Барышня-крестьянка

С того самого момента моя жизнь превратилась в монотонный, тягостный, невыносимый кошмар. Я не могу вспомнить ни одного отчетливого воспоминания из дома с той секунды, как Отморозок втащил тело Отца в дом, а Корова закрыла за ним дверь. В какой-то момент моё существование стало настолько болезненным и тяжёлым, что ощущалось как бред во время горячки, и поэтому я начала делать зарубки на стене каждый раз, как Отморозок заходил в дом весь потный и грязный, ведь это означало, что он пришёл с поля, где работал целый день. Не могу сказать, сколько дней прошло с того момента, как я начала это делать, но, очевидно, их было достаточно, чтобы до меня окончательно дошло, что из дома меня выпустят не скоро, а значит каждый День Сурка нужно хотя бы помечать. Мой "календарь" зарубков пополнялся и в воскресенье, когда в поле никто не работал, в то время как я батрачила без выходных.

До первого раза, как меня выпустили на улицу не только для естественных нужд, я поставила на стене, у которой сидела днями напролет, двадцать четыре зарубка. За всё это время я не могу вспомнить ни одного чёткого разговора или события, всё смешалось в одну пресную тошнотворную кашу, повторяющуюся беспрерывно неделями напролёт.

Припоминаю, как сразу после того, как дверь закрылась, Корова отхлестала меня мокрой тряпкой на глазах у Мирославы и детей, а потом привязала за обе ноги верёвкой к нарам, и ясно донесла до меня, что малейший мой писк будет стоить мне волос и здоровых участков на коже. И мальчики, и Мира плакали, но мамашу это не разжалобило.

С того самого дня меня посадили на пряжу. Изо дня в день я сидела на одном и том же месте и повторяла монотонные однообразные движения. Я была ужасно грязная и вонючая, хотела есть, пить и дышать свежим воздухом, но всё равно сидела и стирала свои пальцы до крови.

Опять же, я не помню, как меня этому учили, но, что-то внутри подсказывает, что это была Мирослава. Мне неизвестно всё, что происходит с пряжей до того, как она доходит до меня. Единственное, что я знаю это то, каким образом обращаться с ней так, чтобы она приняла ту форму, которой от меня требует Корова.

Мамашка вставала раньше всех, ведь была самой старой и ей ни черта не спалось, и сразу же будила меня. Я должна была тут же встать и взяться за пряжу. В это время Мирослава и Корова ходили за водой и варили кашу, потом будили детей и Отморозка, затем мы, всем нашим мерзким семейным кругом, ели в абсолютной тишине, и все они шли в поле, оставляя меня одну привязанной. Мамаша проверяла меня несколько раз на дню, отдавая пощёчины, если я опаздывала с работой. Затем они возвращались, а я вновь плела. Когда Корова захочет, все ложились спать. И так каждый божий день. Подъём, пряжа, еда, пряжа, еда, сон. Подъём, пряжа, пряжа, сон. Подъём, пряжа. И снова пряжа. Пряжа при угасающем свете, в темноте, стёртыми пальцами, в то время, как Корова кричит и бьёт мальчиков за непослушание. Постоянно. Непрерывно. И так больно.

В первое время было даже легче - я работала с лучиной, в кромешной темноте был хоть какой-то свет, но Корове не нравилось, что за целый день работы я расходую их слишком много, и поэтому она, как последняя дура и изверг, оставляла лишь небольшую щель в дверном проёме, чтобы солнце попадало в избу, мол, и при таком свете можно прясть. Я извела свои глаза, пытаясь делать то, что меня просили в то время, как источник света находился в пяти шагах от моих рук, тем самым вынуждая меня заниматься пряжей практически вслепую. Также, я обнаружила для себя причину, по которой внутренности дома были чёрными от пола до потолка: печь топилась по-чёрному, и Корова, желая сохранить тепло от дыма в избе, закрывала дверь, из-за чего сажа садилась не только на полавочники, но и стены и даже нары. После этого в жилище было действительно теплее, но мои слезящиеся глаза и покрытые чёрными пятнами руки не давали мне покоя.

Я уже не могла позволить себе взбунтоваться, бежать или пререкаться. Привязанной в доме, у меня не было возможности сделать хоть что-то не так, как хочется Корове. За не вóвремя или недостаточно хорошо сделанную работу я получала новые синяки на лице и спине от её лапищ, запрет на приём пищи с ними, отчего в начале у меня постоянно болела голова от голода. Только отчаянная и выплакавшая все слёзы, я научилась прясть вслепую, в полусонном, голодном и почти дохлом состоянии так, как требовала она.

Даже сейчас я могу повторить всё то, что делала тогда. Память о пряже закрепилась у меня на внутривенном уровне, она стала частью костного мозга, ведь я на всю жизнь запомню эти несчастные недели.

Корова приносила мне кудéль - охапку льняных волокон размером чуть больше моей головы. Его следовало привязать к лопати, верхней части ручной прялки, и часами сидеть и выделывать из бесформенного спутанного кома тоненькую прочную ниточку, наматывать её на веретено, а затем отдать Корове, которая, ни сказав ни слова, если работа сделана хорошо, положит его в маленький сундучок на полке. И снова за работу.

Единственным источником жизни для меня была Мирослава. Моя дорогая Мирослава. Моя память не удержала ни одного её слова, но среди всей той каши, застывшей в моих воспоминаниях размытыми тёмными пятнами, она осталась мимолётным дуновением летнего ветерка, запахом ромашки, мягким поцелуем в лоб, крепким объятием, скрытной передачей яблок в кульке, вытиранием слёз холодными руками, тайной помощью в прядении, кормлением с ложки, когда у меня не было сил поднять руки. Среди рваной мешанины прошедшего Мирослава стала спасительным лучиком, последним глотком воздуха, моей родной сестрой. Одного воспоминания того, как она обнимала меня там, в избе, после того, как Корова меня избила за не вовремя сделанную работу, когда я рыдала и прижималась к её шее, достаточно, чтобы я до конца дней доверяла ей больше всех людей на свете. И мне всё равно, что она тогда говорила, и сказала ли что-то вообще, как часто она мне помогала или заботилась - я запомню и буду благодарна ей всю жизнь. Именно благодаря Мирославе я не сошла с ума.

Возможно, если бы там был и Отец, то я справилась бы с этим легче. Мне его безумно не хватало. Я так и не узнала, что с ним случилось. Однако у меня остались размытые воспоминания о том, как однажды, когда Корова выпускала меня справить нужду, держа верёвку, привязанную к моей ноге в своей руке, я впервые повернула голову направо, проходя мимо печи. Я увидела покрытое мешковинной тканью тело, повернутое спиной к стене. Из-под полотна выглядывала голова Константина Евстропьевича. Он лежал, не двигаясь. За эту вольность я получила от Коровы затрещину и с того момента смотрела только перед собой.

Я не припомню ни одного момента, когда Отец бы вставал с печи или хотя бы разговаривал. Иногда Отморозок забирался на печь с плошкой, полной воды, а потом слезал уже с пустой, но окромя кроме этого ничего не было. В избе всё время стояла идеальная тишина несмотря на то, что я находилась там не одна.

***

Молодая особа на мгновение приостановилась, а затем аккуратно отложила перо в сторону. Все её старания уходили на то, чтобы вспомнить хоть единую деталь того времени. Мельчайшая подробность или обрывок слова могли бы дать ей подсказку о том, что случилось с дорогим ей человеком.

Сидя за письменным столом с прямой осанкой, девушка сложила руки в замок и приложила к груди. "Встречу ли я когда-нибудь хоть кого-то из них? Что с ними сейчас?", - раздумывала она, потирая костяшки рук пальцами. Ей было боязно писать дальше, ведь описание печальной участи близкого человека требовало хладнокровия и спокойствия, которое хранилось в её сердце в ограниченном количестве. И это была лишь одна несчастная судьба из нескольких. Откуда взять силы на продолжение написания пережитого? "Хотя, ни один даже самый подробный и искусный очерк о том, что тогда произошло со мной, не сравнится с настоящей болью. Самое страшное позади. Время продолжить исповедь", - она вздохнула, потёрла уставшие глаза, и, не искривляя идеальной осанки, продолжила писать.

***

Мои страдания облегчились, когда за хорошую работу и примерное послушание Корова выпустила меня на улицу не как пленницу, а как скот. Было уже лучше.

Спустя двадцать четыре зарубка на стене в качестве слепой пряхи мамаша разрешила работать мне уже на улице. Нет, позволила не выходить на улицу, общаться людьми из деревни или хотя бы попробовать съесть что-то кроме репы и полбы, а привязала меня к скамейке у боковой стены дома, которая выходила на поле, чтобы меня никто не видел, и требовала делать пряжу в ещё меньшие сроки. Теперь я снова стирала пальцы до крови, но уже на свежем воздухе, где могла видеть свои уродливые, покрытые синяками и ссадинами руки и ноги. Оказалось, что лопать прялки всё это время имела вырезанный узор, похожий на волны.

Наконец, я могла заниматься работой не в темноте, могла почувствовать дуновение ветерка, пение птиц, смех ребятишек, шелест травы и листьев на деревьях. Я так соскучилась по зелени и миру вокруг, что не смела и перечить. Я сильно изменилась. Больше не вырывалась, не кричала, не просила помощи, не ждала жалости. Я смирилась. Говорила только когда спрашивали, молчала, если хотела есть, приклоняла голову, когда поднимали руку. Здесь не выжить будучи острыми клинком, поэтому я переплавила себя в гвоздик. Маленький незаметный гвоздик, который при желании можно превратить в дешёвую монетку, крючок, шестеренку, подставку для свечи, а можно выкинуть за ненадобностью. Можно даже притоптать ногой, сильно вдавливая каблуком - всё равно не покажет голос, разве что скринет чуть-чуть.

Сладостным воспоминанием для меня остались встречи с Мирославой, которую Корова яростно отгоняла от меня. Сноха приносила мне кислые яблочки, зелёную малину или вишню, и я была безмерно счастлива, потом я начала обнаруживать новые маленькие гостинцы на скамейке, когда возвращалась после обеда. Каким-то образом девушка находила время не только захаживать ко мне, но и доставать где-то угощение. Для меня это казалось невероятным, ведь как беременная женщина, Мирослава вставала на рассвете, носила воду вёдрами, готовила на всех еду, работала вместе со всеми в поле, так ещё и занималась обработкой, очисткой и расчесыванием льна для последующего его превращения в пряжу, что требовало много силы и затрат энергии. Днями напролёт она бегала по поручением вечно недовольной свекрови, не смея заикнуться о слабости или усталости, ведь Корова вновь начинала её отчитывать и заводила шарманку о своей молодости, рассказывая, как её насильно затащили к мужу в дом, били палками за провинности и заставляли беременной таскать брёвна для постройки избы, из-за чего та потеряла аж четыре ребёнка, а ещё "такие вещи она делала, что Славка бы в обморок упала, узнала бы, да ничего сама жива, да дети живы, а невестке и воды принесть тяжело". Признаюсь, сначала где-то в глубине души, я сочувствовала Корове, но слишком ненавидела её, чтобы пожалеть искренне.

Кирилла же Корова, наоборот, хвалила не переставая. Стоит ему шаг за порог сделать, как мамаша не переставала заикаться о безграничной помощи, мужестве и красоте любимого старшего сына, других детей будто вообще не было. На самом же деле Отморозок днями напролет отдыхал на сене и флиртовал с девками, а свою работу заставлял делать младших, о чём я узнала, когда Филипп, следующий после меня по старшинству ребёнок, выпалил всё это за обедом, сказав, что они устали выполнять всю эту тяжёлую работу в одиночку, на что Корова, как безмозглая мать, отхлестала мальчика тряпкой, наказав не клеветать на брата, ведь "он больше всех работает".

Общие приёмы пищи, на которые мамаша меня приводила за верёвку, после этого снова привязывая на улице, оказались очень полезными. Теперь во главе стола сидел не Отец, а Отморозок, от чего я всё время не поднимала голову - ему было легко ударить меня, ведь я сидела по левую руку. Мамаша устроилась по правую руку, выгнав Мирославу на место в конце стола, из-за чего беременная девушка должна была одна бегать и ухаживать за людьми за столом. Однажды Евлашка, самый младший ребёнок в семье, который всё время прижимался к Мирославе, спросил у Коровы: "А пöчему тятя всё время на печи лежит? Ему плохö?". На некоторое время в комнате воцарилась тишина, никто даже не стучал ложками в тарелках. Мамаша переглянулась с Кириллом, а затем сказала мальчику: "Он спит". Братья Евлампия, видимо, тоже хотели знать ответ на этот вопрос, но были не удовлетворены словами Коровы.

- А как нам людям гхöвöрить? - поинтересовался Филипп. - Батя спит?

- Не гхöвöрите ничагхö. - сухо бросила мамаша.

- Так нас спрашивают все: где батька ваш, не заболел ли. - тихо сказал предпоследний по старшинству ребёнок, Матвей, и сразу же пожалел об этом, съёжившись под уничижительным взглядом матери.

- Ладно, кöли спросят, гхöвöрите, что болен отец. Плохö ему, лечится в доме.

Болен? А можно ли сказать, что человек болен, если от него не слышно ни единого вдоха? Отгоняя от себя страшные мысли, напомню, что в избе ничем новым не воняло, да и мух тоже не было. Должно быть, Отец был жив, просто слишком слаб.

Ещё одним открытием во время семейной трапезы для меня стала новость о том, что наша семья, оказывается, является нищей. Будто покосившийся чёрный домишко на самом краю деревни не кричал об этом. Накануне вечером, как я поняла, у деревни или одной группы жителей было собрание, куда Отморозок пошёл заместо Отца, и где его в пух и прах отчитали, да заставили к работе серьёзнее относиться.

- Жалуются, гхöвöрит, все на тебя! - горячо жестикулируя в воздухе руками, оправдывался Кирилл матери. - Авдей Михалыч слушает öстöлопов этих, вот и не верит мне.

- Правильно, сына, правильно. Всё из-за них! - поддерживала сопляка Корова.

- Я даже возразить не смогх, все на меня кинулись, да давай öтчитывать. Будто я дитё малöе.

- А что гхöворят, Кирюша? - обратилась к мужу Мирослава.

- Шо гхöворят? - передразнил он и отвернулся, очевидно пряча желание не отвечать на вопрос. - Мелют белиберду какую-тö. "Земля у нас общая. Вы её öбрабатываете плохö, а кöму-тö öна в следующем гхöду такая дöстанется. Пöстыдис". То да сё...

- И что öни пристали-тö к нам, я не пойму? - всплеснула руками Корова. - Ты ведь, Кирюшенька, всё правильно делаешь? И засеиваш, и вспахиваш, и öбрабатываш каждый день?

- Да. - он откашлялся.

- Ну вот и всё. Пусть Авдей Михалыч ещё скажет что. Ты мöлöдец, сыночек. Всё сам с усам. - посмеялась Корова и погладила его по плечу. - Даже прöверять твöю работу не надо, да и далеко этö, а я стара, тяжело ходить в даль таку.

- Мне девицы сказали, будто вöлнуется öбщина за нас. - задумчиво произнесла Мирослава, глядя в тарелку. - Гхöвöрят, пöсадили мы малö, да не всходит ничегхö, на зиму не запасёмся. Сказали, что даже у пьяниц да запивох и лодырей, которые без гхроша живут, на земле хоть что-то да есть, а у нас земля сухая.

- А ну рот, баба, закрой! - Отморозок ударил кулаком по столу, заставив Мирославу вздрогнуть. - Я уши-тö твöи öтрежу, а то öни от стыда за себя, нерадивую жену такую, ещё красные не стали! Я тебе, кулакöм-ту железным, тетёха, пöкажу, как мужу-то перечить, косы öтрежу! Чтобы рот свой больше открывать на меня не смела! - Мирослава охнула, по щекам у неё потекли слёзы. Никто из детей не смел и шелохнуться. Одна Корова сидела довольная. - Твöя это вина, понятно?!

- Стыдно тебе должно быть, Славка, стыдно. - добавила и так напуганной до ужаса девушке злорадствующая свекровь. - Мöлöдец, сыночка, так и нужно жену - железным кулаком! Умница, Кирюшенька!

- Да öтстань, ма. - Отморозок встал из-за стола. Со словами: "Дöстали все меня. Сгиньте." он вышел и захлопнул за собой дверь.

В ту же секунду Мирослава набрала в лёгкие столько воздуха, сколько могла, а затем зарыдала отчаянным, горьким плачем. Я тут же побежала к ней, прижала к себе, шепча что-то хорошее. Мальчики очень любили Мирославу, им было тяжело смотреть на неё такой. Они стояли рядом, обнимая, пока не заплакали сами. У детей было мягкое, доброе сердце. Жаль, что у Коровы его не было.

Мальчишкам она рявкнула лечь на полати и спать, а Мирославе грубым тоном приказала перестать реветь, на что девушка, глотая воздух и заикаясь, сказала, что у неё сильно болит живот. "Так крутит, мочи нет, маменька. Плохо мне.", - умоляла девушка, держась за них живота, но чёрствую мамашу это не разжалобило.

- Пöшли вон! - она толкнула ногой дверь. - Иди там успöкойса, мне тут твои рыданья не нужны.

Помогая Мирославе идти, я вывела её на ту скамейку, где стояла моя прялка. Аккуратно усадив охавшую от боли девушку, я постаралась у неё узнать, как могу помочь, но она, как всегда отказалась.

- Здесь же должен быть лекарь! Я его позову!

- Лапушка, не нужно. Знахарка денег вöзьмёт, а у нас их нет сöвсем. Öбöжди, лапушка, само прöйдёт.

Держась на низ живота одной рукой, Мирослава начала шёпотом молиться. Быстро, проглатывая слёзы, она проговаривала одни и те же слова, возводила глаза к облачному небу.

Мне ничего не оставалось. Я положила её голову себе на плечо и медленно гладила её по волосам. Постепенно проговаривая молитву медленнее, разборчивее, а затем еле размыкая губы, Мирослава перестала плакать и уже поглаживала живот круговыми движениями.

Дыхание девушки становилось более стабильным, спокойным, с каждым разом она вдыхала всё больше. Я гладила мою родную душу по голове, думая о том, насколько сильно я за неё переживаю и как искренне, от всего сердца, люблю. Так мы сидели очень долго, пока небо не стало совсем тёмным, и Мирослава неожиданно сказала:

- Öна раньше другха была. Тоже стрöгха, но там, где нужно. Как в деревне узнали, что öна с Öльгхой сделала, начали нас всех öзлобить, öбижать, и тöгхда Авдейка сказал, что из дома нашего ни один мужик невесты не вöзьмёт, пöтöму что порчены все. Как я с Кириллом öбвенчалась, Марфа Богхдановна дöбра была, а после Авдейкиных слов что-то сöвсем ей худо сталö, ведь невзлюбили нас в деревне.

Я не стала ничего уточнять или спрашивать, да и не волновало меня всё это. Когда Мирослава начала мёрзнуть, я потихоньку повела её в дом. Под ненавистным взглядом Коровы, делающей что-то в печи, я мягко усадила девушку на нары. Мамаша не дала нам спокойно сидеть, отправив Мирославу на нижние полати, а затем привязала меня к скамье. Только после этого я поняла, что впервые за всё время ходила самостоятельно без верёвки. Корова была уверена, что я уже не сбегу, поэтому выгнала меня с Мирой, не заботясь о привязывании в первую очередь. Теперь я стала совсем ручная. Забавно.

Отморозок к тому времени так и не вернулся, и мы легли спать без него.

Под звуки охающей на полатях Мирославы я прокручивала всё, что произошло за этот день. Задумавшись над словами Кирилла и его жены, которые принесли раздор, я сделала некоторые выводы, и для меня они значили немного. Земля, на которой работали все крестьяне, им не принадлежала, и они менялись ею каждый год (должно быть, для того, чтобы всем было поровну). Куски этой земли были разбросаны, о чём говорили слова Коровы, которая сказала, что не проверяет Отморозка. Если бы участок был цельный, то безделье и некачественную работу Кирилла можно было бы отметить сразу. Об этом свидетельствует и то, что Вася бегал работать на земле, находящейся так далеко, что ему приходилось вставать с рассветом и возвращаться тогда, когда небо уже было тёмным, в то время как его семья работала неподалеку от их избы. Следующие выводы были сделаны не мной, но кое-что значили: во-первых, Отморозок имеет наглость заигрывать с другими девушками, когда у него есть беременная красавица-жена, а во-вторых, он скрыл этот факт за общим обсуждением за столом, ведь именно это является причиной маленького урожая и всходов. Его не волнует то, как и на что семья будет выживать в морозы, он благополучно спихивает работу на маленьких, чтобы кутить. Безответственный жалкий трус.

Филипп, несмотря на очевидный страх, рассказал об этом матери. Должно быть, он устал, как самый старший из троих, приглядывать и работать. Жаль, что его избили за это. Любимой ребёнок в семье - всевластный госпóда, и не тебе, четвёртый по старшинству, с ним тягаться. Матвей, как мальчик смышленый и мыслящий, задает очевидные вопросы, но слишком боится мамашки. Про Евлашку даже говорить нечего - маленький запуганный котёнок, который всё время жмётся к маме, только вот не к биологической, но всё равно родной.

И самое главное - мы нищие. Кроме того факта, что последние лодыри и алкаши имеют больше шансов на пропитание, чем мы, меня насторожило кое-что другое: Кирилла, как участника общего собрания и обсуждения, отчитывали те, кто старше, или, лучше сказать, состоятельнее, но учитывая реакцию Отморозка и его мамашки, такое происходит довольно давно. По сути, наша семья должна была уже давно умереть с голоду, но по какой-то причине этого не происходит. Долго думая об этом, я решила, что это не просто группа деревенских жителей или общество обсуждения хозяйственных вопросов, нет, это сообщество, где все друг за друга ручаются, и не могут по собственному желанию оттуда выйти. Как сказала тогда Мирослава, община. Это значит, что земля общая, деньги общие, работа тоже. Разумеется, все заботятся больше всего сами о себе, но не могут позволить себе оставить другое имущество или землю без внимания, ведь она может прейти им. Из этого выходит, что те, кто более обеспечен, вынуждены платить за тех, кто просто не работает. Правда ведь? Я ведь логично рассуждаю? Если не так, то очему тогда Отморозок и его мамаша такие спокойные? Они знают, что о них подумает кто-то другой. Разумеется, о своём пропитании каждый заботится сам, но эти ленивые, завистливые и лицемерные нахлебники и не думают стараться. И как раз по этой причине они живут в грязи и почти впроголодь. Жаль, что из-за них должны страдать дети и Мирослава. Почему Корова отдавала все деньги Авдейке, который, как я поняла, является главой этой самой общины, когда Константин Евстропьевич уехал на заработки? Она хотела заручиться его поддержкой, чтобы быть во главе общины, иметь больше влияния. Почему Отца любили и уважали даже после того, как его жена опозорила семью на всю деревню? Какое-то время назад именно он был уважаемым главой общины. Что стало с моей сестрой Ольгой, которую я ещё ни разу не видела? ...

***

Перед написанием следующего этапа жизни в том непростом месте нужны были силы. Девушка поставила локоть на стол, подпирая лоб. Все снова пронеслось у неё в голове как старый кошмар. Прошло уже много времени, но её до сих пор волновал тот злосчастный вопрос.

Что стало с Ольгой?