Глава 13
Моя колыбель Возрождения
Через несколько шагов мы оказались на Пьяцца делла Синьория.
– Знаешь, когда я впервые попала на эту площадь, – вновь прервала Кьяра мои сумбурные мысли, – мне она показалась даже немного мрачноватой. Наверное, из-за ее суровых, но при этом красивых рустованных зданий. И я понимаю, что истории, которая заключена в этих зданиях, хватит на какой-нибудь небольшой итальянский город.
– Ты права, во Флоренции почти все, что попадает в поле зрения, имеет свою увлекательную историю, – усмехнулся я. – Но прежде чем говорить о зданиях, у меня есть другое объяснение мрачной ауры площади. Вон на том месте, где бронзовый круг, видишь? Что там произошло?
– Сожгли Савонаролу, – сказала Кьяра. – Извини, Флавио, именно историю я знаю не так хорошо... Напомни мне этот эпизод?
– Он был монахом, которого поддерживал сам Лоренцо Медичи. Ты, видимо, изучала, что Лоренцо был яростным почитателем искусства. У него была потрясающая коллекция шедевров, он покровительствовал многим художникам и скульпторам. И именно он взрастил двух гениев Возрождения – Микеланджело и да Винчи. Только Микеланджело в основном творил здесь и в Риме, а Леонардо он послал в качестве «подарка» в Милан, к герцогу Сфорца, где он написал свою «Тайную вечерю»...
– То есть Леонардо да Винчи всю жизнь в Милане провел? Странно, я думала, он точно так же, как и все остальные, облагораживал Флоренцию...
– Нет, постой. Леонардо провел много времени во Флоренции. Жил он недалеко отсюда, на via dei Gondi, учился в мастерской Верроккьо, между прочим, вместе с Боттичелли, Перуджино и Гирландайо, – уточнил я и увидел, как удивленно взметнулись вверх брови Кьяры. – В Милан он поехал, будучи уже 30-летним. Зато там он занимался не только искусством, но и наукой, а также анатомией. Ведь он сделал такое количество открытий в этих областях, что в Милане даже создан целый большой музей Леонардо да Винчи со всеми его изобретениями.
– Хорошо, что он не бросил при этом творить. Потому что картины его не менее гениальны.
– Кстати, ты знаешь, что они с Микеланджело не были лучшими друзьями, хотя постоянно пересекались и даже работали вместе? А знаешь почему? Говорят, что да Винчи однажды высказался, что резьба по мрамору – искусство низшего сорта.
– Да ладно?! Но... – она даже не находила слов.
– Не волнуйся, Микеланджело его переубедил, – усмехнулся я. – Но вернемся туда, где мы стоим. Итак, Лоренцо Медичи также покровительствовал Савонароле. Но Савонарола предал своего покровителя, как это часто случалось. Монах обладал невероятной харизмой и повел за собой флорентийский народ, чтобы свергнуть тиранскую династию. На четыре года Флоренция, цветущая в красоте Ренессанса, погрузилась во мрак Средневековья. На площадях запылали костры, где сжигали шедевры искусства, в том числе из дворца Лоренцо Медичи. Влияние монаха было настолько серьезным, что жители города несли в костры книги и картины, разбивали скульптуры... Предполагают, что «Леда» да Винчи погибла в этих кострах. Даже Боттичелли добровольно принес и предал огню несколько своих полотен. ...
– Какой ужас... А Микеланджело?
– Микеланджело лишился своего покровителя, Лоренцо Медичи. Теперь ему предстояло пробиваться самому...
– А его Давид не пострадал? Он ведь здесь стоял раньше...
– Давид был сделан уже после, но он все равно пострадал от рук хулиганов. Ты, видимо, изучала, как он делал его? – спросил я мечтательно. И хотя я понимал, что она знает, я продолжил рассказывать: – Ему дали пятиметровую мраморную глыбу, испорченную совершенно. И он вырезал фигуру Давида, которая олицетворяла идеал мужской красоты, по диагонали. Знаешь... Я не могу согласиться с да Винчи, при всем моем уважении к нему, – усмехнулся я. – Скульпторы мне кажутся гениальными людьми. Живопись, безусловно, тоже поразительный вид искусства, но там ты орудуешь красками и кистью на некой поверхности и чаще всего имеешь право на ошибку. Даже фрески можно было перекрыть. Но скульптор! Как он высекает из камня такой шедевр, который иной раз кажется живым? Или складки ткани? А вуаль, как, например, в работах Рафаэля Монти? Это непостижимо! И подумай: одно неверное движение – и конец работе, которая иной раз длилась годами... Сколько я ни смотрел на скульптуры, я так и не смог постичь этого гениального мастерства...
Кьяра взирала на меня широко раскрытыми глазами, словно впервые увидела меня. Я даже смутился и, покраснев, опустил глаза.
– Так вот, Давид пострадал, когда сторонники Республики, выступавшие за свержение династии Медичи, кидали из окон Палаццо Веккьо камни и мебель. От статуи откололись осколки... Говорят, что Микеланджело даже видел это своими глазами...
– Наверное, ему в тот момент казалось, что осколки отлетают от него... – задумчиво сказала Кьяра.
Я удивленно посмотрел на нее. Какая она чувствительная и романтичная... Она все больше приближалась к моему понятию женского идеала.
– А что в итоге стало с монахом? Где он прокололся?
– Его намерения только на словах были святыми. А на деле он хотел свергнуть самого Папу...
– Понятно... В общем, как обычно в политике... Кстати, я была в Академии изящных искусств и видела статую Давида. Как здорово, что его все-таки убрали с площади в помещение!
– Да, ты права. Хорошо, что они сделали это до того, как ветер, пыль и соль разъели статую окончательно. Кстати, пойдем, я покажу тебе кое-что, – сказал я, увлекая ее прямо к копии Давида перед Палаццо Веккьо. Справа от нее находится вход во дворец, а еще правее – статуя «Эркюль» Бандинелли. За ним есть плита с начертанным профилем. – Угадай, чей это портрет? – спросил я Кьяру.
Она приглядывалась к плите, мучительно воскрешая в памяти лица исторических персонажей.
– Не знаю, Флавио. Я, признаться честно, не знаю эпоху Возрождения в лицах... Какой-нибудь Лоренцо Медичи? Или Савонарола?
– Отнюдь. Это и есть Микеланджело, – улыбнулся я.
– Да ладно?! – воскликнула она. – Но... как?
– Согласно легенде, Микеланджело, который каждый раз приходил сюда с Via della Ninna, проходя мимо Палаццо Веккьо и Уффици, оказывался остановленным одним и тем же человеком. Человек этот с завидным постоянством рассказывал ему одну и ту же историю о своих финансовых проблемах и долгах перед Буонаротти, которые он никак не мог ему выплатить. Микеланджело страшно скучал, слушая все эти жалобы. Но однажды в руках у него оказался его рабочий инструмент, и пока человек тот жаловался, он повернулся к нему спиной и начал высекать свой профиль, таким образом обессмертив себя навсегда на одном из камней Палаццо Веккьо.
– Гениально, – рассмеялась Кьяра. – Никогда нельзя недооценивать скуку.
– Возьми на заметку. В следующий раз, когда будешь скучать на каком-нибудь совещании, можешь запечатлеть свой профиль на стене офиса.
– Дело за малым: обладать хоть крупицей таланта, как у Микеланджело, – улыбнулась она.
Было бы лучше, если бы она обладала талантом Микеланджело, а не талантом завоевателя моего слабого сердца. Я усмехнулся и поднял глаза вверх, на башню Палаццо Веккьо.
– Знаешь, как строился этот Палаццо Синьории? – спросил я Кьяру.
– Он строился каким-то интересным образом? – удивилась Кьяра. – Я знаю только то, что это творение все того же Арнольфо ди Камбио.
– Раньше здесь стоял дом гибеллинского [27] семейства Форабоски. Его снесли, чтобы построить дворец, но оставили башню. Прежде она называлась Торре делла Вакка, теперь она называется Торре ди Арнольфо.
– То есть... Ди Камбио вокруг нее построил дворец что ли? – изумилась Кьяра.
– Почти, – усмехнулся я, подмечая с удовольствием ее неподдельный интерес к моему любимому городу. – Ди Камбио просто решил использовать старую башню, а потому пришлось под нее подгонять остальную конструкцию. Но поскольку строительство разворачивалось не в пустом поле, ему надо было придумать асимметричную постройку. Башня опирается на галерею, под арками которой ты видишь фрески девяти гербов флорентийских коммун.
– Это фрески?! Я думала, мозаика. Только, по-моему, их больше девяти...
– Они повторяются... Что касается часов на башне, то механизм их был сделан еще в 1667 году.
– Какая древность! И ведь ходят до сих пор...
– А теперь я расскажу тебе, как предсказать погоду без помощи метеорологов. Как ты знаешь, в Средневековье люди были весьма суеверны и очень уважали разных животных. Каждый город имел своего животного-покровителя. У Флоренции это..?
– Лев, которого звали Марцокко.
– Точно... – медленно произнес я, пораженный тем, что она знала даже имя льва. – За 400 лет Флоренция превратилась просто в зверинец из статуй львов. Только в центре их было около 30. Видишь, того маленького львенка на Башне? Когда лев поворачивается к Арно, стоит ожидать дождь во Флоренции.
Кьяра смотрела вверх на Башню, заслонив рукой глаза от солнца. Потом взгляд ее медленно соскользнул вниз на гербы и прошелся по арочным окнам.
– Здание больше похоже на крепость, чем на дворец, однако... – задумчиво изрекла она. – А что здесь сейчас, кстати?
– Да это и есть самая настоящая крепость. Раньше здесь заседал Совет, теперь это, по сути, музей. Внутри имеется уютный дворик, расписанный фресками австрийских мастеров. А вот в Зале Совета Пятисот находятся росписи нашего Вазари, скульптуры Микеланджело... И, кстати, фреска Вазари – это фреска, перекрывшая совместную работу Микеланджело и да Винчи, потому что их роспись испортилась уже спустя полвека и не дошла до наших дней. Копию той части фрески, которую создал Леонардо, можно увидеть в Лувре в исполнении Рубенса, а часть, выполненная Микеланджело, канула в лета... Ну а дальше идут всевозможные залы покоев представителей семейства Медичи: Козимо, Лоренцо, Джованни, Франческо... Ну а за ним Галерея Уффици.
– Я была там! Два раза. И теперь я с гордостью могу сказать, что видела «Рождение Венеры» и «Весну» Боттичелли, и поблагодарить небо за то, что он не сжег эти шедевры в кострах.
Я рассмеялся. Она была потрясающая в своей эмоциональности и в своем восхищении наследием Чинквеченто [28].
– Да, Боттичелли, конечно, погорячился с кострами, и кто знает, какие шедевры он предал огню... – задумчиво сказал я. – Знаешь, что Галерея Уффици была первым в мире музеем, где Франческо I Медичи за 7 лет собрал невероятную коллекцию. Он почти не занимался делами политическими, будучи страстным и увлеченным коллекционером. Все другие музеи типа Эрмитажа, Прадо, Лувра возникли позже или значительно позже... Чьи еще работы ты там видела?
– Джотто, Караваджо, да Винчи, Микеланджело, Рафаэль... – на одном дыхании выпалила Кьяра... – Рембрант, Дюрер, Рубенс... Пармиджано, оба Липпи... – снова вернулась она к итальянцам. – Веронезе, Корреджо... Тинторетто...
– Квинтэссенция искусства, – усмехнулся я. Как жаль, что я не бродил с ней по этим залам, переполненным лучшими шедеврами искусства за всю мировую историю, и не видел выражения ее глаз. Я был уверен, что я не смог бы отвести от нее взгляд. – По коридору Вазари ходила? – спросил я.
– Нет, – покачала Кьяра головой. – Пока не сложилось.
– Теперь я понимаю, почему ты не знаешь эпоху Возрождения в лицах, – усмехнулся я, а она вопросительно посмотрела на меня. – В километровой галерее, из окон которой, кстати, открывается потрясающий вид на Арно, сосредоточены около 700 картин итальянских мастеров и еще примерно столько же автопортретов известных итальянских и не только художников... Но изначально коридор был построен, чтобы члены семейства Медичи могли беспрепятственно и спокойно перемещаться между Палаццо Питти и Палаццо Синьории. И подумай, Вазари построил его всего за 5 месяцев.
Кьяра снова изумленно уставилась на меня. Мне так нравилось ее удивлять...
Мы все-таки двинулись в сторону Дуомо. Время приближалось к полудню, народу стало больше. Повсюду были распахнуты двери сувенирных лавок, рядом с ресторанчиками стояли столы, покрытые скатертями и манящие туристов насладиться блюдами флорентийской кухни. Хотя, конечно, здесь, в центре, цены и толпы немного портят все удовольствие, даже если ты сидишь за столиком с видом на Санта Мария дель Фьоре. Нет, может, для туристов это станет самым незабываемым обедом, но не для меня, коренного флорентийца. Поэтому мы пойдем с Кьярой обедать в какую-нибудь маленькую и уютную остерию, спрятавшуюся в крохотном флорентийском дворике...
Я вздрогнул и посмотрел на Кьяру. Она разглядывала дворцы, которые мы проходили. Ведь флорентийский центр соткан из шикарных палаццо, где в прежние времена жили известные и не очень, но весьма влиятельные персонажи моего города. Здесь нет скучных и невыразительных дворцов. Наверное, каждое здание вдохновило какого-нибудь иностранца на постройку на своей родине собственного дома по образу и подобию флорентийского шедевра архитектуры. А ведь многие фасады к тому же украшены скульптурами великих мастеров!
Но взгляд у Кьяры был рассеянным. Казалось, что она думает совсем не об искусстве... О чем она, интересно, думает, раз глаза ее переполнены такой тоской? Ведь она гуляет по своему самому любимому городу, она живет здесь... Это было ее мечтой... Почему же в глазах ее вдруг засветилась такая грусть?
– Флорентийские улочки навевают на тебя тоскливое настроение... – тихо сказал я.
– Нет, – поспешно тряхнула головой Кьяра. – Я обожаю бродить по ним. У них особая атмосфера, особый дух, особый аромат. Я даже иногда представляю, что иду сейчас по тем же булыжникам, по которым ступали, например, ботинки Микеланджело или да Винчи... И меня прямо дрожь пробирает...
– Почему тогда в твоих глазах такая грусть? Жалеешь, что не можешь пройтись с кем-нибудь из них под руку и поговорить об искусстве? – улыбнулся я.
– Нет. Жалею, что такие потрясающие прогулки, как сегодня, бывают раз в жизни и быстро заканчиваются, – сказала она, глядя на арки очередного дворца. Хорошо, что она не смотрела в тот момент на меня. Потому что, возможно, я бы в очередной раз достал белый флаг...
Наконец, симфония зелено-бело-красного – в цветах итальянского флага – мрамора, декорированного скульптурами, мозаикой и резьбой, показалась в конце очередной узкой улочки. Здесь всегда, даже в самый нетуристический период, толпы народу. Можно услышать все языки мира, в том числе собачьи и лошадиные. Собачьи – потому что многие туристы путешествуют со своими четвероногими друзьями, которые периодически выражают свое мнение, возможно, не имеющее никакого отношения к флорентийской архитектуре. А лошадиные – потому что рядом с крошечной изящной Лоджией дель Бигалло часто стоят лошади с повозками и жуют сено, иногда тоже выражая свое мнение.
– Знаешь, какое предназначение изначально было у этой лоджии? – прервал я созерцание Кьяры готического фасада собора.
Она перевела на меня взгляд своих красивых глаз, на миг остановив биение моего сердца, и отрицательно покачала головой. Я вздохнул и почему-то тоже посмотрел на фасад Дуомо, словно он мог дать мне силы.
– В эту Лоджию в былые времена приносили подкидышей, – сказал я.
– Что за нравы были раньше?! – возмутилась Кьяра, и я снова увидел в ее глазах то же выражение, что светилось в них, когда я рассказывал ей про Алессандро Вольта. И снова я подумал, что из нее получится хорошая мама... Как жаль, что не моих детей.
– Почему только раньше? – пожал я плечами. – Думаешь, сейчас мало тех, кто бросает своих детей?
– И что, их сюда приносят? – резко спросила она. В глазах ее светилась неприязнь.
– Нет. Сейчас здесь крошечный музей... Итак, Санта Мария дель Фьоре... – решил я сменить тягостную тему. Не знаю, почему, но этот вопрос вдруг неожиданно затронул какие-то струны внутри меня. Неприятные преимущественно. – Проект все того же Арнольфо ди Камбио...
– Он, кажется, всю Флоренцию отстроил, – улыбнулась Кьяра.
– Почти. Он действительно был очень уважаемым архитектором, и ему поручали самые важные и смелые проекты. В то время в самых крупных городах Тосканы – в Пизе, Сиене, Лукке – уже были внушительных размеров соборы. Нужно было спасать положение: во Флоренции тоже должен был возникнуть грандиозный собор, причем еще более громадный, чем в других городах. Ди Камбио дали именно такое задание: построить самый большой в мире собор.
– И что, ему это удалось? – рассмеялась Кьяра.
– Да. Когда строительство было завершено, а храм был освящен, он был самым большим в мире. Он мог вместить 90 000 человек. Но времена меняются, и сейчас он всего лишь четвертый в мире. К тому же не мог Рим смириться с тем, что не там, в колыбели христианства, находится самый большой собор...
– Вечное соперничество. Иногда даже не верится, что Италия была одной страной.
– Иногда даже сейчас в это не верится, – усмехнулся я. – Есть только два случая, когда мы действительно одна страна: Чемпионат Мира или Европы по футболу и отпуск заграницей. В этих случаях мы в самом деле едины. В остальных – увы...
– Хаха, – рассмеялась Кьяра. – Особенно, если речь идет о сравнении Севера и Юга.
– Ты тоже не любишь Север?
– Я толерантна. Мне без разницы, откуда человек, главное, чтобы был хорошим. Но у нас в Апулье многие презрительно отзываются о Севере. Они там все угрюмые, только работают, моря у них нет – короче, ненастоящая это Италия. Но с другой стороны, они и о приморских городах, типа Венеции или Генуи отзываются с той же неприязнью. Что уж там говорить! О Неаполе слова доброго не скажут, хотя это такой же Юг, как и наши апулийские города.
– Неаполь – это разговор отдельный. Туда многие в принципе боятся ехать, там опасно, – ехидно сказал я. – Криминал, мафия... Для какого-нибудь миланца поехать в Неаполь смерти подобно.
– Неужели все так и есть? Или все-таки преувеличено?
– Ну, допустим, мафия там, правда, существует. Футбольные болельщики, правда, могут избить фанатов противников, причем не во время матча. А дорожное движение – вообще страшное дело.
– В самом деле, мы иногда слабо напоминаем одну страну...
– Так было всегда, Кьяра... И в прежние времена каждый крупный город был чуть ли не отдельной страной. Даже язык был везде свой собственный. Ведь наш флорентийский диалект, на котором, между прочим, писали свои шедевры Данте, Боккаччо и Петрарка, стал официальным единым итальянским языком лишь в XIX веке... Но вернемся к Санта Мария дель Фьоре... Ди Камбио разработал план собора в виде латинского креста и начал строительство на месте скромной церкви Санта Репарата. Потом строительство было поручено гениальному Джотто, только он сосредоточился не на самом соборе, а на Кампаниле. Потом к делу приложили руку еще некоторые архитекторы, пока не пришла очередь Брунеллески...
– Который черпал вдохновение в римском Пантеоне, – вдохновленно перебила меня Кьяра.
– Да. Создав шедевр, ставший потом эталоном гармонии и совершенства для многих великих архитекторов. Этот купол является одним из самых гениальных произведений, который Филиппо Брунеллески спроектировал и реализовал всего за 16 лет. Гениальность, во-первых, заключается в том, что купол был создан без какой-либо поддерживающей конструкции – без лесов. А теперь вдумайся в размеры: диаметр составляет 42 метра, а общая высота от уровня земли вместе с крестом достигает 116,50 метров. Весит весь этот свод 37 000 тонн и состоит из более чем четырех миллионов кирпичей. Это 3600 квадратных метров, покрытых росписями Вазари и Дзуккари на тему «Страшного суда». Чтобы забраться туда, нужно преодолеть 463 ступени. И купол этот строился без поддерживающих опор, как я уже сказал, то есть несущим сам себя... Он был самым большим в мире, построенным таким образом. Четыре года Брунеллески доказывал Синьории [29] с помощью чертежей и модели купола, что это может сработать... И даже Великий Микеланджело, уезжая в Рим создавать купол Сан Пьетро сказал: «Io farò la sorella, più grande già; ma non più bella». [30]
– Но как, Флавио? Как он это сделал?!
– Во-первых, он вытянул его немного ввысь. То есть купол стрельчатый, а не сферический. Во-вторых, вес распределяется на 8 гигантских ребер и еще 16 вспомогательных, которые связаны между собой в точке перегиба своеобразными цепями из деревянных брусьев. Изгиб ребер – 60 градусов – считается наиболее прочным. В-третьих, кирпичи располагаются по принципу рыбьего хребта, то есть с наклоном внутрь, что позволяет сместить центр тяжести и снизить нагрузку. Но до конца загадка так и не разгадана.
– Мамма мия, – прошептала Кьяра, – Флавио, в твоем городе находится такая жемчужина, уму не постижимо...
– В нашем городе, Кьяра, в нашем... – безотчетно поправил я ее. В тот же миг я почувствовал, как резко она повернула голову и посмотрела на меня. Сердце мое ушло в пятки. Я так мечтал о совместном будущем с ней, что постоянно забывал, что у нас его нет. – Но не все так просто, – решил я сменить поскорее тему. – Когда наука еще была совершенно эфемерным явлением в жизни обыкновенного человека, люди все объясняли через знамения свыше. И купол, или как мы называем его il Cupolone [31], тоже не остался в стороне. По проекту Брунеллески на куполе должен был стоять фонарь высотой 16 метров. Так вот, в этот фонарь несколько раз попадали молнии, которые скидывали его вниз, разбивая на части. И то, что небо «целыми днями поражает купол своими стрелами», жители Флоренции объясняли завистью неба, недовольного тем, что человек воздвиг такую конструкцию, которая вступила с ним в единоборство.
– Это не Савонарола, случаем, говорил? И не призывал разрушить этот собор? – язвительно спросила Кьяра.
– Нет. Это говорили многие другие, в том числе Вазари, который этот купол расписал. Между прочим, Савонарола читал в этом соборе свои проповеди, а еще здесь было совершено покушение на Лоренцо Медичи и его брата...
– Даже в таком святом месте кто-то умудряется вершить черные дела... – задумчиво сказала Кьяра.
– Мастеров черных дел не остановит никакая святость. К сожалению. В Кампаниле Джотто была? – спросил я, кивнув на легкую, устремляющуюся в голубое небо, словно стрела, стройную Кампанилу.
– Еще нет. Кстати, почему она названа так, если он построил только первый ярус?
– Потому что проект был Джотто, а его последователь, Пизано, строго придерживался его. Лишь Таленти немного нарушил план, завершая постройку. Но он отказался только от шпиля, а вместо него сделал террасу, откуда открывается красивый вид на город. А так она спроектирована именно Джотто. Внутри тоже есть, на что посмотреть. Множество барельефов Пизано, на которых, между прочим, представлены изобретения человечества, например, в области музыки, виноделия, сельского хозяйства, металлургии... Также много барельефов, посвященных разным профессиям: медицина, архитектура, ткачество, астрономия... К вопросу об астрономии: здесь представлены барельефы семи планет все того же Пизано.
– Занятно...
– Ну и прежде чем мы отправимся вкушать шедевры флорентийской кухни, моя горнолыжница, – сказал я и замер: она пронзительно посмотрела мне в глаза. Я не имел права так ее называть. Она не была моей. Но у меня вырвались эти слова против воли, потому что моя Флоренция сближала нас еще больше, она словно стирала постепенно границы между нами. – Баптистерий... – выдохнул я. – Он посвящен покровителю Флоренции – Сан Джованни Баттиста.
Я замолчал, вновь подняв глаза к красному куполу. Он явно уравновешивал мой душевный дисбаланс.
– Ему почти тысяча лет, и он является классикой гармонии форм и пропорций... – медленно произнесла Кьяра. Наверно, я слишком долго созерцал красный купол.
– Да... Но изначальное здание было храмом, посвященным Марсу, и оно относится аж к 897 году. Кстати, взгляни на этот барельеф, – показал я на изображенную сцену водной баталии на стене Баптистерия. Мы очень удачно стояли в нужном месте – напротив via Roma. – Только это не барельеф.
– А что? – приподняла она брови.
– Римский саркофаг, который вставлен в стену, чтобы все помнили о римских корнях Флоренции.
– Мамма мия! Вот это да! – воскликнула Кьяра.
– Ну а современный вид постройка приобрела лишь в XII веке. И именно здесь вплоть до позапрошлого столетия крестили жителей Флоренции. И среди них, между прочим, Данте и Медичи.
– То есть... Вот можно войти туда и представить, что когда-то, очень давно, на этом месте стоял Данте... Или кто-то из Медичи...
– Данте, Медичи и иже с ними стояли, полагаю, даже на том самом месте, где сейчас стоишь ты. А еще на многих других во всей Флоренции, по которым не раз ступали твои туфли.
Кьяра опустила глаза вниз, на камни, которыми выложена площадь. Я рассмеялся. У нее было такое выражение лица, словно я только что раскрыл ей смысл бытия.
– Но ценность Баптистерия увеличивается восточными воротами. Точнее десятью золочеными панелями-барельефами на тему библейских сюжетов, созданных Лоренцо Гиберти. Микеланджело был поражен этой работой и назвал эти ворота «Вратами рая».
– Раз сам Микеланджело оценил, значит, это действительно гениальная работа, – засмеялась Кьяра.
– На самом деле интерес представляют также и южные и северные ворота, которые тоже отделаны барельефами, а еще мозаики византийских мастеров на куполе... Но мы пойдем обедать, – сказал я.
– Обедать?! – изумилась Кьяра, словно мои приземленные мысли среди этого нагромождения шедевров искусства возмутили ее.
– Хочешь сказать, что мирские потребности тебя больше не волнуют?
– Да нет, ты прав, – расхохоталась она. – Надо иногда вырываться из царства Ренессанса в современность. Куда пойдем обедать? Полагаю, что коренные флорентийцы не обедают на Пьяцца дель Дуомо?
– Ты догадлива, – усмехнулся я. – Идем.
Мы направились прочь из исторического центра, продвигаясь вперед очень медленно. Кьяра постоянно замедляла ход или даже останавливалась, увидев какую-нибудь церковь или дворец и задавая мне вопросы.
– Флоренция мне уже кажется не городом, – изрекла она после очередного моего развернутого ответа на ее вопрос.
– А чем?
– Отдельной страной. По крайней мере, ее истории хватило бы на целую страну. Мы прошли всего пару улиц, а ты просто выливаешь на мой бедный мозг тонну интереснейших подробностей. И я понимаю, что ничего не знаю о твоем городе и не увидела еще даже сотой доли его шедевров.
– Хочешь, чтобы я замолчал? – ухмыльнувшись, спросил я.
– Даже не вздумай! Я просто задаюсь вопросом, сколько дней нужно, чтобы изучить этот город?
– Боюсь, нам с тобой не хватит целой жизни, – мечтательно ответил я.
– Особенно учитывая, что у нас лишь один день, – произнесла она, и в голосе ее прозвучала такая горечь, что я буквально почувствовал неприятный вкус во рту и моментально протрезвел от своей мечтательности.
Это возвращение к суровой реальности было болезненным, как падение с высоты. Причем с высоты купола Дуомо. Я возвел глаза к синему небу, видневшемуся в весьма узкий просвет между близко стоящими друг к другу домами, под окнами которых хлопало на ветру свежевыстиранное белье. На веревках висело вперемешку со всякими простынями чье-то нижнее белье. Я почему-то вспомнил о том, как запихивал в чемодан ее вещи перед отъездом из Фопполо, и подумал, что хотел бы, чтобы наше с ней нижнее белье, а заодно и постельное, висело бы вот так на веревке, на разноцветных прищепках, и развевалось на ветру.
– Кьяра, – схватил я ее за руку, резко останавливаясь. Мы стояли посреди улицы, к счастью, весьма пустынной, и смотрели друг на друга. Хотя нет, не к счастью. Безлюдность улицы отгораживала нас от целого мира, мы были словно одни на всем белом свете. Я боролся с яростным желанием обнять ее, сказать, что у нас впереди целая жизнь, поцеловать, наконец! Взгляд ее сводил меня с ума, заставлял дрожать колени, испепелял мой мозг...
[27] Гибеллины – политическое течение в Италии в XII-XIV веках, выступавшее в поддержку императорской власти. Им противостояли гвельфы, которые выступали за ограничение власти императора Римской империи и усиление власти папы римского.
[28] Cinquecento (it.) – пятисотые года, то есть XVI век.
[29] Signoria (it.) – форма политического устройства городов-государств Италии в XIII–XVI веках, когда власть сосредоточена в руках одного синьора. Власть была пожизненной и передавалась по наследству. К великим династиям Синьории относятся, например, Медичи, Висконти, Сфорца, Делла Скала.
[30] Io farò la sorella, più grande già; ma non più bella (it.) – я создам сестру (слово «купол» в итальянском языке женского рода – la cupola, потому именно сестру, а не брата), которая будет больше тебя, но не красивее.
[31] Il Cupolone (it.) – куполище.