6 глава
В большой, тихой квартире стоял холодный запах сырости и забытой жизни, будто время здесь замерло, оставив в углах пыль и тени. За окном завывал ветер, бил по стеклам ледяными пальцами, словно кто-то просился внутрь, но никто не впускал. Каждый звук отзывался долгим эхом, таким глухим, что казалось — он застревал под потолком, не зная, куда ему деваться.
Мальчику лет семи сидел, поджав ноги, на большом кожаном диване, который теперь казался огромным и холодным, как плита мрамора. На нем была вытертая футболка с рисунком льва, уже почти стертым, и серые носки, которые спадали с его худых ног, собираясь гармошкой у щиколоток. Он смотрел в темноту, туда, где была дверь, которую никто так и не открыл за последние дни. Вчера он ел зачерствевший хлеб, найденный на кухне, и пил воду из-под крана, горьковатую, отдающую ржавчиной. Она была ледяной, обжигала горло, но он пил, потому что пить хотелось, а больше ничего не оставалось. Родители поссорились несколько дней назад. Он помнил их крики, громкие, режущие уши, и то, как хлопнула дверь, как шаги один за другим уходили прочь, пока не наступила тишина, такая острая, что слышно было, как тикают часы на стене. Тогда он думал, что они скоро вернутся. Он ждал. Сначала сидел у двери, положив голову на колени, потом пошел спать, веря, что, когда откроет глаза, мама будет рядом и улыбнется, как всегда. Но утром солнце уже стояло высоко, а в квартире по-прежнему никого не было.
Он звал их шёпотом, стоя у окна, за которым по улицам шли чужие люди, мамы, держащие детей за руку, папы с сумками продуктов, и никто из них не поднимался к нему, не звонил в дверь, не останавливался возле его дома. Домработницы тоже не было. Она ушла, когда у нее умер близкий человек, попросила день, чтобы проводить его, и родители, занятые собой, забыли, что она не придет. Она, наверное, думала, что они дома, а они думали, что она останется. И теперь в этой большой квартире была только пустота и мальчик, который уже не знал, какой за окном день. Вечерами он лежал на диване, укутавшись в большое мамино одеяло, слушая, как шуршит в трубах вода, будто кто-то шепчет в темноте. Ему было страшно. Страх был липкий, цеплялся к коже, прятался под ребрами, но он ждал. Он верил, что вот-вот повернется ключ в замке, дверь откроется, и мама скажет: «Прости, малыш, я тут». Он закрывал глаза, чтобы не видеть пустую прихожую, и представлял, как она гладит его по голове, поправляет ему волосы, тихо шепчет: «Ты у меня самый храбрый». Но каждое утро он снова просыпался один. Он сидел, обхватив руками колени, в темноте большой квартиры, в которой каждый шаг отзывался пустым эхом, и ждал. Но дверь так и не открывалась.
Чонгук проснулся среди ночи с резким вдохом, будто кто-то ударил в грудь, и уставился в высокий белый потолок, в котором мягко отражался свет города за панорамными окнами. Воздух в комнате был прохладным, пахнул дорогим кондиционером.
Пот стекал по его вискам, рубашка прилипла к спине, и комната, казавшаяся днем уютной, теперь стояла в темноте, наполненной гулкими тенями, что прятались за шкафом, под столом, возле двери.
Кошмар. Снова тот же — он маленький, сидит в огромной квартире, глотает ледяную воду из-под крана и ждет, когда мама вернется. Только она не возвращается. Как и тогда. Как и теперь.
Он сел на кровати, провел рукой по лицу, чувствуя, как дрожат пальцы, но тут же сжал их в кулак. С него хватит. Чон ненавидел эти ночи — ненавидел, что сердце стучит, как у пойманной птицы, ненавидел, что даже здесь, в этих стеклянных апартаментах с дорогой мебелью, ему страшно.
Он встал, подошел к окну, зажег тонкую сигарету, которую взял у отца из ящика рабочего стола. Дым уходил в ночь, в шумные огни города, который никогда не спит. Отец, наверное, почувствует запах, когда выйдет из кабинета на кухню за очередной чашкой кофе, но ему всё равно. Ему всегда всё равно.
Отец был здесь, но его здесь никогда не было. Он сидел в своём кабинете с видом на ночной город, окруженный бумагами, с ноутбуком и телефоном, который звонил даже глубокой ночью. В глазах у него всегда горели графики, сделки, цифры, контракты. Он мог за день подписать бумаги на миллионы, но не находил даже минуты, чтобы просто сказать сыну: «Ты в порядке?»
Иногда он кидал короткий взгляд, полный усталости и чужой холодной отстраненности, и говорил:
— Ты исчерпал лимит на карте . Наличные лежат на тумбе в прихожей.
И это был весь разговор. Это была вся их жизнь.
Когда мать ушла, Чонгук ошибочно думал , что отец станет рядом, что скажет, что всё будет хорошо. Но отец только работал. Всегда. С утра и до утра. Ему было проще дать сыну дорогую одежду, новую технику, чем один раз обнять, чем один раз сказать, что он видит, как сын пытается не сойти с ума.
И тогда Чонгук перестал ждать. Он стал ломать правила, чтобы его заметили. Он не возвращался ночами, устраивал драки в школе, рисовал на заборах, швырял в учителей дерзкими словами, хулиганил как мог надеясь, что об этом сообщат отцу. Он хотел, чтобы отец хоть раз оторвался от своих контрактов, посмотрел в глаза и сказал:
— Хватит. Я здесь. Я вижу тебя.
Но вместо этого отец просто переводил деньги на счёт школы или платил за разбитые чужие стёкла и продолжал работать.
Иногда, по ночам, когда кошмары возвращались, парень чувствовал, как внутри него что-то гниёт. Как тот маленький мальчик всё ещё сидит в углу его души, обняв колени, ждёт, что дверь откроется, и кто-то скажет: «Ты не один».
Он выбросил окурок в пепельницу, сжал челюсть, чтобы не закричать. Ему хотелось кричать, чтобы дорогие стеклянные стены дрогнули, чтобы отец услышал, чтобы этот город услышал, что он живой, что он есть.
Но вместо крика он просто глубоко вдохнул, сел у окна и смотрел вниз, на улицы, по которым ползли огни машин. Внутри жгло. Он не хотел быть тем мальчиком. Но тот мальчик никуда не делся.
Он обещал себе, что больше не будет ждать. Что станет сильным, другим. Что не будет больше просить чьего-то внимания. Но даже сейчас, в апартаментах, где всё было слишком чисто и слишком пусто, Чонгук слышал, как гулко, одиноко стучит сердце, которое всё ещё надеется, что однажды кто-то откроет дверь и скажет:
— Я здесь. Я вижу тебя.
*****
Обеденный перерыв. Все школьники радостно выбегают из своих классов направляясь прямиком в столовую. И лишь некоторые ученики прятались по углам школы желая побыть в тишине и наедине с собой.
Ветер шёл по крыше, играя её волосами, поднимая крошечные завихрения пыли и сухих листьев, застрявших между трещинами бетона. Небо было высоким, чистым, до странного равнодушным, будто смотрело сверху и молчало, как и он.
Она нашла его там, где, честно говоря, совсем не хотела никого находить — на крыше, куда обычно никто не поднимался. Но он был тут. Растянулся на старых, шатких стульях, как будто это его территория. Телефон в руке, волосы чуть растрёпаны, а лицо — то самое, которое она почти ненавидела за то, что оно ей начало нравиться.
Ынсо почувствовала, как у неё внутри всё сжалось и вспыхнуло одновременно. Потому что видеть его — это было как наткнуться на музыку, которую случайно выключил и забыл, что она тебе нравилась. Сердце глупо дернулось.
Она не сразу поняла, почему ей хочется подойти. То ли чтобы сказать, как он достал. То ли... чтобы просто побыть рядом.
— Божечки, ты с ума сошёл? — выдохнула она, когда стеклышко под кроссовкой треснуло, а он медленно повернул к ней голову. — Я думала, ты манекен или... труп. Почему ты так лежишь?!
Он фыркнул, даже не удосужившись сесть.
— Ну, извини, что не встал и не поклонился. Тут у меня релакс.
— Релакс? Ты целый день прогулял! — Она вскинула брови, но голос сорвался, и она почувствовала, как щеки предательски нагреваются. — Опять.
Он наконец сел, потянулся и посмотрел на неё, прищурившись от света.
— А ты, значит, специально меня искать пришла? Скучаешь?
— Не мечтай, — быстро бросила она, отвернувшись. — Просто крыша большая, я — маленькая, ты — везде.
Он усмехнулся, и ей показалось, что в этом смехе было что-то слишком тёплое. Или ей опять показалось? Ей в последнее время слишком многое казалось, когда дело касалось его.
— Ага, значит, ты тут потому что... что?
— Потому что мне нужно подумать. — Она пожала плечами, стараясь выглядеть равнодушной. — Тут тише.
— Пока я не пришёл, — усмехнулся он. — Ты права. Я всё порчу.
— Ну, с этим ты хотя бы не споришь, — огрызнулась она, но в голосе прозвучала улыбка.
Он посмотрел на неё внимательнее, и это вдруг сбило её с толку. Она опустила взгляд, а внутри что-то кольнуло. Эта его привычка смотреть слишком пристально, будто видел больше, чем хотелось бы показывать.
— Слушай, а чего ты вообще ко мне прицепилась? — спросил он вдруг, без насмешки, но с лёгким раздражением. — Я же ясно сказал — не хочу больше всей этой школьной фигни. Не буду поступать, не хочу учиться. Чего ты лезешь?
— Потому что... — она запнулась, посмотрела на него, и сердце тихо бухнуло. Потому что ты мне не безразличен, потому что я думаю о тебе больше, чем должна. — Потому что ты... не такой, каким хочешь казаться.
Он склонил голову набок, прищурился.
— О, и какой же я, по-твоему? Принц в изгнании? Или герой с разбитым сердцем?
— Скорее заноза, — хмыкнула она. — В голове и... где-то ещё.
Он рассмеялся, и это был настоящий смех — короткий, но живой. У неё внутри всё сжалось, но в этот раз — приятно. Тепло. Беспокойно.
— Ты странная, Ынсо, — сказал он, покачивая головой. — Сначала лезешь ко мне с нравоучениями, потом называешь меня занозой... и при этом не уходишь.
— А ты всё равно меня не прогоняешь, — пожала плечами она. — Значит, тебе, может, тоже не всё равно?
Он резко замолчал, и ветер прошёлся между ними, растрепав волосы. Он не смотрел на неё — уставился в небо, как будто там был кто-то, кто мог ответить вместо него.
— Ты мне нравишься, — вырвалось у неё. Слишком честно, слишком внезапно, и она сама от этого испугалась. — Наверное.
«Дура , дура, дура..» — в мыслях ругала себя Ынсо, желая просто провалиться сквозь землю.
Он медленно повернул к ней голову, посмотрел в упор. Долго. И на секунду в его глазах мелькнуло что-то похожее на удивление.
— Наверное? — переспросил он. — Ты так признаёшься всем?
— Это не признание! — воскликнула она, щеки вспыхнули. — Это... это просто факт, который я озвучила! Не начинай!
Он усмехнулся, чуть склонив голову. Глаза — по-прежнему усталые, но уже не такие колючие.
— Ну, тогда спасибо за факт, — сказал он и чуть повернулся к ней боком. — Можешь остаться. Только не нуди.
— Я и не собиралась, — фыркнула она, но села рядом, не глядя на него.
В глубине души Ынсо почувствовала облегчение, но в то же время она была в шоке от себя и своего признания. Сердце звенело в ушах, а дыхание становилось тяжелым и сбивчивым. В эти минуты молчания она хотела, чтобы он хоть что-то произнес, даже если это будет издевки.