не уходит.
Однако к шести вечера планы меняются. Неожиданный наплыв клиентов заставляет тебя задержаться — шеф просит помочь с уборкой и подсчётом кассы, и ты соглашаешься, не желая подводить команду. Время тянется медленно, и только к 23:45 ты наконец заканчиваешь, чувствуя усталость в ногах и тяжесть в груди. На улице темно, фонари отбрасывают жёлтые блики на мокрый асфальт, и ты торопишься домой, надеясь увидеть его в том же состоянии, в каком оставила. Поднимаешься на лифте, сердце бьётся быстрее, и, открыв дверь квартиры, сразу замечаешь перемену. Тишина кажется гнетущей, а воздух — холоднее, чем утром. Плед, которым он был укрыт, лежит на диване в беспорядке, а на кофейном столике — пустая кружка и телефон, экран которого потух.
— Богдан? — зовёшь ты, голос дрожит, и обводишь взглядом комнату. Никакого ответа. Ты заходишь в спальню — кровать не смята, а его рубашка, которую он снял утром, всё ещё валяется в корзине. Сердце сжимается, и ты бросаешься к входной двери, проверяя замок. Ключи висят на месте, но ты знаешь, что у него мог быть запасной набор.
Ты хватаешь телефон и набираешь его номер, но трубку никто не берёт. Звонок переходит в голосовую почту, и ты оставляешь сообщение, голос ломается: — Богдан, где ты? Я дома, ты не должен был уходить. Позвони мне, пожалуйста. — Ты кладешь телефон, чувствуя, как паника нарастает, и начинаешь обходить квартиру, ища подсказки. На кухне — тарелка с остатками тоста, которую он не доел, а на столе — смятая салфетка. Ты возвращаешься в гостиную, садясь на диван, и замечаешь, что плед пахнет его одеколоном — кедром и цитрусом, — но это только усиливает твою тревогу.
Вы знакомы всего неделю, и у тебя не было времени настроить отслеживание его телефона — это было бы слишком для столь короткого знакомства. Ты обводишь взглядом квартиру: тарелка с остатками тоста на кухне, смятая салфетка на столе, но никаких записок. Мысль о его ранах — синяк под глазом, порез на щеке, кровоточащие рёбра — заставляет сердце биться чаще. Он едва стоял утром, и всё же ушёл, не сказав ни слова.
Ты не можешь ждать. Ты достаёшь ноутбук с кофейного столика, открываешь его, и экран заливает комнату голубоватым светом. Пальцы быстро бегают по клавишам, пока ты входишь в свою защищённую систему. Без прямого доступа к его номеру ты начинаешь с косвенных методов: проверяешь сигналы сотовых вышек в районе, надеясь поймать след его устройства.
Данные загружаются, и ты видишь, что его телефон был активен около 16:00 в районе Подола — слишком далеко, чтобы он мог дойти пешком в таком состоянии. Твоё сердце замирает, и ты представляешь, как он, хромая, садится в машину, чтобы встретиться с теми, кто звонил утром. Ты переходишь к уличным камерам, используя старую учётную запись из университетских проектов, и начинаешь сканировать записи в Подоле. На одном из видео ты замечаешь его чёрный Dodge Challenger: он паркуется у заброшенного склада в 16:12, выходит медленно, опираясь на дверцу. Камера фиксирует, как он заходит внутрь, но запись обрывается в 16:15 — кто-то отключил её. Твои пальцы замирают, и ты шепчешь: — Что ты делаешь, Богдан...
Ты пытаешься найти другие камеры, проверяешь соседние улицы, но сигнал теряется. Проходит час. Часы показывают 00:45, и ты не могу усидеть на месте. Ты встаёшь, подойдя к окну, и смотришь на улицу, надеясь увидеть его машину, но вместо этого видишь только мелькающие огни и редких прохожих. Сон не приходит, и ты проводишь ночь, перебирая в голове каждое его слово, каждое движение, пока усталость сковывает тело, но разум остаётся настороже.
И вот, в 04:00, ты слышишь это — приглушённый шум мотора Dodge Challenger, который затихает внизу, в подземном гараже, затем шаги в коридоре, тяжёлые, прерывистые, сопровождаемые стуком, будто он цепляется за стены. Твоё сердце бьётся быстрее, и ты встаёшь, бросая плед на пол. Ты подходишь к двери, когда слышишь, как ключ скребёт в замке, а затем дверь распахивается с глухим стуком, ударяясь о косяк. На пороге появляется Богдан, и картина перед тобой выбивает воздух из лёгких.
Печерск скай, 4 утра 26 ноября 2024 года
Его светлые волосы прилипли к лицу, пропитанные кровью, потом и дождём, кожаная куртка разорвана в нескольких местах, рукава висят клочьями. Его лицо — сплошная рана: под левым глазом — глубокий синяк с кровоподтёком, нижняя губа глубоко рассечена, обнажая десну, кровь стекает на подбородок, а на правой щеке — рваный порез, пересекающий висок, из которого сочится тёмная струя. На лбу — глубокая ссадина, кожа содрана до розового, а на подбородке — сеть мелких царапин, как от падения на щебень. Правая рука дрожит, пальцы изодраны, костяшки разбиты в мясо, а на запястье — багровый след от удара цепью. Левая рука покрыта длинным порезом от локтя до плеча, кровь капает на пол, смешиваясь с грязью. Под курткой рубашка пропитана кровью на рёбрах — три ножевых разреза, глубоких и рваных, с выступающей сукровицей. Но самая страшная рана — на правой ноге: штанина джинсов разорвана, пропитана кровью, а в бедре зияет пулевое ранение, пуля застряла в мышцах, вокруг неё кожа воспалена, багровая, и кровь хлещет с каждым движением, оставляя лужу у его ног. Он едва держится, опираясь на дверной косяк, и каждый шаг сопровождается хриплым стоном, его тело дрожит от боли и усталости.
— Т/и, — хрипит он, голос слабый, прерывистый, полный агонии, но с ноткой облегчения. Он делает шаг, но нога подгибается, и он падает на колени, ударяясь о пол с глухим стоном, его руки скользят по стене, оставляя кровавые следы. Ты бросаешься к нему, не в силах сдержать крик.
— Богдан! — твой голос ломается, слёзы текут по щекам, и ты опускаешься рядом, дрожащими руками поддерживая его за плечи, избегая ран. — Что с тобой? Где ты был? Ты весь в крови! — Твоё сердце колотится так сильно, что кажется, оно вырвется из груди, а дыхание срывается в рыданиях, когда ты видишь, как кровь стекает с его лица на пол.
Он тяжело дышит, его грудь вздымается с хрипами, и ты видишь, как он сжимает кулак, пытаясь справиться с болью. — "Тени"... — выдыхает он, его голос едва слышен сквозь стон. — Засада... на Подоле, у склада. Их было шестеро... с ножами, цепями, пистолетами... они окружили меня. Я... я прорвался через них. Один выстрелил, когда я бежал... пуля застряла. — Его глаза мутнеют, но он смотрит на тебя, и ты видишь в них борьбу за жизнь. — Они гнались... я свалил троих, но остальные... они не остановились. Машина сломалась, пришлось идти пешком...
Ты оглядываешь его раны, сердце сжимается от ужаса. Кровь из ноги хлещет на пол, и ты видишь, как он теряет силы, его кожа становится всё бледнее. — Я вызову скорую! — кричишь ты, но он хватает твою руку, его пальцы холодные и липкие от крови.
— Нет... — хрипит он, его голос дрожит. — Никакой скорой... они найдут меня... это опасно. Помоги мне... вытащи пулю... я не могу... идти дальше.
Ты киваешь, хотя слёзы мешают видеть, и бежишь за аптечкой, твои движения резкие, панические. Ты возвращаешься, открывая коробку дрожащими руками, достаёшь пинцет, вату, антисептик, и садишься рядом с ним, помогая ему переместиться на диван. Он опирается на подлокотник, его пальцы стискивают край дивана так сильно, что суставы белеют, а ткань трещит под его хваткой. Ты разрываешь штанину джинсов, обнажая рану, и видишь, как пуля застряла глубоко в мышцах, вокруг неё — воспалённая кожа, багровая, пульсирующая кровью. Твои руки трясутся так сильно, что пинцет чуть не выскальзывает, и ты чувствуешь, как слёзы обжигают щёки, падая на его ногу. — Я не могу... — шепчешь ты, голос ломается, и ты замираешь, чувствуя, как паника сковывает тебя.
Богдан поднимает взгляд, его глаза, затуманенные болью, находят твои. Он сжимает твою руку, несмотря на дрожь в пальцах, и хрипит: — Ты можешь, Т/и. Я верю в тебя. Ты сильнее, чем думаешь. Сделай это ради меня, моя девочка. — Его голос слабый, но в нём звучит такая непреклонная вера, что твоё сердце на мгновение замирает.
И вдруг в твоей голове вспыхивает картина: тёмный склад на Подоле, шесть фигур, окруживших Богдана, их лица искажены злобой, ножи блестят в тусклом свете фонарей, цепи звенят, ударяя по его телу, а он, окровавленный, пытается отбиться, падая на колени, но всё ещё сражаясь. Ты слышишь звук выстрела, видишь, как он хромает, убегая под дождём, оставляя кровавый след на земле, а за ним — хохот преследователей. Эта картина обжигает тебя изнутри, и в твоей груди вспыхивает холодная ненависть — к тем, кто сделал это с ним, кто посмел так изуродовать его тело, его жизнь. Этот холод сковывает твои эмоции, превращая панику в ледяной расчёт. Ты больше не плачешь. Твои глаза сужаются, челюсть сжимается, и ты чувствуешь, как твоё сердце бьётся ровно, с ледяной решимостью.
Ты делаешь глубокий вдох, и твои руки перестают дрожать. Ты берёшь пinцeт с холодной уверенностью, как будто это не ты, а кто-то другой, движимый только целью — спасти его. Ты вводишь пинцет в рану, и он напрягается, его тело дрожит, из груди вырывается глухой крик, полный муки. Ты слышишь его стон — низкий, протяжный звук, — но он больше не трогает тебя так, как раньше. Ты сосредоточена. — Потерпи, — говоришь ты, голос твёрдый, почти механический, и продолжаешь работать. Ты чувствуешь, как пинцет скользит, задевая ткани, и он сжимает твою руку, его ногти впиваются в твою кожу, но ты не реагируешь, твои движения точны и уверены. Наконец, ты находишь её — холодный, скользкий кусок металла, пропитанный кровью. С резким, но контролируемым рывком ты вытаскиваешь пулю, и она падает на пол с глухим звоном, а из раны хлещет кровь, заливая твои руки, горячая и липкая. Ты не вздрагиваешь, твоё лицо остаётся непроницаемым, сосредоточенным, и ты видишь, как его лицо искажается от боли, глаза закатываются, но ты знаешь, что он выживет, потому что ты не позволишь ему уйти.
Кровь хлещёт сильнее, и ты быстро промываешь рану антисептиком, твои движения чёткие, уверенные, как у хирурга, который знает, что делает. Он шипит, стиснув зубы, пока ты заматываешь ногу бинтом, который мгновенно пропитывается красным. Но в этот момент холод в твоей груди отпускает, словно ледяная оболочка трескает, и эмоции накатывают с новой силой — слёзы текут по щекам, руки дрожат, а сердце сжимается от осознания того, что только что сделала. Ты смотришь на Богдана, и он, всё ещё тяжело дыша, с трудом поднимает взгляд и на мгновение он замирает, как будто не узнаёт тебя.
Она сделала это. Сама. Не дрожала, не растерялась. Боль в ноге отступает, но внутри поднимается что-то иное — тихое, тяжёлое чувство: я не знаю, до конца, кто она.
Он вдруг вспоминает: раньше он видел этот взгляд — не в её глазах, а в зеркале, когда сам шёл на край ради своих. Такая сосредоточенность бывает только у тех, кто уже что-то потерял и не хочет терять снова. В его глазах — не просто боль, а ужас и благоговение, будто он впервые видит тебя по-настоящему. Его губы дрожат, кожа под ними белее бинтов.
— Ты... ты достала её... — хрипит он. — Из меня... руками...
Он качает головой, словно не может поверить. Его пальцы чуть поднимаются, будто хотят дотронуться до твоей руки, но замирают в воздухе.
— Ты держалась... до конца... Господи... Как?..
Ты не отвечаешь. Просто смотришь на него — такого незащищённого, почти испуганного не раной, а тем, как далеко ты готова была зайти ради него.
Он закрывает глаза. Пауза — глубокая, как пропасть и в этот момент в памяти Богдана вспыхивает другая ночь — старая, ещё с юности. Тогда он тащил на себе раненого товарища, дрожащими руками закрывая ему грудную клетку ладонью, удерживая кровь внутри. Там была грязь, крики, железо на зубах. И страх. Тот же, что сейчас — только не за себя.
Он моргает, возвращаясь в настоящее, и то, что ты сделала, кажется ему ещё более невероятным: ты выдержала то, от чего ломались взрослые мужчины
— Я думал, всё. А ты... Ты вытащила меня, как будто... как будто уже делала это.
— Я не могла иначе, — отвечаешь ты, почти шёпотом, глядя в его глаза.
Когда ты заканчиваешь обрабатывать раны, ты чувствуешь, как усталость накатывает, но адреналин всё ещё держит тебя на ногах. Ты переходишь к другим ранам, промываешь порез на щеке, где кожа разошлась, и обрабатываешь ссадины на руках, из которых сочится сукровица. На рёбрах — три ножевых разреза, глубоких и рваных, и ты накладываешь повязки, чувствуя, как он вздрагивает при каждом касании, но теперь твои движения мягче, хотя слёзы всё ещё мешают видеть. Синяки на его теле — от ударов, на спине — следы цепи, багровые и вспухшие, будто его избивали с яростью. Его дыхание становится всё более неровным, и ты видишь, как он борется с болью, чтобы не потерять сознание, но его взгляд всё ещё прикован к тебе, полный удивления.
— Почему ты ушёл? — шепчешь ты, голос дрожит, пока промокаешь кровь с его лица. — Я же просила тебя остаться... я боялась за тебя...
Он поднимает руку, дрожащую, и касается твоей щеки, вытирая слёзы, которые ты даже не заметила. Его глаза, затуманенные болью, смотрят на тебя с нежностью, но в них мелькает тень вины. — Я думал, не дойду... — шепчет он, его голос едва слышен, прерывистый. — Я хотел... я просто хотел, чтобы ты увидела меня ещё живым. — Его слова бьют тебя, как удар, и ты всхлипываешь, прижимая его руку к своей щеке, чувствуя его холодную кожу.
— Не говори так, — шепчешь ты, голос ломается. Ты наклоняешься ближе, касаясь его лба своим, и шепчешь: — Ты не просто дошёл, Богдан. Ты выбрал меня.
Он замирает, его дыхание сбивается, и ты чувствуешь, как его тело вздрагивает. Богдан прижимает тебя к себе, его руки, несмотря на дрожь, обхватывают тебя так крепко, словно ты — его единственная опора. И впервые за весь вечер он плачет. Беззвучно, уткнувшись лицом в твои волосы, ты чувствуешь, как его слёзы горячими каплями стекают по твоей шее, смешиваясь с твоими собственными. Его плечи сотрясаются, но он не издаёт ни звука, только тяжёлые, рваные вздохи вырываются из его груди, полные боли и облегчения.
И ты держишь его. Как держат тех, кто уже слишком много пережил — но всё равно остался живым. Твои руки обнимают его осторожно, обходя раны, но крепко, чтобы он чувствовал, что не один. Ты чувствуешь, как его тело медленно расслабляется в твоих объятиях, но слёзы всё ещё текут, и ты шепчешь ему слова утешения, едва слышные в тишине комнаты.
ТГК: DarkAngel чиваува
https://t.me/darkangelff