ГЛАВА II
Отсутствие Бога нельзя заменить любовью к человечеству,
потому что человек тотчас спросит:
«Для чего мне любить человечество?»
— Фёдор Достоевский
После того, как у меня отключились все шесть чувств, я провалилась в бессознательность. Я знала, что это был не сон, ведь ощущала нечто тёмное, холодное и сырое, будто очутилась в вонючей канаве. Скорее всего, моё тело старалось приспособить меня к здешней жизни, поэтому сначала у меня просыпались слух, осязание и обоняние, а только затем зрение.
Пробуждение из бессознательного ощущалось точно так же, как выход из холодной воды на берег, где бушует ветер: в такие моменты тело быстро коченеет. Пока я отличала запахи сена, компоста и дерева, к моему туловищу вернулось сознание, и так я сразу поняла, как сильно мёрзнут пальцы рук и ног. За пониманием того, что я валяюсь на сене, последовало следующее, острой и жгучей болью на следах от розг напомнившей, что лежу я на спине. Приподнявшись на локти, будучи ещё слишком слабой, даже чтобы сжать кулак, я огляделась помутневшим взглядом. У меня щипало правый глаз, но в остальном лицо, казалось, было в порядке.
Я лежала в углу на куче сухого сена в помещении, у которого было всего три низких дырявых стены из крупных брёвен, полностью покрытых сажей, откуда мне открывался вид на пустоту, занимающую место четвертой стены. Под сеном виднелся сгнивший бревенчатый пол, что натолкнуло меня на мысль, а обуглившиеся края брёвен у уцелевших стен подтвердили, что этот дом горел, и потому стал непригоден. Видимо, три устоявших твердыни не коснулся пожар из-за того, что он успел съесть лишь одну стену и крышу, а до них не добрался. Сверху стен располагался ветхий настил из широких еловых ветвей, сена, камышей и мха, который хорошо служил как барьер от солнца, но не смог бы выдержать ни один дождь или сильный ветер. Хотя для сожженной непригодной избы это было самое то, ведь даже два размаха моих рук были больше, чем самая длинная её стена.
Однако вид, открывавшийся из моего угла, заваленного сухим сеном и сажей, и выходивший прямо на на густую полосу тёмно-зелёного хвойного леса, почему-то успокаивал. Свет закатного солнца, проникавший через маленькие овальные дырочки в стенах, оставлял мягкие лучи в комнате, окрашивал макушки елей и напоминал мне что-то очень близкое и родное, такое тёплое и приятное. Ветер, пробежав по небольшой полосе золотистого поля, находящегося между сожжённым домиком и лесом, пошевелил сено, валяющееся по всем углам избы.
Я приподнялась, о чём быстро пожалела, на несколько секунд замерев от резкой боли на местах ударов, отряхнула колючую солому с ободранных колен и грязной рубахи, оглядела свои страшно костлявые руки с грязью под ногтями и уже хотела выйти из обывалища, уверенная в том, что эти мерзкие люди наконец забыли обо мне, как была остановлена привязанными ногами.
От середины голени до самых стоп мои ноги были крепко замотаны верёвкой, которая уходила из поля зрения, пропадая в одной из дыр в стене, но ни в какую не поддавалась, сколько бы я не тянула, будто с той стороны она была придавлена булыжником.
Я не могла поверить своим глазам. Им было мало прилюдно отхлестать меня розгами, поэтому они решили заточить меня в холодном обгоревшем доме, где из всего, что я могла использовать для согревания, было только несчастное сено.
По спине проходили обжигающие полосы, доставляющие ужасную боль при любом движении, но мне было всё равно. Должно быть, Корова с Отморозком решили, будто посадив меня на цепь как собаку, они утихомирят меня, осмелились даже оставить одну, но я оставаться здесь не собиралась. «Я выберусь отсюда, а потом вернусь и плюну вам в рожу, заставлю землю жрать, чтобы вам было ещё хуже, чем мне».
Натянув верёвку настолько, насколько возможно, я обшарила всё ближайшее сено, но безуспешно: ни одного острого предмета или даже толстой палки. У дыры, у самого конца обгоревшей избы, лежала тоненькая веточка, которая в той ситуации была моим единственным спасением. В лежачем положении мне не хватало всего-то длины одной моей ладони, чтобы дотянуться до ветки. Не без шипения, я вытягивалась на полу, пытаясь пальцами ног хотя бы задеть её, но безуспешно.
- Лапушка! – раздалось где-то за пределами дома. – Лапушка, ты здесь?
Это она! Спасительница, моя спасительница! Она меня нашла!
- Лапушка! – девушка, вся зарёванная, заглянув в комнату, увидела меня, и, протянув руки, подошла ко мне. – Ты не сильнö испужалась? Иди сюда. – она опустилась на колени рядом и обняла меня. – Ты пöдумать не можешь, как я перепугхалась!
- Как вас зовут?
- Что?
- Я спросила, как вас зовут.
- Лапушка, ты чегхö? Мирöслава я, твöя снöха. Ой! – она схватилась за сердце. – Неужтö память öтшиблö? Мöя хöрошая, как он жестокö тёбя, аж больнö смöтреть. Какие страшные у тебя синяки... Ты öбöими гхлазами видеть можешь? Всё хöрöшо?– и прижала к своей груди, начала гладить по голове. – Ты пöйми, Кирилл... Он этö не сö зла, он хöтел...
- Что? Сноха? – наконец заговорила я после нескольких секунд смотрения в одну точку.
- Снöха. – Мирослава недоуменно посмотрела мне в глаза.
- Вы хотите сказать, что вы жена той твари, что избила меня вчера?
- Лапушка, пöслушöй...
- Нет! – я встала, из глаз полились слёзы. – Нет! Этого не может быть! Вы были единственным человеком, кому я здесь верила, и вы с этим животным заодно?!
- Что же ты... Успöкойса. – Она привстала на коленях и принялась гладить мои руки. – Я тебе никöгда зла не желала, и желать не буду. Кирилл... Он не хöтел... Он не думал так...
- Не хотел? – я уже рыдала навзрыд. – Посмотрите на меня! – я приподняла рубаху, показав разодранные колени. – Он бил меня розгами! Как скотину на убой. А теперь я на привязи. Я была уверена, что вы хорошая, что вы мне поможете, а вы! Вы замужем за этой тварью! Как вы можете? Уходите отсюда, нечего меня жалеть.
- Нет, лапушка, нет, я... - моё сердце сжалось, когда Мирослава, схватившись за низ моей рубахи, начала плакать. – Я бы никöгхда! Я так люблю тебя, ты мне как рöдная сестрица. Никöму я боли не хöчу, ни тебе, ни мужу свöему, ни всей вашей семье. Люблю я вас всех как Гхоспöда Всевышнегхö. Я не хöтела, чтобы он так. Но что же я мужу скажу? Не сердис на меня, пöжалуйста, у меня öкрöмя вас с Öльгхой нет никöгхö здесь. Если и тебе я нелюбима буду, то изведус сöвсем. Лапушка, ты для меня самая рöдная. – Мирослава закрыла лицо руками и прижалась к моим ногам, начала так безудержно и громко рыдать, что у меня самой появился ком в горле.
- Не плачь, пожалуйста. Я не хотела. Извини. Правда, не ты ведь это со мной сделала. Не плачь, пожалуйста, а то я сама начну. Прости меня, я ничего не помню. – мы обе сидели на сене и держались за руки, я изо всех сил пыталась не зарыдать и чувствовала, как моё лицо искривилось в уродливой гримасе: края губ ползли вниз, брови, изогнувшись, формировали на лбу морщинку.
- Как не помнишь? – она вытирала слёзы, всхлипывая.
- Я не помню как меня зовут, кто ты, кто все эти люди, где я вообще.
- Ах! – Мирослава по-девичьи приложила руку к груди. – И ничегхö до сегходнешневö дня не помнишь?
- Ничего. Совсем. Мирослава, мне так страшно. Та женщина, что била меня, моя мать? И ещё один человек, избивавший меня – мой брат? Кто я? Почему меня били? Мне так страшно. – я прижалась к ней так сильно, как могла. Сама Мирослава была тёплая, только пальцы были ледяные. От неё пахло сырой землёй.
- Лапушка. – она обняла меня в ответ. – Ничегхö страшнöгхö, öбязательнö всё припомнишь. Дöвай я сама тебе расскажу. – она вздонула. – А я думаю, пöчему ты так страннö гхöвöрить на́чала... И перестань кö мне на вы гхöвöрить. Придумала. Не барин я тебе.
Мирослава положила мою голову себе на плечо, и гладила по спине, залечивая раны волшебными руками, параллельно умиротворяющее рассказывая историю – будто сказку.
- Зöвут тебя Прасковьей. От рöду тебе тринадцать гхöдов. В семье у вас восем человек. Мать твоя, Марфа Бöгданöвна, женщина строгхая.
- Это она меня избивала?
- Да, била öна тебя. – Мирослава вздохнула.
- За что?
- За то, что ты сбёжать хöтела, лапушка.
- Я ведь тогда не понимала ничего совсем. Может, я гулять пошла, нельзя здесь, что ли по улице гулять?
- Можнö, кöнечнö, лапушка, можнö. Толькö вот пöссорились вы сильнö нынче, и öна взъелас на тебя.
- А что случилось?
- Гхöвöрит öна, что ты работала плохö, вот öна тебя и треснула тем, что под руку пöпалос – пöленöм. Кто ж знал, гхöвöрит, что у тебя кров с гхöлöвы пöйдёт. А öтец твой сейчас болен – с печи не встаёт сöвсем, мöлюс за него весь день.
- Что? – я посмотрела на Мирославу, но та отвела взгляд. – Эта женщина чуть не убила своего ребёнка, но ей было недостаточно, и поэтому она решила меня добить?
- Что ты гхöвöришь! Никöгхда Марфа Бöгхданöвна никöму зла не желала, а öсобеннö детям свöим.
Я многозначительно посмотрела на неё.
- Да?
Мирослава сначала взглянула мне в глаза, затем опустила их взгляд на землю.
- Да.
- Ну хорошо, раз так. – «Первым делом я найду еду и отнесу Мирославе, она ей больше всего нужна. Потом подумаю, как нам обеим уйти отсюда, особенно в её положении».
- Так вот. – вздохнула девушка. – Стрöга öна, но хöзяйка и мать из неё хöрöшая. Мне öна всегхда пöмöгхала. – «Она, должно быть, очень сильно боится эту женщину. Ей страшно даже себе признаться, что уж тут мне?», - подумала я. – Твöя семья – мöя семья. И пö запöведям Бöжьим ближних свöих мы дöлжны любить любыми. И я всех люблю. Каждöгхö.
- Ладно. – про Корову я услышала достаточно. - А отец?
- Öтца твöегхö Кöнстантинöм Евстропьевичем звать. Он раньше у нас в деревне старöстой был, пöка барин новöгхо öткуд-то не привёз. Увöжаемый вö деревне челöвек. Рабöтящий, добрый. Он кö мне всегда пö пöлному имени öбращается, прямö как к дочери рöдной.
- Да, плохим он мне не показался.
- А он и есть таков. Öтец твой больше всех тебя в семье любит. Холит-лелеет тебя всегхда, любимицу-ту свöю.
- Правда? – так тепло сразу от этого стало. – А почему?
- Как пöчему? Ты больше всех на негхö пöхожа, хоть и сёчас пö лицу не скажешь. Сама ты терпелива, умна, спöкойна, трудöлюбива. Всегда тебя Кöнстантин Евстропьевич хвалит.
- Да? – я впервые улыбнулась.
- Да.
Осознание необходимости побега не покидало меня ни на секунду, но информацию выведать стоило. Судя по всему, Мирославу с Кириллом сосватали не по их воле. Действительно, что же женщина может в этой ситуации сделать? Если она мне сейчас поможет, то мы вместе убежим отсюда. Но проблема была в том, что Мирослава не может быстро бегать, а лучше ей вообще не бегать. Также, если мы не найдем убежища в доме, то куда нам идти? В лес? Без еды и обуви? Ночью? И в её-то положении? Меня пугала одна только мысль о том, что сейчас могут заявиться Корова с Отморозком и навредить не только мне, но и Мирославе. Ведь они могли. Это означало, что сначала мне нужно всё подготовить и желательно бежать одной. Я найду поддержку и вернусь за ней. Но не случиться ли чего-нибудь с Мирославой пока я уйду? Если её накажут за мой побег, а скорее всего именно её сделают крайней, то своими действиями я ставлю жизнь слабой женщины по угрозу. Надо было думать. Выходит, бежать вдвоём? Чтобы не заметили, надо ночью. Такой разговор откладывать было нельзя.
- Мирослава.
- Да, лапушка?
- Давай сбежим.
- Ты что! Куда ж мы с тöбой пöбежим? Öтсюда-то?
- Так жить нельзя. Я сбегу. И тебя с собой возьму. Мы найдем помощь, ты сможешь родить в безопасности. Только надо делать всё быстро.
- Прасковья, ты с ума сöшла! – мне было как-то неприятно, что нежное «Лапушка» превратилось в неласковое «Прасковья». – Слушай, Кирилл был жесток с тöбой, и Бог сам егхö за этö накажет так, как пöсчитает нужным. Семья дöлжна оставаться вместе и быть пöддержкой другх другху. Куда бежать? Как? Зачем? Рöдная, тебе нужно знать, что так ты не токмö семью öпозоришь, но и пöдвергнешь пöгхибели. Женщина дöлжна рядöм с мужем стöять, мöлчать и слушаться. Пöступöк его благöсклонства не вызыват, нельзя так с рöдной сестрой, я этö знаю. Но, лапушка, пöслушай, мы – семья. Я твöя öпора, а ты – мöя. И всей семьей мы живём вместе, как целöе. Скорö рöжу я Кириллу рöбёнка. Здöровöгхö и крепкöгхö, и ты пöймешь, чтö он токмö сёчас сам себя как ребётёнок ведёт, а пöтом станет сурьёзный, будет нас всех защищать. Лапушка, я люблю тебя. Очень сильнö люблю. Как и мужа свöегхо люблю и увöжаю, а значит и всю егхö семью. Не думай больше такогхö, не разбивай мне сердце. Всё хöрöшо станет. Все люди близкие, бывает, ссорются, бывает, мирются, но всё равно öстаются вместе. Как пö-другому? Я сейчас сбегхаю, пöгхöвöрю с Марфой Бöгхдановной. Не спать ведь тебе всю ночь в хлеву. Я мигом, мöя хöрошая. Я её угöвöрю, в доме тебя вылечим.
- Мирослава, пожалуйста. - у меня на глазах заблестели слёзы и девушка бережно взяла мои руки. - Я так не могу. Я их боюсь. Как ты можешь так говорить? "Семья"? Давай уйдем пока он не убил меня. Или тебя! Я прошу. - я перешла на шёпот.
- Прасковья, замолчи. - голос у Мирославы стал твёрдым. - Он мой муж. Он меня не тронет. Я жена егхо, я всю жизнь буду ему и его роду верна. Он виноват, но Бог сделал так, что он мой муж, а значит ему я буду пöвинöваться.
- Мирослава... - я не ожидала от неё такого.
- Лапушка. - она заключила мои ладони в замок своих, большим пальцем потирая запястье, и смотрела мне прямо в глаза. - В рöду сила наша. Мы öбязаны быть вместе. Мы единый род. Мы семья.
Мирослава поцеловала меня в лоб и ушла.
Я даже не успела ничего сказать. Она не хочет отсюда уходить. Ей здесь нравится. Для неё это сборище психов – семья. Более того, я одна из этих психов. Это означает, что даже если бы я попросила, то она бы не принесла мне чего-то острого. И всё это было очень странно. Она плакала, когда говорила, что любит меня, и была очень искренна. Но в то же время, по её убеждениям, получается, что все эти побои я заслужила. И в ситуации, где её муж избил меня, она всё равно на его стороне, ведь она выбрала остаться с ним. И случай, когда «мать» мучила меня, был не новым, и по православным убеждениям Мирославы всё так и должно быть. Терпеть. Молчать. Зато семья. Вместе. Как же меня это сильно обидело.
Как я отсюда выберусь?
Наглая слезинка показалась в уголке глаза, но я стёрла её, будто её и не было. Сдаваться нельзя. Одна, значит одна. Ей тут нравится, пусть остается, а я уйду. Действовать надо было быстро, пока Мирослава не привела Корову. То же мне, сестрица.
На улице уже стемнело.
И я начала предпринимать новые попытки по заполучению злосчастной ветки, но длины верёвки и моего тела было мало, я всё равно не доставала. Солнце уже зашло, времени оставалось всё меньше. Тогда я решила любым способом вытащить ногу из петличного капкана. Даже если сдеру кожу – всё равно. Лишь бы уйти отсюда. От безысходности я начала бить несчастную ногу об стену, но это меняло только уровень моей ярости и отчаяния, и ничего больше. Я ударяла раз за разом всё сильнее, когда среди глухого стука послышался юношеский голос.
- Чаво твöришь? – даже казалось, что говорил ребёнок.
- А! – мальчишка испугал меня до чёртиков. В проёме, где должна быть стена, виднелся лишь чёрный силуэт, облокотившийся об невысокую стену. – Ты кто?
- Васька.
- Васька, дай мне ветку, которая там лежит.
- Зачем?
- Надо мне. Очень.
- Хöрöшо. – он поднял с земли веточку и дал её мне.
- Спасибо! - я чуть не заплакала от такого счастья. Единственное, что я могла теперь делать - яростно тереть верёвку об ветку, чтобы высвободить хотя бы ону ногу.
Очевидно, процесс этот был монотонен и безумно медленен.
- Вася, а ты можешь принести мне что-нибудь острое?
- Что же ты, сбежать хочешь, али как?
Я не знала, безопасно ли будет ему это говорить: «Вдруг побежит, расскажет всем?», поэтому соврала.
- Нет, домой хочу. А меня тут привязали.
- Так тебя ведь твöи и привязали. Прöсти, Прань, если узнают, что я тебе сбежать дал, три шкуры сдерут. - я решила промолчать на это. Больно надо. Сосредоточусь на верёвке. После небольшой паузы Вася спросил. - Натвöрила чево?
- Тебе какое дело? Ты мне не помог.
- Как не пöмогх? Я ведь егхö от тебя öттаскивал.
- Правда? Ты? - я вспомнила голос Васи, останавливающий Кирилла тогда. Он кричал что-то вроде: "Родную сестру...".
- Да, кто ж ещё?
Мы стояли и смотрели друг на друга в темноте несколько секунд, пока я не сказала:
- Спасибо. – получилось сухо. – Давай к делу.
- Нет.
- Что «Нет»?
- Ну не могу я. У меня самöго ничегхо такого острого аль тяжёлöгö нет, токмö если красть инструменты чьи.
- Что делать тогда?
- Не знаю, тут больше нет ничегхö. А за инструментами меня не пустят. Что нашло на тебя? Белены чтоль объелась, Прань? Всегда скрöмной такой была, а тут... - он прервался и тихо спросил. – Ты чево?
Град из слёз, полившихся по моим щекам, затруднил дыхание, поэтому я начала безостановочно всхлипывать, безуспешно пытаясь вытереть лицо грязным рукавом рубахи. Отвернувшись в угол, я согнулась пополам, и, прижавшись закрытым руками лицом к сену, зарыдала. Казалось, я так и проведу всю оставшуюся жизнь: забитая, привязанная как собака. Мирослава должна скоро вернуться с этой мерзкой Коровой, а значит, я снова пойду в тот грязный вонючий дом, где буду получать по спине за каждый проступок, ведь я не смогу сбежать: теперь Корова будет сжимать свои клешни ещё сильнее.
- Праня! – Вася тогда искренне испугался, бедный мальчик. – Пранька, ну ты чагхо? Не плачь, ну пöжалуйста.
Васька выставил руки перед собой, неловко пытаясь как-нибудь меня приободрить, сам не зная, куда ему эти руки девать.
- Пожалуйста, помоги мне! – я сложила руки в замок на груди. – Вася, освободи меня как можно скорее, я не хочу так жить!
- Прань... - тут он уж совсем растерялся. – Я... Я не знаю как, прöсти. Ты не переживай, я в этöй кöмнатушке на сене нöчую каждый день с апреля и пö первый снег. Пöдумаш, дöмой не пустили, кöму öно надö тö вöбще? Тут очень даже теплö, а öсобенно летöм. Удобнö здесь, хöрöшо, слышишь?
- Что? Ты спишь здесь каждый день по полгода? А что же ты делаешь, когда холодно? Неужели ты и осенью спишь в хлеву?
- Н-да. Как «что делаю»? Сенöм укрываюс да öвчинкöй.
- Вася, неужели тебя тоже выгнали?
- Öтчагхо ж выгнали-тö сразу? – его обидел этот вопрос. - Многхо нас в семье, мест на всех не хватаэ, вот я и ухöжу сюда, пöка теплö.
- Вася, послушай, помоги мне, пожалуйста! Если моя мать или брат сейчас придут, то опять будут бить. Мне так страшно, прошу тебя, поищи ветку потолще где-нибудь рядом!
- А, так ты из-за этих... - похоже, сначала он подумал, что я жаловалась на условия для ночлега в этом сарае, и поэтому не торопился помочь мне выбраться на волю. Вася вышел из недо-избушки и принялся пинать зелень перед ней в поисках другой палки.
- Нет тут ничё. - уныло сказал он мне, стоя спиной к комнатушке, а потом, услышав шаги, рассекающие длинную траву лёгким свистом в тишине спящей деревни, вздрогнул и повернул голову направо.
- Ты что твöришь, щенок? – высокая, грозная фигура с лучиной в руке, ни с того ни с сего появившаяся перед жилищем, огромной ладонью треснула Васю по затылку. Небольшое пламя в руках мужчины, позволявшее мне разглядеть глубокие, словно шрамы, морщины от истощения и злости на щетинистом лице, также освещало укрытые нависшими бровями маленькие голубые глаза, полные разочарования и ненависти. Взяв Ваську за рубаху одной рукой, высокий худой мужчина с проплешинами на голове, одетый в лохмотья похуже моих, приблизил лицо мальчика к своему и прошипел.
- С кем ты тут разгхöворы ведёшь, ты?!
- Ни с кем! – Вася тут же попытался высвободиться от хватки мужчины, стараясь стойко и бесстрашно смотреть ему в глаза, хотя было видно, что он сильно напуган и ему больших усилий стоило сжимать кулаки.
Мужчина, ещё сильнее сжав рубаху Васи одной рукой, протянул вторую к жилищу, пытаясь осветить тёмное помещение лучиной. Благо, они находились достаточно далеко, чтобы крохотное пламя не могло достать тот угол, в который я вжалась, боясь издать хоть единый звук. Мимолётные мысли о просьбе помощи у этого мужчины исчезли сразу же после первых его слов.
- Тебе сказано было землю прöпöлоть да пöлить, ты почему здесь, если работа не сделана, щенок? - процедил он Васе через зубы.
- Так ночь же... - голос мальчика дрогнул.
- Да? – мужчина с силой швырнул Васю на землю. – Ты весь день öтлынивал, пöка мы работали. Зимой чем тебя кöрмить? Ладно тебя, детей свöих мне чем кöрмить? А? - он пнул лежащего на земле мальчика по рёбрам. - Я тебя, щенок, спрашиваю.
- Тять*, я спöзаранку встал и сразу пöлоть пöшёл, не отдыхал совсем! Как темнеть начало только вернулся. Воду носил. Всё делал. И завра ещё больше сделаю. - тараторил Вася, переворачиваясь и вставая на колени, смотря снизу вверх на мужчину. Он знал, что старший пришёл сюда не слушать, а бить.
- Ты пöприрекайса мне! "То делал, то делал"! Тебе всего-то пять сажень* дали, а ты не справился. Ты зачем нужен нам тогда вообще? - мужчина ударил мальчика по затылка широкой ладонью, глухой стук пошатнул Васю, но он удержался на коленях.
- Я всё сделаю! – за этот выпад Васю треснули по голове ещё раз, но уже так сильно, что он упал.
- Ты мне, щенок, ещё пöприрекайса! И так на шее сидит, да ещё öтлынивает и кровь мою пьёт, óкöлöтень* мелкий. Пöпросись в дом после этого ещё, нахлебник.
Вася, тяжело дыша и плача, стоял весь красный и с ненавистью смотрел на мужчину. Мальчика аж трясло от злости.
- Чаго смотришь, олух? Иди, гуляй, другое жильё ищи себе, раз недоволен этим. Чтобы завтра те пять сажень закончил, да ещё три сделал, понял?
Вася поджал губы и только после нескольких секунд молчания ответил.
- Понял.
- Ну вот и славнö. – очень не по-доброму выплюнул мужчина, и уже развернулся, чтобы уходить, как вдруг резко обернулся и посмотрел на Ваську, поднимающегося на ноги, рассвирепел, схватил его за шею, и, двумя шагами дойдя до недо-избушки, со всей силы ударил об стену затылком. После глухого стука послышалось шипение, а затем сдавленный плач мальчика. Мужчина несколько мгновений продолжал прижимать голову Васи к стене, держа за челюсть, а потом, грозно взглянув на него, начал уходить, язвительно бросив:
- Знать будешь, олух.
После того, как лучина исчезла так же быстро, как и появилась, мне понадобилось какое-то время, чтобы дать глазам привыкнуть к темноте. Когда тусклый свет звёзд медленно позволил мне различать очертания стен и сена, я увидела чуть подрагивающий сжавшийся тёмный комочек, держащий обе руки у рта. Тишину нарушали лишь сдавленные вдохи.
- Вася?
Молчание.
- Вася, иди сюда. – он не шевелился. – Васенька, я знаю, это очень больно, позволь мне тебе помочь.
Чуть двинулся.
- Идём сюда, я тебя утешу.
Мальчик неловко поднялся с земли, держа одну руку на затылке. Я чувствовала, что он не имел представления, что я сейчас буду делать, но ему так хотелось, чтобы его пожалели, ведь он был совсем одинок. Он не хотел говорить о том, как ему больно. Он хотел, чтобы его боль кто-то понял. Вася сел в метре от меня, прижав колени к подбородку. Бедный мальчик.
- Не бойся. – сказала я, и попыталась сделать то же самое, что мне вчера продемонстрировала Мирослава.
Аккуратно приблизившись, я начала растирать холодные руки, а затем приложила их к затылку мальчика, не касаясь кожи. Бедный ребёнок. Единственное, чего я хотела добиться – это чтобы Васька хотя бы почувствовал тепло, молиться-то я не умела.
- Помогает? – тихо спросила я.
- Да. – он будто просто выдохнул, поэтому я не услышала.
- Да? – я переспросила шёпотом.
- Да. – мальчик кивнул.
Я повторила всё, что мне сегодня помогло из того, что делала Мирослава. Боясь напугать, я положила голову мальчика себе на плечо, и начала медленно-медленно поглаживать мягкие волосы.
- Ты был очень стойким. Ты большой молодец.
Вася, державшийся всё это время, беззвучно заплакал. Он трясся, сжимая кулаки, пока горячие слёзы лились с его глаз на моё плечо. «Он ведь ещё ребёнок, зачем его так?», - не понимала я.
Мальчик окончательно успокоился, когда мы уже лежали на сене. Я рассказывала ему какой-то бред про звёзды, которые было еле видно. Болтала всякое, лишь бы отвлечь, когда он наконец что-то сказал.
- Спасибо. – вымолвил он охрипшим голосом, а затем покашлял, чтобы его убрать.
- Тебе лучше?
- Да.
- Я рада.
- Знашь, а ты ведь ничего не сделала, а боль ушла.
- Да, и такое бывает.
- Может, ты кудесница али чудöдейка какая?
- Я? Может, ведьма?– я засмеялась. Такое искреннее детское предположение показалось мне забавным, но Васька был серьёзен.
- Пöшто ты смеёшься? Ты чтö-тö пöкöлдöвала и теперь всё хöрöшо. – мальчик впервые улыбнулся. – Ты чудесница.
*тятя - То же самое, что отец (у крестьян)
* 1 сажень ≈ 2,1336 метра.
*óкöлöтень — неслухъ, дурень (др. рус.)