Глава VII
Для того, чтобы протащить все инструменты до поля, мальчики обычно складывали их в трухлявую тряпицу, а затем волокли за собой по земле до конца пути. Шесть дней в неделю они спозаранку отправлялись в поле, где проводили весь день за вспашкой, посевом, сенокосом или жатвой, после заката возвращались домой и, ужасно уставшие и голодные, снова принимались за работу. Для дополнительного заработка семьи мальчики занимались простыми ремёслами, которые потом продавали на ярмарке. Это не приносило много денег, но было для них жизненно необходимым. Все трое умели плести корзины и лапти, чем занимались каждый вечер, сидя на полу и пытаясь сделать хоть что-то в тусклом свете лучины, но иногда Филипп бегал подрабатывать к кузнецу, конюху, поварихе, знахарке или мяснику. В свой единственный выходной ребята обычно спали на сене до полудня и только потом выходили поиграть с другими детьми.
И вот, в очередной раз взяв с собой пару толстых серпов, ржавую косу и деревянные грабли, мальчики отправились в поле, заранее захватив с собой обед: глиняный горшок с кашей, половину высохшей репки и треснутый кувшинчик с водой из колодца. Сегодня старшему из братьев, Филиппу, предстоял особо трудный день: он должен был следить за младшими и распределять между ними труд, параллельно сохраняя скорость работы и качество собранных колосьев, зная, что они давно должны были уже собрать зерно и приступить к засеиванию земли, а не топтаться со снопамиСноп — пучок срезанных колосьев, собранных в мини-шалашик. Колосья собирали в снопы для того, чтобы они просушились и были пригодны для молотьбы. так долго. Ко всему прочему на мальчика сегодня повесили и его старшую сестру, которая, после страшной утренней взбучки от матери, плелась за ними по пятам, кряхтя и ковыляя от побоев.
Евлампий, самый младший в семье, нёс косу и грабли, Филипп и Матвей, впрягшись, как лошади, в трухлявую сохусоха - тягловое ручное пахотное орудие для обработки почвы., тащили её вперёд по земле, положив на неё серпы, а их некудышная старшая сестра еле как удерживала в руках кулёк со съестными припасами.
Мне искренне было стыдно за собственную медлительность и беспомощность, но я ничего не могла поделать. Сидя запертой в четырёх стенах, мне не требовалось сил или большого количества еды, я как-то перебивалась. Но после вчерашнего бега мне стало очень плохо, а новые синяки только усугубили состояние. Озлобленная на моё распутное поведение Корова запретила мне завтракать, и у меня закружилась голова, а под солнцем, ослепляющим меня весь наш путь, вообще начала ходуном ходить.
Когда мы наконец добрались до нашего участка, я сильно удивилась. На всех окружающих территориях уже взошло зерно, пока на на нашей земле стояли какие-то шалашики из колосьев.
— Что это?
— Этö? — Филипп отряхнул ладони после того, как поставил соху. — Снöпы. Öни нужны, чтобы сенö прöсушить и зерно легче достать.
Я зажмурилась и, приложив руку ко лбу от солнца, оглядела участки других жителей деревни.
— А почему...?
— У öстальных уже засеянö? Оттого что мы не успеваем ни черта. — сказал он, перевязывая внутреннюю сторону ладони тряпицей.
— Как же так?
— А так. Втрöём пöпробуй полверсты-тö засеять. Мы за день-тö öдин аршин не успеваем, а тут... — он махнул рукой в сторону нашей земли.
— Филипп, я хочу помочь. Что мне делать?
— Да ты ж гхрохнешься щас! Ты серп в руки вöзьмёшь и сразу замертво упадёшь. Белая, как смерть. — странно было это слышать от угловатого костлявого недо-юноши со стёртыми костяшками на пальцах. Особо живым он не выглядел.
— Не могу же я просто смотреть! И я даже не знаю, что и как здесь делается.
— Да, ты давно с нами в поле не хöдила. Как паук сидишь, плетёшь. — он крикнул братьям, чтобы они убирали снопы, и обратился ко мне. — Значит, смöтри. Там мы будем сеять рожь, а здесь - öвёс. Нам сначала нужно землю разрöвнять, взрыхлить, пöлить, а потом засеять. И так каждый день, раз мать тебя с нами öтправила. Вон там у нас ещё кöлосья несрезанные öстались. Вот тебе серп, вот верёвöчка. Ты рожь пöдрезай да в такие же снöпы завязывай. Может, мы хотя бы в этом году зерно вовремя сöберём.
Филипп, несмотря на своё худощавое телосложение и небольшой рост, был мальцом серьёзным. Говорил всегда кратко и исключительно по делу, мог даже с плеча рубить, грубо с братьями разговаривать, но перед Коровой и Отморозком всегда заступался и заслонял своей спиной. Взаимоотношения у младшей части нашей семьи (от Мирославы и до Евлашки) были исключительно дружеские и доверительные, мы делились друг с другом яблочками, помогали зашивать одежду, доплетать лапти, подменяли в домашних делах, прикрывали перед Коровой. Самой любимой моей частью дня был вечер, когда, поужинав, мы принимались за ручную работу при свете тусклой лучины. Ребята на полу изготавливали корзины, а мы с Мирославой сидели на нарах, она зашивала, а я пряла. Из-за раздражительной Коровы чаще всего мы делали это в тишине, украдкой переглядываясь и улыбаясь. И было это так спокойно и умиротворённо, что теплело на душе. Это и помогало мне вставать по утрам, терпеть боль в пальцах и ступнях, жевать сырую репу, сводящую скулы.
Я даже начала задумываться о том, зачем же тогда бежала! Мне казалось, что места лучше в мире нет. Моя семья, мой дом, мой бог, запертый в квадратный кусок расколотой деревяшки в правом углу дома. Я была уверена, что счастье находилось прямо у меня в ладонях, а жизнь была совершенно обыкновенной и даже простой. Да, из дома я не выходила, но и что с того? Не в том ли счастье, чтобы быть смиренной пряхой и, не разгибая спины, сидеть, опустив глаза в пол? Но раз за разом со мной происходили ситуации, отрезвляющие ум. Как только мне начинало казаться, будто в этом и есть моё призвание, сразу случалась напасть, которая будто ударяла меня обухом по голове и не давала забыться, напоминала, в каком аду на самом деле живу.
И вновь эта самая напасть меня настигла. В этот раз в поле.
Получив задание от Филиппа, я отправилась завязывать снопы. Колосья там были уже дохленькие и тоненькие, но хоть что-то из них получить стоило. Сухая земля нагревалась всё сильнее по мере возвышения солнца на небе, и мне пришлось завязать на ступнях тряпочки, чтобы не обжечься. Вечно сгорбленная от ручной работы спина и шея ужасно ныли от повторяющегося монотонного физического занятия. Приходилось сидеть на корточках, вставать, разгибаться, садиться и снова нагибаться. Постепенно головная боль начинала усиливаться, а мир вокруг кружиться и сливаться воедино мутными размытыми мазками.
— Ребята, — они оторвались от дела и тут же все посмотрели на меня. — Есть полотенце у вас? Мне голову печёт так, что аж кружится всё кругом.
— Плате́нц? Что такое пла... тенцъ?
— Полотенце? Ткань, которой лицо вытирают? Есть у вас?
— А, ути́рка? Нет, у нас ей нет. А тебе зачем?
— Голову печёт ужасно, а платок тонкий у меня, нужно покрыть чем-нибудь.
— А, кöнечно! — Матвей тут же снял с себя рубаху и протянул её мне. К сожалению, он был даже более худощав, чем Филипп.
— Спасибо тебе большое! — обрадовалась я, повязав ткань на голову. Мальчик одарил меня лучезарной улыбкой, показав широкую щербинку между зубов, да сделал это так, что мне самой захотелось заулыбаться до натяжения в щеках. Матвейка был мальчиком добрым и полным озорства, был готов вести себя глупо только для того, чтобы другие члены семьи повеселели, ведь обычно в доме царил немой траур. К сожалению, даже плакать толком он не умел, и поэтому каждый раз, когда Корова его отчитывала, он смотрел на неё с глуповатой детской улыбкой и слезами в покрасневших глазах, за что получал ещё больше оплеух. Его улыбки ещё больше раздражал мать, но ничто её не выводило её из себя так, как слёзы. По этой причине мы лишь смотрели в пол и сжимали зубы во время наказания, но бедный Евлашка не мог не заплакать, и потому чаще всего стоял на горохе, и именно на его рубахах дольше всего оставались кровавые следы на спине и ногах.
— А что такое... платенцы? — посмотрел на меня Евлашка большими уставшими глазами, на веке которых осталась розоватая складка от слёз.
— По-ло-тен-це. Ткань, которой лицо и тело вытирают.
— А öткуда ты это знаешь? — он взглянул с недоумением. — У нас так никто не гхöвöрит. — я уже была готова к молниеносному ответу: "Как же, так все его называют", но тут же осекалась.
— Я не знаю, Евлашка. — что-то внутри меня то ли упало, то ли разбилось. — Право, не знаю.
— Евлампий! Дöкричусь я дö тебя сегходня али нет! — грозно рявкнул Филипп. — Пöмöгхи Матвею, а то он, вишь, не туда сöвсем пöвёл. Нет, влево! Ай!
И все трое впряглись в соху, пытаясь поставить её ровно.
Зачем-то я посмотрела на свои ладони. И именно в этот момент ко мне вернулись мысли о праведности такой жизни. Почему же именно сейчас? Я снова достала из закромов своего разума тёмные мысли о своём имени и отсутствии воспоминаний о прошлом и будто разложила их как карты на игральном столе. Переворачивая одну за другой, я пыталась связать свой образ жизни мыши-шелкопряда и тот роковой побег. Если, как я сейчас думаю, моё единственное призвание и счастье осуществляется, то почему же я каждый день плачу перед сном? Почему мои руки, ноги и спина в ссадинах, а пальцы в мозолях? Почему я не считаю мать за мать? Почему ничего не помню?
Желая отмахнуться от бессмысленного набега вопросов, которые так и останутся без ответа, я повернула голову влево. Оказывается, всё это время на меня, поворачивая голову то одной стороной, то другой, своими крупными чёрными глазами смотрел воробьишка. Словно имея ко мне какие-то претензии, он прыгал и не отводил от меня взгляд. Ах, точно. Я заслоняла свежий сноп с ещё целыми спелыми зёрнами. Воробей был недоволен.
И что-то натолкнуло меня на мысль о том, что у нас много общего. Я, как и он, чаще всего ем ворованную еду, прыгаю и извёртываюсь, чтобы не попасть под горячую руку. Он носится и носится, а съестного больше не становится. Сама изворотлива, да не умна, и к тому же невзрачна и сера. Прямо как воробушек.
И поняла, почему эти мыли вернулись именно сейчас. Один единственный простой вопрос заставил что-то внутри меня перевернуться. И был он больнее, чем все, вышеперечисленные про имя и воспоминания. От него у меня в груди закололо, во рту пересохло, а к помутневшим глазам подступили горькие слёзы.
Откуда мне знать, что такое полотенце? Казалось бы, смех да и только. Но где я это слышала? От кого?
Воздух из моих лёгких начал ускользать и я пыталась отхватить больше кислорода ртом, но ощущала себя как рыба в воде. Колени перестали меня слушаться, слабея с каждой секундой. Что-то брызнуло на землю. Склонив голову, я провела рукой по лицу и помутневшим взглядом увидела алые пятна на руке. Горячая жидкость лилась каплями на ладони, пока я пыталась делать единственное, на что у меня хватало сил — держаться на ногах.
— Прашка! Пранечка! — первым подбежал Матвей. — Что же этö, Праня?
— Гхосподи! — только и воскликнул Филипп.
Голоса мальчиков сливались и раздавались многогранным эхом в голове. Чья-то рука приподняла мой подбородок, но шея была слишком слаба, и поэтому голова запрокинулась полностью назад и я упала, рухнув на сухую землю. Голоса засуетились, стали ломанными и обеспокоенными, но стали постепенно увядать. Снилось мне что-то тёплое и родное, только не вспомню что. Чей-то милый смех, тёплые ладошки, одежду из нежной ткани помню, но вот ни одного цвета и запаха не припоминаю, лишь ощущения.
— Праня! — холодный камень, подпиравший мою спину, запустил по позвоночнику каскад мурашек, который, дойдя до головы, пробудил разум и все шесть чувств. Изначально мне казалось, будто я плыву или нахожусь в пушистом облаке: тело было онемевшим и мягким, еле ощущало окружающие воздействия, но постепенно просыпалось. Медленно ко мне приходило осознание, что я не в ручье и не даже не в дымке. На мою разгоряченную голову, прислонившуюся к колодцу, лили прохладную воду, которая стекала на плечи и руки, одновременно и пробуждая меня, и погружая в сон.
— Ты прöснулась! Лапушка, я так испужалас! Ты слышишь меня? Слышишь, лапушка?
Моих усилий хватило лишь на сглатывание. Во рту было так сухо.
— Так, вöды! Öна пить хочет. — к моим губам поднесли ведро, от которого пахло железом и мхом. Я отпила немного прохлады, пролив её почти всю на подбородок. Нежные руки Мирославы стирали с моего лица засохшую кровь, пока она сама шептала какие-то молитвы.
— Мира... — получалось даже шептать.
— Что у вас там прöисходит?! — рявкнул мерзкий надрывающийся голос. — Параша öпять чё натворила? Ну-ка разöшлись.
Взяв моё лицо за подбородок грубыми руками, Корова покрутила его из стороны в сторону.
— Издохла шоль?
— У неё в поле кровь из нöсу пöшла, а пöтом öна упала. — протараторил Филипп.
— Как же! Притворщица! Лентяйка безöбразная! Лишь бы от работы öтлынивать, тьфу.
Меня так эта дура достала, что аж плакать хотелось. Я еле могла говорить и двигаться, но не могла не слышать её едкие слова. Разве я выглядела так, будто притворяюсь? К горлу подступил колкий горький ком, к глазам подступили слёзы. Рукой я нащупала запястье Мирославы и схватилась за него, ведь мир до сих пор видела размыто. Она подхватила моё стремление, поглаживая взявшееся за её руку предплечье. — Вставай, змея пöдкöлодная. Ты у меня три дня есть не будешь, вставай!
— Маменька, разве вы не видите, как öна слаба! Она же еле дышит, смилуйтесь. Пусть öна и дальше прядёт, для работы в поле öна слишком немощна.
— А ну рот закрой! — Корова замахнулась. — Я здесь решаю, кто, гхде и сколько будет работать. Филя, пöднимайте её и на поле идите. Вы хöтите, чтобы мы зимой с гхолöду издохли? Пöшли, сказала! — рявкнула она на мальчиков так, что те вздрогнули. Почему я не могу продолжить прясти?
Проходившие мимо люди внимательно слушали и наблюдали, но вмешиваться никто даже и не думал. Постепенно вокруг колодца, у стен рядом стоящих хлевов и гумнопомещение, где осуществлялась молотьба. в гумно хранился сжатый хлеб. собирался глазеющий народ. К всеобщей толпе подтягивались и те, кто должен сейчас работать: вышли кузнецы, конюхи, псарилицо, работающее на псарне и осуществляющее уход за собаками. и поварихи. Как оказалось, мальчики дотащили меня до центрального колодца, располагающегося недалеко от барского дома и, соответственно, рядом с ближайшими слугами. Окружающие сами не поняли, что такого произошло и по какой причине все здесь собрались. Но, как оказалось, случайностью это не было. Это было чем угодно, но не случайностью. Все собрались здесь будто невзначай, но ждали её. Её одну. А она знала, что на неё единственную все пришли посмотреть. Поглазеть, обсудить и открыто презирать. И она появилась.
***
Спускаться по главной лестнице поместья Ольга не имела права, и поэтому, высоко подняв брови и подбородок, расправив белые плечи, еле влезавшие в узкое платье, и сжав зубы, как она часто делала, пытаясь подражать дворянкам, гордо переступив порог чёрного входа для слуг, она вышла к толпе. Смуглые морщинистые лица тут же устремили на неё коршунские взгляды. Люди в рваных, чёрных от грязи рубахах глазели на девушку в белом платье, которое стоило больше, чем члены каждой крестьянской семьи и все их дома вместе взятые.
Ольга обвела взором улицу слева направо, неосознанно выпятила грудь вперёд и начала шествовать к колодцу. Девушка сразу заметила свою мать и её бешенный взгляд, кричащий крайнее отвращение. Что ж, пусть думает, что хочет. Пока она батрачит в поле, Ольга ест мясо и спит на перине. И девушке до безумия хотелось увидеть в глазах матери раскаяние и сожаление, о котором она думала, подходя к семейству ближе и ближе.
Младшие братья, только завидев сестру, сразу сделали пару шагов назад. Евлампий мало понимал, почему они это делают, но повторял за старшими. Филипп и Матвей не раз обращались к Ольге за помощью, просили еду и одежду, хотя бы свечку, но та не утруждалась им даже отвечать. Марфа Богдановна была слишком горда и стыдлива за дочь, поэтому вот уже несколько месяцев воротила нос, только её завидев. Она сама была виновата в таком положении семьи, но упорно делала вид, будто Ольга самостоятельно покинула семью и начала греть барскую кровать.
Девушка, вышедшая к народу в белом платье, моментально подарила всей деревне десятки часов сплетен. Как бы они не смеялись и не тыкали пальцем, не передразнивали и не распускали слухи, но все хотели оказаться на её месте. Не зная правды, конечно.
Ольга шла неуверенно, поджимая губы, скоро перемещая зрачки из стороны в сторону и сжимая руки у живота в замок до побелевших костяшек, но ступала твёрдо и стойко, держа осанку ровно и гордо, а подбородок высоко.
Платье само по себе было истинно великолепным: пояс у груди идеально бы подчёркивал нежную девичью грудь, полупрозрачные короткие рукава оголяли ровно столько кожи рук и плеч, сколько было бы достойно показать таинственной леди, вырез на грудной клетке был глубок, но не вульгарен, а сама юбка обтекала силуэт, создавая элегантные плавные изгибы. Шёлковая ткань изысканного платья была украшена мельчайшим искрящимся бисером. Узор, составленный этим самым бисером, прокладывал аккуратную дорожку от белой розы на груди к рукавам и низу юбки, создавая эффект свечения. На солнце волшебный наряд переливался, словно звёзды и привлекал внимание всех окружающих.
Жаль только, что не для Ольги создан был этот наряд.
Широкие плечи сдавливались в узком платье и потому девушке приходилось прижимать их чуть ли не к ушам. Крупная грудь не помещалась, и потому на спине наряд не сходился, что Ольга благополучно закрыла волосами. Шёлковая ткань не обтекала силуэт, а лишь обтягивала живот. Лёгкие рукава давили на руки, из-за чего полные плечи выглядели надутыми.
И, конечно, ничто не могло испортить это платье так, как это сделало огромное бардовое пятно прямо на груди. Несуразная, до ужаса заметная лужа, портящая великолепие белоснежного лебедя.
Помутневшему взору Деи казалось, будто к ним навстречу идёт раненная невеста. Под лучами солнца и размытым взглядом Ольга была неотразима, но как только у младшей сестры прояснилось зрение, та мигом ужаснулась: насколько нелепо выглядела Ольга!
Стараясь выглядеть надменно, старшая дочь подошла к матери. По лицу и боевой позе Марфы Богдановны было ясно читаемо, что она в любую секунду готова начать атаковать собственную дочь, защищая несуществующую репутацию. Связываться с ней означало всё равно что поджечь порох в пороховнице, и Ольга отступила. Переведя взгляд на сидящих на земле Прасковью и Мирославу, та спросила:
— Что у вас здесь случилöс?
— Прасковьюшка, вот, в поле сöзнание пöтеряла.
— Яснö. — всё внимание было сосредоточено на Ольге и, помимо шепотков и хихиканий, царила тишина. Девушка нервно сглотнула. Что ей теперь следовало делать? С кем заговорить?
Положение Ольги спасли её недалёкие подруги, подбежавшие к ней из-за спины.
— Олька! Какöво платье на тебе! Неужтö пöдвенечное? — потупив взгляд сказала Глаша, надувая круглые щёки.
— Нет. Так, пöдарöк.
Окружающие, держа ухо в остро, еле слышно усмехнулись: "Конечно, подарок. Будто её таку безсоромну девку кто замуж возьмёт".
— А что с Прашкой? — спросила вторая, более симпатичная подруга. Только приблизившись к Ольге, та в тот же миг встала в ту же позу, что и она. Если бы подбежавшая была хоть вполовину так красива, как Ольга, то подражание бы заметили, но, презиравшие девушку жители деревни даже не обратили на неё внимания. Более того, имени её не знали, но кличали прозвищем Дуня, которое сами и придумали.
— Да ничегхö. — отрезала Ольга. — Пöшли. — центр всеобщего внимания в белом платье планировала обойти всю деревню, дабы показать наряд. И, может, ненароком встретить Отца. Она так давно его не видела и до ужаса соскучилась.
— Ну ты, Прашка, здöрöвей. — бросила на прощание Глашка. — Прихöди к нам инöгда шить али вязать, мы слыхали, ты вö всей деревне самая мöлöдая, а уже пряха. Ладнö, бывайте!
Ольга остановилась, уставившись в одну точку, медленно повернула голову в сторону красавицы-сестры и разгорячилась от пламени, резко появившемся в собственных глазах. В голову "самой желанной и проклинаемой девки на деревне" пришла пакостная идея. Да, возможно она была жестока, но в кои-то веки могла Ольга побыть лучшей дочерью? Хоть раз в жизни.
Девушка развернулась корпусом к семейке, и, не стараясь скрывать самонадеянную улыбку, обратилась к Дее:
— Прасковья, а не хочешь ли ты ткать в доме Агхлаи Дмитревны?
Младшая сестра не ожидала всеобщей волны удивления, оханий и перешёптываний после этого вопроса. Не хочет ли она ткать? Что же это, что-то особенное?
Знала бы девушка, что Аглая Дмитриевна — уважаемая во всей деревне бездетная вдова солдата, славящаяся своим мастерством рукоделия, ткачества и прядения. Женщина жила отнюдь не бедно, и брала себе на обучение самых лучших и старательных девушек, которые в будущем имели больше перспектив удачно выйти замуж и принести пользу своей семье. Отличительной особенностью избы вдовы был тот факт, что общественное уважение и почитание этой женщины сочетались с немым порицанием. Она была состоятельна, что уже вызывало зависть. Как незамужняя, но зажиточная крестьянка, она могла позволить себе проводить в доме вечерницы или святочные посиделки, на которых деревенская молодёжь могла заниматься разными непотребствами, разумеется, за соответствующую плату хозяйке дома. В тот злополучный для Деи вечер Аглая Дмитриевна не пустила молодых, и потому Степану пришлось проводить свои игры в хлеву. Перед людьми вдова строила образ трудолюбивой солдатки, потерявшей любимого, но время от времени сама приглашала крупных кузнецов к себе на личную вечерницы. Но она это тщательно скрывала, дабы не лишиться уважаемого положения в деревне и за её пределами.
Ольга, как конкуби́на (незамужняя женщина низшего сословия, находившаяся в сожительстве с мужчиной (в древнем Риме)) барина, была завсегдатаем посиделок у Аглаи Дмитриевны. Днём, конечно, она заходила, но крайне редко, ведь к рукоделию ни старания, ни таланта не имела, поэтому до захода солнца посещала только для того, чтобы поболтать с ткачихами, да чай с ними попить.
Тем самым, Ольга могла попросить за сестру и её могли бы принять в почётный дом не в качестве помещичьей сожительницы или пассии, а как труженицу-ткачиху, что сделало бы не только её, но и всю семью в деревне более уважаемой.
Задумка Ольги была так же проста, как и прошлые её помыслы: надоумить Степана обесчестить Прасковью, чтобы в кои-то веки перестать быть главным позором семьи. В доме Аглаи Дмитриевны, куда сын старосты часто заходил, это можно было осуществить.
Однако вдова с воспитанницами была строга и требовательна, хоть и щедра. Её одобрения можно было заслужить только кротостью, беспрерывной работой и трудолюбием, что означало, что воспитанница-ткачиха будет возвращаться домой только для того, чтобы переночевать, а всё остальное время будет проводить за станком в доме Аглаи Дмитриевны.
Как дочь собственной семьи, после предложения Ольги Дея первым делом посмотрела на мать, лицо которой уродливо перекосилось от злости. Гримасу Марфы Богдановны словно растягивали сверху и снизу, ведь брови чуть ли не лезли на лоб, а уголки губ намеревались выйти за пределы подбородка. Кто же в здравом уме откажется от покровительства Аглаи Дмитриевны? Если Прасковья уйдет, то будет приносить в дом деньги от продажи своих изделий, а у них оставалось ещё шесть членов семьи, которые могли бы работать в поле.
Но для Марфы Богдановны старшей дочери будто и не существовало, поэтому принять это заманчивое предложение она не могла. Коренастая женщина только хотела обматерить Ольгу при всём честном народе и сделать вид, будто она, мать-страдалица, воспитавшая дочь праведно, не хочет и видеть распутницу, но осеклась. Вальяжной походкой к ним приближался сын старосты.
— Степан Авдеич, здравия вам! — поклонилась ему в пояс Марфа Богдановна как последняя лицемерка. — Здравствуйте, гхöлубчик!
— Ага. — он лишь хмыкнул, ему показалось, что ни разу в жизни эту женщину будто и не видел. Степан бросил взгляд на окружающих, обвёл сверху вниз глазами Ольгу в белом платье и спросил: — Что же вы здесь все сöбрались?
— Да вот, — нелюбимая старшая дочь ликовала внутри, понимая, что мать перед сыном Авдея Михайловича не сможет отказать. — Прасковья думает над тем, учиться ей у Аглаи Дмитриевны али нет...
Встав в самую красивую свою позу, повернувшись к Степану боком и немного выдвинув левую ногу и грудь вперёд, Ольга кокетливо стрельнула в него глазками. Нетрудно было понять, что за его помощь он получит вознаграждение.
— А что же ты, Прашка, раздумываешь? Удобный случай упускаешь. — самодовольно сказал сын старосты, даже не глянув на ту, к которой обращался, параллельно поправляя пояс на выпиравшем животе.
— Ах, Степан Авдеич, да как же... Сенöкос скöро, нам дочь нужна будет. — чуть ли в рот ему не заглядывая, выделывалась Марфа Богдановна. Если бы он попросил собственную избу отдать, то она не раздумывая это сделала.
— Агхлая Дмитренна всему öбучит... — Степан наконец посмотрел на Прасковью. Дея тут же увидела, что за взглядом этого неотёсанного мужла нет ни единой задней мыли, если вообще присутствовал мозг, и нахмурилась. Он же будто увидел в ней при свете что-то иное, чего до этого не замечал.
— Ну раз уж вы, Степан Авдеич, так настаиваете... — залепетала женщина. — То, вöзможнö, Прасковья пöйдёт.
Сын старосты не утруждался даже рукой прикрыть лицо, пока, зевая, выслушивал восхищения женщины. Марфа Богдановна вновь почувствовала приближенность к самой богатой семье деревни и в ней проснулся азарт, зачесались руки. Всё же, у неё была ещё одна дочь.
Ольга наблюдала за этим, сгорая внутри от разочарования. Как вульгарно она выделывается перед ним, как пытается понять его эмоции, чтобы найти в глазах расположение к себе. Старая, почти беззубая женщина! Девушке не было стыдно за своё поведение с помещиком, ведь очевидная выгода у неё от этого была. Но что от этого пресмыкания получит мать?
— А может быть вы, Степан Авдеич, дöведёте нас до Агхлаи Дмитренны? Как раз за Прасковьюшку пöпросите. — сказала Марфа Богдановна, поднимая с земли дочь и за плечи подводя её к мужчине. Дея тут же скривилась от такого обращения матери и целенаправленно не поднимала глаз.
— Да, как раз зайти к ней хотел. — и, не добавив ни единого слова, тут же развернулся и, переваливаясь с ноги на ногу, зашагал к вдовьей избе. Всегда поддакивающая ему женщина, потирая руки и улыбаясь почти чёрными зубами, засеменила следом.
— Чагхо стöишь, дура? Пöшла, змея подколодная! — зашипела та на дочь, которая меньше всего на свете хотела остаться наедине с матерью и, как она к нему обращалась в голове, Кабаном. — А вы все за работу, живö!
Дея поспешила за Марфой Богдановной, и в последний момент перед тем, как обозлённая женщина схватила её за руку мёртвой хваткой и потащила за собой, она оглянулась на Мирославу и братьев. Сноха перекрестилась, увидев жалобную мольбу о помощи в глазах девочки, и помахала ей вслед. Мальчики вздохнули, наблюдая за тем, как мать тащила сестру за собой. Лишь Евлашка нарушил молчание: "Мы таперича её совсем не будем видеть".
***
Корова волокла меня за собой, сжимая запястье со всей дури. Рядом с Кабаном она желала сохранять лицо, поэтому как обычно за волосы взять не смогла. Да и как будто я могла бы убежать! Даже вырваться не пыталась, а та всё тащила, стягивая с меня рубаху Матвея, повязанную на голове.
Нехитрым способом она уговорила Курицына на то, чтобы он просил за моё обучение у Аглаи Дмитриевны, поэтому Ольга с нами не пошла, хоть и проводила холодным взглядом.
Как только мы остановились у дома, я тут же потеряла дар речи. Как роскошно жила эта женщина!
Дом был в четыре раза больше нашего и даже имел второй этаж. Он был украшен резьбой на крыше, крыльце и деревянных поручнях. Входом в светлый дом, построенный из крупных белых брёвен, служила толстая дубовая резная дверь, над которой висела подкова. Я любовалась длинными узкими окошками, которые были обрамлены лишь ставнями, но сами были пустыми, не имели внутри стекла, и настоящей крышей, сделанной не из мха, камыша или сена, а из настоящего дерева, и имела завитные красочные узоры.
Кабан недолго потоптался у входа, а затем громко постучал в дверь. Её открыла миловидная румяная девушка в платке, сразу поинтересовавшись, с какой целью он пожаловал. После слов "скажи, что Степан Авдеич пришёл" та закатила глаза и закрыла дверь. Спустя несколько мгновений перед Кабаном появилась высокая статная женщина, одетая в позолоченный сарафан и узорчатую поневу с длинным поясом. Пожилое лицо Аглаи Дмитриевны, обрамленное крупными серьгами и сорокой, имеющей расписной твёрдый налобник, от которого к плечам вдовы спускался платок, глядело на Курицына с недовольством. Она вопросительно подняла на него бровь.
— Ученицу, вот, к тебе привёл. Любуйса.
Аглая Дмитриевна повернула голову направо, взглянув на двух женщин-замарашек, которые боялись даже на лестницу встать и ожидали разрешения на аудиенцию внизу.
— Марфа, я тебя видеть не хöчу. — вмиг бросила она. В эту же секунду я узнала в ней ту самую добрую женщину, которая помогла мне прийти в себя в хлеву. Ту, что защищала меня и оставила отдыхать. Это была она! — Это всё? — она была готова захлопнуть дверь.
— Нет, Ахглая , ты токмö взгхляни...!
— Дмитренна.
— Агхлая Дмитренна, — поправила себя Корова. — Ты токмö взгляни, как öна прядёт! Токмö пöсмöтри!
Вдова не выглядела довольной, что придавало её строгому бледному лицу ещё более холодный вид. Общая гармония её лица, несмотря на все яркие одежды и украшения, сочетала большие ледяные глаза, тонкие губы и прямой нос с длинными прямыми волосами цвета вороньего крыла, создавая образ Снежной королевы, но никак не гостеприимной хозяйки.
Взглянув на меня и Корову сверху вниз и обратно, она всё же сказала: "Ну зайдёмте".
Переступив порог, я увидела поражающее красотой, чистотой и организованностью убранство. Дом встретил нас запахом свежеиспечённого хлеба и льна, ароматом дерева и звуками работы на ткацком станке. Аглая Дмитриевна, не теряя времени, крикнула румяной девушке принести незаконченную кудель прялку. Она запретила Корове и Кабану входить, а мне, у самого порога, приказала показать то, что умею. Сев за инструмент, я привычными движениями принялась крутить пряжу, стараясь делать это ещё быстрее и аккуратнее, чем обычно, ведь перспектива остаться в этом доме загорела во мне и силы, и желание жить. Вдова внимательно смотрела на мои пальцы, задала пару вопросов о том, как быстро я набираю одно веретено и сколько могу работать.
Затем её взгляд смягчился, она посмотрела мне в глаза и еле заметно закивала головой, будто подтверждая собственные мысли, но вмиг сделала строгое выражение лица и, выпрямившись, обратилась к Корове: "Коли надумаю, пришлю за ней. Ступайте". Аглая Дмитриевна уже было потянулась за ручкой, чтобы закрыть дверь, но Степан сделал шаг вперёд.
— Хöрöша, да? Я работницу тебе привёл, дай и ты мне взамен. В субботу али öсьмицувоскресенье, конец недели пöсидим мы? Я тебе индейку раздöбуду али даже шушунКороткая женская верхняя одежда с длинными рукавами. Использовалась как тёплая. если хочешь.
— Обращайся кö мне на вы, щенок. Знаю я ваши "пöсидим". И так в прошлый раз стол слöмали, не надобнö мне этогхö больше.
— А хочите обручи какие? Может, сапöгхи?
— Сапöгхи? Откуда ж ты их вöзьмёшь?
— Дöстану. Только öни сразу за пять вечерниц будут.
— Пять? — в недоумении воскликнула она. Наглость и знание собственной безнаказанности раздражало вдову в Степане. Но новые сапоги были слишком привлекательным предложением. Она помялась, размышляя, но всё же сдержала своё желание. — Пöшёл вон, больше я вас сюда не впущу.
И захлопнула дверь.
Кабан рассвирепел.
— Я батьке-тö всё расскажу! И прö твöи вечерницы, и прö ткачих твоих! Всё расскажу! — он пнул дверь и, раздосадованный, пошёл в сторону поля.
— Если Агхлая тебя вöзьмёт, то ты обязана будешь днём и ночью пахать, поняла меня? Шобы деньгу в семью принöсить. А коли не вöзьмёт она тебя, скöтину такую, пöмяни мои слöва, будешь в поле от зари дö зари рабöтать! И наплевать мне если ты там öт бессилия падать будёшь али издохнешь сöвсем. У нас и так еле-еле зерна хватает, скорö с гхолöду сдохнем все. И всё из-за тебя, Параша! — плевалась сквозь зубы Корова, пока вела меня домой, взяв за запястье мёртвой хваткой. Как оказалось, куделей больше не будет, а значит и дома за пряжей я не смогу оставаться. Работа у Аглаи Дмитриевны была моим единственным спасением, ведь с таким слабым телом в поле я точно не доживу даже до сенокоса.
Как мы вышли из дома вдовы, то увидели Матвея, который набирал воду из колодца. Корова, снова прошипев что-то про мою бесполезность, отправила меня с ним на работу. Братья за всё это время успели пройтись сохой лишь по половине участка, но были все вымотанные, грязные и уставшие. Ах, если бы у нас была лошадь!
Мальчики искренне переживали за моё здоровье и предложили отдохнуть, но я не могла себе позволить бить баклуши в то время, как она изводили себя. Филипп в хозяйстве мало что понимал, но всё равно старался зажать и обрабатывать землю так, чтобы всходы были не хуже чужих. Но что он мог знать, ему всего-то двенадцать. Всеми орудиями мальчики владели плохо, чем только сушили землю и делали урожай реже. Больно вспоминать то, как они старались, зная, что практически ничего из всего этого не взойдет. И как я сама могла об этом догадываться, ведь тоже в хозяйстве ничего не понимаю.
Вновь принявшись за снопы, я чувствовала себя гораздо лучше. Солнце было в зените, а Мирослава тайно передала мне яблочко, что повысило мне настроение и уменьшило головную боль и голод. Работа шла легче, пока я не увидела вдалеке знакомое лицо. Что здесь забыл Отморозок? Неужто в кои-то веки решил спасти семью от бесхлебицы?
— Здарова, о́столбни! — с насмешкой крикнул он. — Шо, öтдыхаете тут? — Кирилл подошёл к Филиппу и зажал его голову плечом, параллельно всклочивая его волосы другой рукой. Мальчик пытался высвободиться, но безуспешно. Остальные с опаской смотрели.
— Я тут ищу берёзу, пöработать мне там надо. Не знаете гхде?
"Какая, к чёрту, берёза?", — подумала я.
— Прямö иди, вон öна. — Матвей указал на огромные стоги сена вдалеке, расположенные полукругом.
— А, яснö. Пошёл я, дурчьё. — с этими словами он выпустил Филиппа. — Даже урюпуплакса, замарашка, неряха с сöбой взяли, надо же! — противно рассмеявшись, он направился к тому месту. Мальчик тут же подбежали к их любимому старшему брату, хотели подбодрить, ведь Филипп был готов расплакаться.
— Филечка, не обращай на него внимания. Лично я тупее него ни одного человека не знаю. — мои слова рассмешили Филиппа, но он всё же отстранился от моих объятий, не слишком тактильным он был человеком. И мы его таким любили. — А что за берёза?
— Вишь, у тех стöгов дохленькое деревце стöит? — вздохнул Матвей. — Так вот öни там иногхда сöбираются, пляшут, песни гöрланят. — он затих. — Али ещё что.
— Так Кирилл там со всякими девками гуляет? — рассвирепела я. — Как ему не стыдно! И у всех на виду! Позорище. Бедная Мирослава.
— Да там не только он. Все бездельники деревни. Но их тут разгоняют часто, поэтому здесь они собираются реже.
Мы уже хотели снова приняться за работу, как на горизонте замаячило не менее противное лицо. Переваливаясь с ноги на ногу и обнажая свою огромный живот, в сторону "берёзы" шло довольное мужло. Чему он радовался, можно было догадаться. Поравнявшись с нами, он влепил мощный подзатыльник Матвею и с пренебрежением оценил качество и количество наших орудий. Да, он сказал, что мы нищие, как тараканы.
И вновь мы все не могли ни сказать ничего в ответ, ни хотя бы уйти. Степан был сильнее, злить его не стоило. Пусть поглумится и уйдет. Главное, чтобы поскорее.
Когда Кабан повернулся ко мне, я замерла и забыла как дышать. Я помнила события в хлеву, его мерзкое дыхание, слова и руки. От одного вида этого мужика меня тянуло блевать. Не захочет ли он отомстить?
Степан подошёл ко мне вплотную.
— Сколько, гховоришь, тебе? — он смотрел на меня сверху вниз, жуя травинку.
— Четырнадцать. — сердце ушло в пятки. Когда же он наконец уйдёт?
— Четырнадцать? — он улыбнулся.
"Отойди от меня. Фу, как он воняет. Боже, сгинь отсюда наконец!", — только и крутилось у меня в голове.
— Я тебе сегходня к Агхлае Дмитриевне помог устроиться, ты теперь в долгу.
— Она не сказала, приняла или нет. Так что не в долгу.
— Слышь, визгопряханепоседливая девка. — он схватил меня за волосы, впившись грязными ногтями в кожу головы. — Ты хоть знаешь, кому перечишь?
— Отпусти! — еле сдерживая слёзы, крикнула я.
— Степан, поставь Праню на место! — Филипп схватил серп. Он был серьёзен как никогда. Не будет же он с этим амбалом драться! Матвей и Евлашка сделал так же, как брат.
Этого ещё не хватало! Им от Кабана так достанется, лучше его успокоить, чтоб свалил наконец.
— Извини, что съязвила. Отпусти, пожалуйста.
— То-то же. Место своё надо знать. — не отпуская грязных лап от моих волос, Степан приблизился и принюхался к ним. Это мерзкое, вонючее мужло посмело вдохнуть мой запах. Эта тварь, от которой несёт как от козла. Он приблизился, трогал меня. Горький комок в горле уже не мог сдерживать слёзы и они вырвались наружу.
Кабан убрал руки, но потом, как только я встала, покачиваясь на ватных ногах, ударил меня по месту ниже поясницы. Я вскрикнула. Какая наглость! Мерзость, да как он посмел! Но всё, что вырывалось из груди — жалкие, обрывистые всхлипы.
Степан вальяжной походкой направился к "берёзе", но злые мальчики не желали отпускать его просто так. Они набросились на него, но Кабан одной рукой оттолкнул каждого из них, и братья рухнули на землю.
— Я тебя запомнил, визгопряха. — бросил он напоследок, жуя травинку.
Я опустилась на колени и закрыла лицо руками. Горячие слёзы потекли по щекам, подбородку и шее. Я чувствовала себя грязной, жалкой и обиженной. Хотелось свернуться в комок, подобрав колени под подбородок, и так и замереть.
Мальчики бросили орудия и побежали ко мне. Евлашка зарыдал, обнимая, а Филипп и Матвей стояли рядом, съедаемые виной и досадой.
Я надеялась, что такой униженной больше никогда себя почувствую, но оказалось...
...оказалось, что это случится тогда, когда осуществится то, что Кабан имел в виду под "я тебя запомнил".