Глава 4
В большой, серой и очень тёмной комнате, источником освещения которой служили слабо мерцающие в иллюминаторе звёзды, по-прежнему стоял человек, сжимая в руке, облачённой в перчатку, кусочек тонкой белой нитки и небольшой золотой значок, походивший на какую-то медаль. Дверь, находившаяся прямо позади него, практически бесшумно распахнулась, разойдясь в стороны. Тёплый свет залил комнату, из-за чего стоявший напротив иллюминатора начал отбрасывать длинную чёрную тень. Внутрь вошел парень крепкого телосложения, облачённый в светло-серое одеяние, напоминавшее свитер, и штаны, тоном темнее. На плечах и коленях его красовались элементы брони, на руках были светло-жёлтые перчатки. Он подошёл к иллюминатору и, скрестив руки на груди, начал задумчиво всматриваться в космическое небо. Дверь тут же захлопнулась и комната вновь погрузилась во мрак.
— Ну, как? — спросил он через некоторое время, переводя взгляд на державшего в руках нитку и значок.
— Я не могу поверить в то, что это произошло на самом деле... — произнёс тот, продолжая смотреть в иллюминатор.
— Таков наш путь... На нём мы вынуждены были потерять многих близких для нас людей, брат... — произнес человек в светло-сером одеянии, сводя руки сзади.
— Ты прав... Таков путь... — спустя некоторое время произнёс первый, отрывая взгляд от иллюминатора...
Одним хмурым и пасмурным днём, таким днём, какой обычно ассоциируется у обывалого человека с меланхолией и депрессивным настроением, днём, в который обыкновенно подавленные и поникшие люди, торопясь по своим делам, укутавшись в плащи или сюртуки, в шапках и с зонтами наперевес, бранятся и про себя проклинают всё, что только попадётся под руку, зачастую неуклюже оступаясь и поскальзываясь на мокром от дождя тротуаре, днём, в который любой, даже самый, возможно, большой и оживлённый город, будь то Санкт-Петербург, Москва или Краснодар, кажется полумёртвым, даже несмотря ни на что продолжающиеся повседневные суеты, день, в который природа словно плачет, и в ней поникший влюблённый парень, опустив помятый букет завядающих синих роз, идущий с неудачного свидания, мечтая лишь о той недосягаемой даме, к которой, кажется, на миг подобрался так близко, как только мог, а затем вновь отдалился на многие километры, находит своё утешение, и наконец день, сырой и пасмурный, мёртвый и такой прекрасный день, когда над городом нависает лёгкая туманная дымка и даже лучик солнца не проникает на промокшую землю и когда, несмотря ни на что, довольно часто происходят очень странные и вместе с этим довольно забавные события, в один из дворов серого пятиэтажного дома, уставленного очень старыми и вместе с этим по-своему прекрасными практически раритетными машинами, медленно заехала, а затем остановилась у одного из немногочисленных практически обрушенных подъездов не менее обрушенное металлическое недоразумение — «Рено Логан» чёрного цвета двадцатого века, принадлежавшая одному очень интерестному (и нет, это не ошибка) «певцу» — Медвежонку Егору, «машина», которую и «машиной» — то называть не охота, очень давно отслужившая свой срок, машина, которую самый обычный водитель не задумываясь просто сдал бы на металлолом, получив за это немаленькую сумму, на которую легко смог бы приобрести авто, пребывающее в состоянии в десятки раз лучше того, что наблюдалось у тачилы Медвежонка, и которое прослужило бы многие годы...
Две передние двери развалюхи одновременно открылись. С водительского места вывалился заблёванный и обосранный Егор и, кое-как сделав два шага, оступился на ровном месте и с грохотом повалился на землю. С пассажирского сидения тут же соскочила серая вшивая дворняга и подбежала к Медвежонку.
— Тяф-тяф! Вставай, придурок! — заверещала она, высунув язык. — Чем скорее мы привезём Крысу то, что он хочет, тем скорее я пойду блядовать!
— Не...у-же...ли тебе доставля-ет удоволь...ствие бля-я-ядовать? — прошептал Егор, перевернувшись на спину и как следует просравшись.
— Вставай, сука, тяф-тяф! — ещё громче тявкал Макс, стараясь уйти от ответа на неловкий вопрос.
— Ла-а-адно — обиженно произнёс Медвежонок и, закончив выебываться, встал, вытер жопу ближайшим кустом и направился к подъезду, комично переваливаясь с лапы на лапу.
— Какой же ты клоун! — громко произнёс Пёс, завиляв хвостом.
— Да-да, ста...раюсь — робко произнёс Егор, приняв эти слова за комплимент. Подойдя к подъезду, долбоебы заметили, что дверь, которая, судя по всему, должна была быть закрыта на магнитный замок, приоткрыта и подпёрта большим камнем. Макс решительно забежал внутрь, а Медвежонок, готовый вот-вот заплакать от страха, пытался спрятаться за спиной Вшивого Пса...
Тесный, потрёпанный коридор, холодный бетонный пол которого устилали сигаретные окурки, бутылки и повсеместные плевки, ободранная в некоторых местах и слезавшая со стен голубая краска, плесень, жуткий запах мочи и алкоголя — вот что увидели перед собой Макс и Егор, войдя в подъезд дома Михаила. Наверх вела одна — единственная лестница, находившаяся справа и пребывавшая в таком же ужасном состоянии, как и подъезд.
— М...Макс? — полушёпотом произнёс Егор.
— Что тебе нужно, тяф-тяф?! — заорал Пёс, и его звонкий лай эхом пронёсся по всему дому.
— Мне...мне страшно... — прошептал Егор, и по его щекам покатились огромные горючие слёзы.
— Заткнись и иди за мной! Нам на третий этаж! — Пёс рванул с места и побежал на лестницу. Медвежонок, пытаясь утереть слёзы лапами, последовал за ним, всхлипывая и взвывая.
— Нам на третий этаж! — донёсся до Егора голос Макса сверху.
— Я знаю! По...подожди! — истерично прокричал Медвежонок, стараясь подниматься как можно быстрее. Удивительное дело! Обычно, во всех советских домах подъезды были изгажены лишь на первом и, возможно, втором этажах, в то время как остальные три, в том числе лестничный пролёт, находились в практически идеальном состоянии. В доме Михаила же ситуация была иная: чем выше поднимался Егор, тем большим количеством дерьма были усеяны этажи и лестница. Дошло до того, что, когда он наконец поднялся на третий этаж и встретился с Максом, вступил в ещё тёплую кучу жидковатого дерьмеца, а затем, попятившись, прислонился к обоссанной кем-то стене — теперь на Медвежонке бактерий было всяко побольше, чем даже на ободке уличного унитаза. В попытках смахнуть говно с лапы он решил порофлить над Максом и как следует измазал его жидким дерьмом с ноги. Пёс, увидев, что делает Егор, охуел настолько сильно, что не смог вымолвить ни слова, и когда Медвежонок накренился, щедро зачерпнул говна в лапы, измазал им морду, отхлебнул, а затем остатки вывалил на Макса, вытерев лапы об живот, вдруг отскочил и заверещал:
— Тяф-тяф! Ты чё творишь, полудурок?! — пытаясь отряхнуться от налипшего на шерсть коричневого блаженства. Медвежонок лишь повторил все махинации сначала, а затем, облизывая когти, измазанные говном, пожал плечами и произнёс:
— Не...не знаю. Я олдфаг — коп...копрофаг — а затем развернулся и молча направился к одной из квартир. Потянув ручку на себя, чумазый говноед удивился — дверь оказалась открытой. Заходя в квартиру, он умудрился споткнуться об порожек, уронить стоявшую прямо за дверью табуретку, горшочек с кактусом, который находился на ней, и застонать как тёлка. Макс, всё ещё находившийся в ахуе от фекальной выходки Егора, медленно вошёл за ним. Увиденное заставило Пса затаить дыхание от ужаса...
Квартира находилась в отвратительном состоянии: с заплесневевшего протекающего потолка размеренно капала какая-то зеленоватая жидкость, стены, кое-где неуклюже поклеенные обоями, которые были давно выцветшими и облезшими, отсырели, и от них исходил отвратительный запах. Пол скрипел и чуть ли не проваливался под ногами, а на нём отчётливо были видны большие пятна бордовой жидкости, ведущие вглубь квартиры. Было довольно тускло. Макс встал на задние лапы и попытался включить свет — безрезультатно. Судя по всему, его либо отключили, либо перегорели лампы. Неожиданно до ужаса оглушающую тишину прервал громкий, отчаянный крик. Он произвёл на долбоёбов такое сильное впечатление, что те попятились назад. Тут же в коридор ввалился небольшого роста человек, довольно крепкого телосложения. Он, несколько раз оступившись и держась за живот, крикнул что-то ещё раз и извергнул из себя огромное количество алой жидкости, а затем продолжил ковылять к Медвежонку и Псу, дёргаясь в конвульсиях и крича: «Помогите! По... По...» — внезапно из его рта снова огромной струёй вырвалось бардовое нечто, и он, сипя и задыхаясь, остановился, пошатнулся и упал на пол. Его тело полностью было покрыто той же жидкостью, которую он пускал изо рта. Егор взвизгнул от ужаса и упёрся в дверь, а Макс заскулил. В этом человеке они оба узнали Саню Варвара — объект постоянных мучений двух отъявленных больных ублюдков. Вшивый Пёс и Интерестный Певец не могли пошевелиться и произнести ни слова от ужаса — лежащее бездыханное тело Сани, покрытое алой жидкостью, произвело на них огромное впечатление. Из той же комнаты, из которой вывалился Варвар, медленно показались очертания двух тел:
— Мумука? — произнёс тощий очень высоким и жалобным голосом, так, будто вот-вот заплачет.
— Агу! — заорал полноватый, и оба рванули прямо к лежащему на полу телу. Подбежав, они опустились на колени прямо перед ним. В двух силуэтах животные без труда различили Миху и Батю: первый, полный и лысый, с большим шрамом на затылке и невероятно тупым выражением ебала, вырядившийся в странный вонючий чёрный спортивный костюм с элементами оранжевого цвета, принялся массировать Сане живот, а Батя, тощий иссохший мужчина с растрёпанными в разные стороны сальными волосами, в странных сломанных круглых очках, которые нашёл на помойке и надел, судя по всему, для красоты, в грязной серой футболке и бежевых порванных шортах, держа в руках большую коробку томатного сока, проливая его на Саню и на себя, прислонил её к его губам:
— Пей, Саниська! — причитал он, начав заливать содержимое коробки прямо в рот Варвару, отчего тот поперхнулся и брызнул соком прямо в лицо Шнику. Тот отстранился, стараясь сделать максимально суровое ебало.
— Как же вы заебали, суки! Мало того, что меня поите этим говном, так ещё и всю квартиру им вымазали! Представьте, что подумали эти двое?! — воскликнул Саня, указав пальцем на Макса и Егора, но Батюшка взял его за руку и, резко дёрнув, вывихнул Варвару несколько пальцев. Тот схватился за них и заорал, начав перекатываться с боку на бок, а обиженный Миха стукнул его кулаком прямо в живот, отчего Саня съёжился и закричал ещё сильнее.
— Ухууууу, братанчик, кто это?( — жалобно простонал Батя, указывая длинным костлявым пальцем на Пса и Медвежонка.
— ЭТО ДРУЗЬЯ–ТОВАРИЩИ, БАТЯНЯ! — воскликнул Михаил, стукнув алкаша по плечу. — Нам нужно идти! — закончил он, плача, становясь на ноги и пытаясь моргнуть двумя глазами.
— Ну что ж... Пора в путь-дорогу... — понурил голову многодетный отец, размахнувшись и ебанув Сане ногой прямо по голове, отчего тот вскрикнул и подорвался с места.
— Вот так... Вот так... Хэй-хэй! Робей — не жалей! — заорал Мишаня и выбежал из квартиры, дав чапалаха Егору, отчего тот схватился за голову и завизжал от боли. Батя же медленно последовал за ним, подталкивая Варвара, чтобы тот шёл впереди него. Перед тем, как выйти, он повернулся к Псу и спросил:
— Куда мы едем, всё-таки расскажи?
— Мы едем к Алтанцецегу, тяф-тяф! Он хочет вас видеть!
— Ухухумумубубу(((
Когда все уселись в «Ласточку» и Медвежонок с горем пополам завёл двигатель, начав пытаться выехать из двора, постоянно заикаясь и стараясь круто сматериться, что у него категорически не получалось, Миха, сидевший на заднем сидении рядом с Саней и Батей, запел грустную песню:
— Я сказал однажды маме,
Что люблю ебать говно!
А она стала петь мне колыбельную,
Чтобы я поскорее уснул...
Мечты! Мечты! Они как звёзды летят над землёй моей, планетой!
А я всё ещё маленький, всё ещё малыш,
Глазами слежу за ними и хочу поднять.
Когда гром гремит–пердит и идёшь ты,
На земле бушует ветер и ураган серый,
И огонь горит иногда из мочевины,
Когда хочешь разжечь костёр.
Я пою песню эту, чтобы быть ближе
К небу. И к маме. И ебать говно.
Ебать свое говно цвета писюлек.
Серое, как звезда, что летит, когда я ебу говно... — при пении его голос часто срывался.
— Заткнись, ублюдок! — не вытерпел Саня. Батя врезал ему локтем прямо в нос, а Миха покорно замолчал. Медвежонок Егор проникся песенкой и плакал.
— Тяф-тяф, тряпки! Закройте свои ёбла! — тявкала собачонка, пялясь на сгнивший огрызок от яблока, лежавший на полу.
— Эй, ты! — Михаил обратился к Медвежонку, стукнув его кулаком прямо по макушке. Егор старался игнорировать «большого и злого дядю». — Ты ещё куришь?
В ответ на это Медвежонок лишь достал из отсека возле салонного зеркала очередную сигару с не понять чем и было потянулся трясущимися от страха лапами к зажигалке, как вдруг получил сильный удар сбоку, отчего сопли его разлетелись по салону, а завёрнутая в дешёвую бумагу отрава улетела в разбитое окно. У Медвежонка началась истерика.
— Я тебе вот что скажу! — начал Миха, вытянув руки перед Егором. — Если в армию по контракту идти, контрактникам ведь хорошо! Вот в вузе ты платишь за обучение? А в военном тебе платят! — он начал загибать свои короткие пальцы:
— Образование — бесплатное, одежда — бесплатная, жильё — бесплатное... Что ещё нужно для счастья?
— Тяф-тяф! Это тебе по контракту такую квартиру выдали?! — вмешался в разговор Макс, всё это время смеявшийся в себя над начавшимся цирком уродов. Михаил лишь смутился и отстранился. — Форму эту вонючую тебе, наверное, тоже по контракту выдали?
— Ну... Ммммуууу... Да идите вы! Тренера не играют! — обиженный вояка скрестил руки на груди и уставился в окно...