Violence

Сеул, 2046 год.

До эфира остаётся несколько минут, и я спешно поправляю макияж Сонми. Она сегодня первый раз ведёт утренние новости, поэтому очень волнуется.

— Слышала, тебя снова хотят у нас отнять, — с некоторой усмешкой говорит мне она. Я улыбаюсь, смахивая с её щёк остатки пудры.

— Да, Пак Ёнхэ-сонбэним хочет, чтобы я вела образ какой-то очередной группы.

— Опять тебе молодняк дадут? — хихикает второй визажист, Чжуын, обильно поливая волосы Сонми лаком.

— Не знаю, — пожимаю я плечами, — сказали только, что группа мужская, и что у них какой-то хулиганский концепт. Я даже не знаю, сколько их там.

— Ну, всё как ты любишь, — смеётся Сонми, немного забыв о волнении. Чжуын подхватывает её лёгкий, весёлый смех — ей самой обычно везёт на женские группы, её руки создали несколько десятков великолепных образов. Мне до этих пор доверяли дебютантов-парней, где в группе не больше пяти человек — и то к концу промоушена я становилась нервной и раздражённой. А в таком состоянии мне совсем нельзя вести дела. Хотя надо отдать новичкам должное: почти всегда они настолько испуганные, что даже забывают хамить стаффу.

Пожалуйста, пусть в моём грядущем проекте будет дуэт...

В самом разгаре обсуждения неизвестной хулиганской группы в гримёрку залетает взъерошенный и взмыленный Ким Намгук. Он бешено вращает глазами и головой, пока взгляд его не останавливается на нашей увлечённо болтающей троице.

— Ты! — указывает Намгук пальцем на Сонми, — живо, в студию! А ты, Куан, давай за мной!

— Что-то случилось? — удивлённо вскидываю я брови, краем глаза наблюдая за суетой Сонми, — сонбэним мной недоволен?

— Нет, твои подопечные приехали на час раньше, будем тебя с ними знакомить, — выдыхает Намгук, тоже косясь на Сонми.

— Мне что-то взять с собой? — складываю кисточки и ватные диски в сумку и ловко закидываю её на плечо, показывая, что готова.

— Нет, — поразмыслив, отвечает Намгук, — сегодня мы просто продумаем, как будут выглядеть их клипы. Их должно быть четыре.

— А человек сколько в группе?

— Девять.

С такими большими группами я ещё не работала. Четыре-пять человек — ещё реально, но чтобы девять?.. Спасибо, что не двенадцать, это же умереть можно их красить на каждый клип и каждое выступление. Вряд ли это новички, иначе о такой большой группе трезвонили бы из каждого утюга. Значит, кто-то старенький? Но кто?

— У них концепт то ли инопланетян, то ли супергероев, — вещает между тем Намгук, привычно маневрируя между суетящимися работниками телеканала, — это тебе их менеджер расскажет. Ну или сами парни — они довольно общительные.

— А что случилось с их предыдущим визажистом? — зачем-то интересуюсь я.

— Я слышал, что она не справлялась с нагрузкой, но слухами земля полнится, сама знаешь. Не сказал бы, что я в это верю, но, говорят, эти айдолы — те ещё фрукты.

— Загнобили? — понимающе хмыкаю я.

— Не знаю. Не возьмусь сказать, я с ними тоже первый раз работаю, Куан. Их идеи на клипы — это что-то с чем-то, так что не удивлюсь, если у них кукушка поехала.

Поехавшая кукушка у айдолов, тем более стареньких, — это норма. К этому я привыкла уже на втором году работы на канале. Поначалу шарахалась от каждой странности, везде видела заговор и психические заболевания, но потом поняла, что в развлекательной индустрии нормальный человек просто не выживет. Да и разве я сама нормальная? Едва ли кто на канале вообще догадывается о том, что мне приходится от них прятать.

Намгук ловко заворачивает в коридорчик и быстрыми огромными шагами летит к VIP-гримёркам. Я почти бегу за ним, проклиная его гигантский рост и соответствующие этому росту шаги. Наконец мой сонбэ останавливается у двери, на которой висит табличка с названием группы (я на неё, разумеется, забываю посмотреть), и без стука заходит внутрь.

Свет ламп после полутёмного коридора бьёт по глазам так, что мне приходится зажмуриться. Я закрываю глаза рукой, пока Намгук кланяется и радостно вещает о том, какой я замечательный визажист и как мы рады сотрудничать с такой известной и талантливой группой. Ему наперебой отвечает гул мужских голосов.

Я открываю глаза и кланяюсь; пятна, которые медленно приобретают очертания и становятся молодыми мужчинами, кланяются мне в ответ. Один из них, не очень высокого роста и с натуральным цветом волос (что для камбэка старой группы удивительно) тут же подходит ко мне, ещё раз кланяется и, ярко улыбаясь, тараторит:

— Очень приятно с вами встретиться, Сон Куан-нуна!

У него глубокие карие глаза, ласковая улыбка и удивительной красоты мимика. Он смотрит на меня снизу вверх, всё ещё стоя в поклоне, и улыбается лукаво, но в то же время нежно. Но я не первый день работаю с такими людьми, на меня эти чары уже очень давно не действуют.

— Я тоже рада встретиться, — киваю я, делая паузу, вспомнив, что не удосужилась даже узнать имена своих подопечных.

— Ванын, главный вокалист, — подсказывает юноша, выпрямляясь и тут же вырастая на несколько сантиметров надо мной.

— Ванын-щи, — послушно повторяю я, опять кланяясь.

Намгук смотрит на нас с привычной ему гордостью; он уже не распинается перед айдолами, а спокойно и молча наблюдает, как мы с ними будем контактировать. Обычно дальнейшая работа определяется по первому впечатлению и тому, как артист «принимает» стафф. У меня с этим не возникает проблем — спасибо опыту.

Ванын, светящийся, будто солнышко, от меня не отходит и всё тараторит о том, как им повезло в свой камбэк работать именно со мной и моей командой. Он не замолкает ни на секунду, пока ему на плечо не падает рука другого участника группы. Под тяжестью ладони Ванын сразу стушёвывается и принимается извиняться.

Я перевожу взгляд на второго айдола и про себя отмечаю, что он не выглядит таким уж устрашающим. У него коротко остриженные чёрные волосы, под большими глазами замечаю мешки; пухлые губы он вытягивает в линию, но от этого они становятся ещё пухлее. А ещё у него очень угрюмый и даже злой взгляд. Они с Ваныном примерно одного роста, но под весом его ладони Ванын явно чувствует себя будто на поводке. Я бы к такому человеку ни за что не повернулась спиной.

Он между тем кланяется и обращается ко мне:

— Простите его, Сон Куан-щи. Ван у нас очень разговорчивый.

— Да что вы, я же не против, — легко смеюсь я, вглядываясь в его лицо, которое кажется мне почему-то знакомым.

— Вот именно, ВиЮ-я! — верещит «солнышко», всё ещё не выпрямляя спину.

— ВиЮ? — повторяю я.

Парень закатывает глаза (мешки становятся ещё более отчётливыми) и убирает с плеча Ванына руку. Тот облегчённо выдыхает и делает несколько шагов назад, к остальной группе.

— Это сценический псевдоним, — поясняет ВиЮ, глядя мне прямо в глаза.

— Как скажете, ВиЮ-щи.

Одно из важнейших правил айдолов – не раскрывать личность. Это касается не только скандалов и отношений, но и адресов, имён, образования и родного города. Любой информации, которая может тебя скомпрометировать. Если артист представляется настоящим именем – он либо очень тебе доверяет, либо купился на шантаж.

— Ну хватит людей пугать, — подходит третий парень, тоже невысокий, но статный, будто самый настоящий наследный принц, — я лидер ROA, нуна, можете звать меня Гонхо.

Так они называются ROA? Надо чаще телевизор включать.

Один за другим мне представляются остальные. Я давненько не видела такой разношёрстной группы — разного роста, а не как на подбор, с разным отношением к происходящему и явно с разными, кардинально отличающимися характерами. У большинства очень забавные сценические имена — ВиЮ, Гонхо, Рэй, Ксан, Тай, Юн... Они лёгкие и быстро запоминающиеся, чтобы фанатам, видимо, было проще. Хотя что-то мне подсказывает, что поклонники этих ребят знают о них всё, что вообще можно раскопать: от настоящих имён до кличек питомцев.

Намгук знакомит меня с их менеджером, Ли Сынхваном; он тоже высокий и на удивление миловидный. Обычно менеджеры групп, в которой что ни айдол — вижуал, не очень красивые, а тут прямо праздник какой-то. Что ни говори, мне больше нравится работать с приятными внешне людьми, особенно если они умные (а в менеджеры других не берут), — капризы и отголоски «Трёх ступеней».

Сынхван-сонбэ достаёт откуда-то альбомный лист и очень быстро расчерчивает его на четыре части. Вверху он подписывает какие-то слова – судя по всему, названия песен.

— Так как вы ведущий визажист, хубэ, думаю, вам надо понимать концепцию альбома, — очень быстро что-то рисуя и записывая, объясняет Сынхван, — сегодня мы должны продумать образы для «Titan».

И он тычет карандашом в первый столбец. Почерк у него, конечно, катастрофа.

— И какой сюжет у этого клипа? — без особого интереса спрашиваю я, уже размышляя, как потактичнее послать Намгука за моей косметичкой.

Сынхван улыбается, но его бодро перебивает Ванын:

— Митинг!

***

Я закрываю гримёрку на ключ и взглядом провожаю гогочущую толпу айдолов во главе с их менеджером. Голова болит так, словно меня нехило огрели по ней битой. А ведь я всего пару часов провела в компании этих прелестных артистов.

Тему митинга в наше неспокойное время мог взять либо непризнанный гений, либо полный идиот. Я пока не решила, что ближе этим парням. Судя по тому, что они пишут часть песен сами и фонтанируют идеями образов, делать клип под митинг они тоже решили самостоятельно, без подсказок. И это самое абсурдное.

Поворачивая ключ в замочной скважине, я улыбаюсь собственным мыслям. Откуда этим изнеженным красавцам вообще знать, как может выглядеть подобное мероприятие? Они описали его примерно на двадцать процентов правдоподобно, но остальное — детские фантазии из зарубежных фильмов. Подумать только: «Все оппозиционеры носят пирсинг»! С трудом сдерживаю смех, вспоминая, как Ванын мне доказывал, будто где-то видел таких борющихся за свободу неформалов. Хоть шрамы мне позволили рисовать так, как надо, и на том спасибо.

— Ну как прошло? — Намгук догоняет меня у лифтов, светится и явно доволен, что отдал меня на растерзание таким популярным музыкантам.

— Сонбэ, скажи честно, — я устало тру веки, — ты сам когда-нибудь на митингах был?

Намгук тут же бледнеет: эта тема — табу.

— Или, может, знаешь кого-то, кто там был, — смягчаюсь я, — мне надо понимать, насколько абстрактно общее понятие о таких восстаниях.

— Говоришь так, будто ты — член оппозиции, — тут же нервно смеётся Намгук.

Я поднимаю на него очень хмурый взгляд, и он тут же перестаёт смеяться, пряча глаза.

— Я забыл. Извини.

— Ничего, он умер четыре года назад, — неестественно спокойно отзываюсь я, пожимая плечами, — он опозорил мою семью, так что я даже благодарна, что ты о нём забываешь.

— Куан, правда, прости, — резко и довольно громко перебивает меня Намгук, — я не хотел тебя обидеть.

— Я не обижена, сонбэ, — усмехаюсь я, заходя в открывшийся лифт, — иначе бы не задавала вопросов.

— Мне кажется, что тебе не стоит заморачиваться по поводу правдоподобности митингов. Делай, как считаешь нужным, — дружелюбно кивает мне Намгук, улыбаясь уголками губ, — ты всё сделаешь в лучшем виде.

Хорошо, что двери лифта закрываются прежде, чем сонбэ замечает мою издевательскую ухмылку.

Я правда обычно благодарна людям, которые не напоминают мне о Юонге. Для окружающих, коллег и даже друзей, Юонг — позор семьи, преступник, который умер подобающей ему смертью. Намгук его знал и дружил с ним, но когда мы начинали с ним работать, мы сразу обговорили тему восстаний и связи с ними моей семьи: табу.

Из лифта я выхожу задумчивой и с привычным «пустым» взглядом, и даже не замечаю, как на улице меня догоняет несколько фигур. Уже темно, но фонари зажглись ещё не везде, поэтому я даже не сразу признаю парней, с которых полчаса назад смывала искусственную кровь.

— Нуна! — зовёт меня жизнерадостный голос, в хозяине которого я безошибочно угадываю Ванына, — пойдём с нами пообедать!

Я вспоминаю, который сейчас час, и с улыбкой отвечаю, что для обеда поздновато. На возмущённое: «Нуна-а-а!», — скромно улыбаюсь, напоминая, что мы одного возраста, и это обращение ко мне неуместно. В тусклом свете уличных ламп мне наконец удаётся распознать помимо Ванына ещё троих: высокого и лопоухого Сечжу, такого же высокого Гоюна и теряющегося на их фоне ВиЮ.

— Нуна, мы тебя приглашаем, — громко, грудным голосом уговаривает Сечжу, снова употребив мерзкое обращение, — пойдём!

— Мне надо домой, — отговариваюсь я, нашарив в кармане телефон. Хорошо, что номер Туёля у меня на быстром вызове.

— Не хочет — не уговаривайте, — сурово прерывает лесть Сечжу ВиЮ, глядя на меня в упор, — может, Куан тоже моего взгляда испугалась.

Без омерзительного «нуна» и даже без фамилии. Просто — Куан. Меня так посторонние уже давно не называли.

— Впрочем, — резко выдаю я, выдержав с какой-то стати пугающий взгляд ВиЮ и расплываясь в улыбке, — раз вы так просите, у меня есть часок на токпокки.

Парень меняется в лице и усмехается, в то время как Сечжу даёт Ваныну «пять», шумно обсуждая, куда они хотят пойти есть. Молчаливый макнэ Гоюн послушно плетётся следом.

Быстро набираю Туёлю сообщение о том, где я и с кем. Он заменил мне брата и волнуется не меньше, чем когда-то волновался Юонг; да и небольшая осторожность будет не лишней в компании этих артистов.

Мы заходим в маленькую кафешку недалеко от здания канала, парни рассаживаются за прямоугольным столом и оставляют мне место ближе к выходу. Во главе стола падает Ванын, который у них, судя по всему, запевала. Я опускаюсь на холодную кушетку-диванчик рядом с тихоней Гоюном, а напротив меня сидит хмурый ВиЮ и продолжает пялиться исподлобья.

— Теперь я начинаю понимать, что вы имели в виду под «пугающим взглядом», ВиЮ-щи, — скромно улыбаюсь я, когда наконец приносят токпокки.

Тот усмехается, а Сечжу, сидящий рядом с ним, заливается на всё заведение громовым и заводным смехом.

— Когда мы были трейни, Тай отказался идти с ним обедать, потому что испугался, — поясняет гигант, вытирая выступившие от смеха слёзы. Я вежливо киваю.

За час посиделок я довольно быстро знакомлюсь с характерами парней и даже немного с их историей. Самые болтливые — Сечжу и Ванын; причём первый хохочет от любой, даже самой неудачной шутки, а второй просто тараторит без умолку и совершенно не умеет держать язык за зубами. Гоюн действительно молчун, и я бы скорее приняла его за самого старшего участника, потому что, когда он открывает рот и что-то говорит, его высказывания звучат довольно мудро и лаконично. ВиЮ же очень закрытый. Он тоже редко говорит, его фразы отрывисты и порой совсем не в тему. Он в этой компании самый странный. Неудивительно, что один из их младшеньких его испугался.

Спустя час этого сомнительного мероприятия у меня наконец вибрирует телефон. Я пытаюсь выйти на улицу или хотя бы в зал, но Сечжу переваливается через весь стол и удерживает меня своими длинными руками.

— У тебя же нет от нас секретов, Куан-а? Отвечай здесь, что мы как не родные.

Я послушно сажусь обратно и принимаю звонок, мысленно извиняясь перед Туёлем.

— Куан, ты там в порядке? — раздаётся в трубке его обеспокоенный бас.

— Привет, оппа! — приторно-мерзким голосом пищу я, — конечно, я в порядке!

Туёль несколько секунд сконфуженно молчит.

— Они тебя совсем задолбали? Забрать тебя?

— Ой, что ты, оппа! — пищу я ещё выше и слащавее, — я прекрасно доберусь сама, со мной же четверо замечательных молодых людей, что мне будет!..

— Понял, сейчас приду, — сурово басит Чон и обрывает вызов.

Пока я прячу трубку в карман пальто, за столом царит тишина. Но стоит мне поднять глаза, как ко мне через стол тянется Ванын и вкрадчиво интересуется:

— Это твой парень, Куан-а?

— Что? Нет, — улыбаюсь я во все тридцать два, — мой очень близкий друг и почти брат.

— Ты со всеми близкими друзьями говоришь так... неформально? — ВиЮ явно с трудом даётся последнее слово, он прямо выплёвывает его. Сечжу стукает его в плечо и опять заливается смехом.

— Перестань, ВиЮ-я, не всем быть такими правильными, как ты, — хихикает Ванын. Гоюн согласно кивает, бормоча что-то вроде: «Хён прав».

ВиЮ конфузится и будто становится ещё меньше, хотя мы и так примерно одного роста. Ванын, видя, что беседа не клеится, спешит исправить ситуацию:

— Куан, тебе понравились наши песни? А идеи для клипов? Почему ты не хочешь нам пирсинг делать?

Он тарахтит как сломанное радио, а я лишь спокойно улыбаюсь, отстукивая пальцами неизвестный мне самой ритм и примерно раз в десять секунд поглядывая на часы. Ну где ты там застрял, Туёль?

— Хочешь, сделаем тебе пирсинг, — киваю я Ваныну, сдавшись под натиском этого на редкость активного парня, — надо, чтобы под концепт подходил. Как тебе идея клипсы на губу, похожей на змеиный язык?..

В этот момент перевожу взгляд почему-то на ВиЮ и прямо вижу, как он меняется в лице. Брови хмурятся, глаза сужаются в тонкие щёлочки, а пухлые губы сворачиваются в такую узкую линию, что даже удивиться не успеваешь. Артист смотрит куда-то за мою спину, туда же пялится Сечжу. Ванын замолкает на полуслове и тоже таращится куда-то за меня. Наконец и я решаю повернуться.

— Обыскался, поехали, — не здороваясь, бурчит Туёль, опуская тяжёлую руку мне на плечо. Он в кожаной куртке и тяжёлых берцах, вся одежда, даже маска, чёрная. Маску он намеренно не опускает, а наоборот, надвигает поближе на глаза чёрную кепку с какой-то белой надписью.

— Ты уже готов, я смотрю, — тихо комментирую я, поднимаясь с кушетки. Айдолы не шевелятся.

— Тебе бы тоже не мешало, — Туёль улыбается, хотя этого не видно под маской, и пропускает меня вперёд, к выходу.

Я поворачиваюсь к компании и уже готовлюсь произнести короткое вежливое прощание, как Ванын вскакивает из-за стола и протягивает Туёлю руку:

— Приятно познакомиться, друг Куан! Я Ванын!

Туёль насмешливо и небрежно кидает ему руку и сжимает пальцы певца с такой силой, что бедняге не удаётся спрятать гримасу. Я наступаю Чону на ногу, он ослабляет хватку и трясёт почти безжизненному айдолу руку.

— Взаимно, Ванын. Взаимно.

Я прощаюсь простым поклоном, без лишних объяснений, хватаю Туёля под локоть и вылетаю из кафе. У дверей уже стоит авто с замазанным грязью номером.

— Они мне не нравятся, — заявляет Чон, едва мы садимся в машину.

— Будто я от них без ума, — бурчу в ответ.

— Тот, который пожал мне руку, — скользкий тип, не подпускай его близко, — с какой-то отеческой заботой Туёль тут же начинает раздавать поручения, а я, как послушная «дочь», лишь молча киваю, соглашаясь, — у лопоухого лицо дебила, у носатого — идиота. А у парня со страшными глазами вообще рожа очень знакомая, не могу вспомнить, где его видел. Он не наш?

— Окстись, — неподдельно ужасаюсь я, — чтобы айдол — и на оппозиционных митингах? Да такое едва ли не смертной казнью карается!

— Едва ли? — переспрашивает Туёль и тут же осекается: — ах да, айдолы. Это же другая Ступень развития...

И он вдавливает педаль газа в пол, так, что машина ревёт, а шины визжат. Я смотрю на него с каким-то трепетным восхищением: когда Туёль злится, он поразительно похож на Юонга в минуты горячего фанатизма.

Машина тормозит, издавая что-то среднее между стоном, визгом и скрипом. Старушке Хасоль скоро будет двадцать, но она на удивление бодра и вполне себе в рабочем состоянии. Юонг подарил её Туёлю на совершеннолетие, и Чон мне как-то оптимистично заявил, что эта машина его даже переживёт.

Мы останавливаемся у небольшого сарая, в котором нас уже ждёт несколько десятков человек и огромный чёрно-красный фургон, на боках которого нарисованы символы оппозиции. Туёль паркует машину в кустах, я завязываю волосы в пучок, натягиваю на себя спортивные штаны, бесформенную толстовку (стащила из шкафа брата) и кепку, в завершении цепляю на лицо маску. Вся одежда чёрная и лишь изредка красная — это цвета восстания. Цвета «утиля». Наши цвета.

Мои ребята уже расселись в фургоне, за рулём, как обычно, Чинсу. Он кивает мне, когда я вхожу вслед за Туёлем, и наверняка улыбается — он вообще улыбчивый, но под маской этого не разглядеть. Когда я киваю ему в ответ, он надвигает кепку на брови козырьком вперёд и резко стартует. Фургон потряхивает, потому что мы мчимся по внедорожью, почти не соблюдая правила. Туёль говорит, что так быстрее. Мне такой способ передвижения не нравится до сих пор.

— В следующий раз пойдём организованными группами пешком, — предупреждаю Чона, когда мы очередной раз оказываемся близки к тому, чтобы перевернуться на бок. Туёль усмехается:

— Хорошо, что ты говоришь про следующий раз. Уверена в успехе?

— У меня хорошее предчувствие. Дай мне биту.

Чинсу гасит фары и едет уже практически вслепую. Мы вооружаемся битами, ножами, самодельными гранатами и какой-то огнестрелкой. Туёль натягивает мне на голову, поверх кепки, маленький чёрный шлем, а на себя надевает ярко-красный. Лидер должен быть хотя бы в относительной безопасности.

У мрачного полуразрушенного здания уже толпятся люди. Это детдомовцы, которые не прошли отбор Системы и которых за ненадобностью выкидывают, как сломанные игрушки. Маленькие, грязные, испуганные дети смотрят на взрослых в форме, которые отгоняют их от дверей ветхого, но казавшегося им безопасным дома. Его сожгут вместе с теми, кто остался внутри, а потом снесут его остатки, чтобы на его месте построить здание очередного агентства для продвижения айдолов. Судьба детей предрешена: в лучшем случае их отправят по гетто на чёрные работы. В наиболее вероятном – просто избавятся.

Даже внутри фургона слышатся завывания и рёв малышей. Большинству нет и двенадцати. Недалеко от детдома спряталось ещё полсотни наших — они ждут знака.

— Санын, Кухён, пойдёте со мной за детьми, — командую я, вытаскивая из кармана маленькую сигнальную ракету — её сделал Чинсу, чтобы было удобно носить с собой, — Кунь, дашь сигнал через десять минут.

Туёль кивает на кличку, фургон останавливается, мы втроём выпрыгиваем и, пригнувшись, слившись с ночной тьмой, бежим в сторону дома.

Фары полицейских патрулей освещают только само здание, на детей свет практически не падает, поэтому они стоят как-то обособленно. Их даже никто не охраняет, они всё равно от страха не могут двигаться. Мы бесшумно подбегаем к ним, я прячу биту за спину и осторожно дотрагиваюсь до плеча одного из мальчиков.

— Эй, приятель, кто у вас тут старший?

Пацан испуганно смотрит на меня, но не кричит — скорее всего, уже нет сил. Его глаза и щёки красные и опухшие от слёз, губы искусанные в кровь, двух передних зубов нет. На вид ему лет пятнадцать.

— Ну я, — басит он грубо.

— Как тебя зовут?

— Дасоль.

— Цянь, — представляюсь я кличкой, которую в целях конспирации раньше носил Юонг, и немного приспускаю маску, чтобы мальчик проникся ко мне хотя бы слабым доверием, — слушай, мы с друзьями хотим вам помочь. Сможешь организовать малышей, чтобы они тихо последовали за нами?

Дасоль хмурит брови и смотрит на меня с нескрываемым презрением.

— Откуда мне знать, что вы не из «этих»? — задаёт он вполне справедливый вопрос.

Я машу своим рукой, они закатывают рукава и показывают татуировки. Сама я с трудом оттягиваю ворот толстовки, показывая метку на ключице.

— Вы из сопротивления?! — шёпотом ахает мальчик, тут же закрывая руками рот. Мы киваем, и Дасоль тут же, без лишних слов, толкает в бок стоящую рядом девочку примерно того же возраста и начинает ей что-то быстро шептать.

Мало-помалу дети кучкуются по группкам. Самых маленьких мы уводим первыми. Когда две большие группы уходят и остаётся ещё три, с детьми постарше, от десяти лет, Дасоль ловит меня за локоть.

— В доме осталось несколько ребят, — шёпотом говорит он мне, хотя вой сирены, кажется, перебьёт даже самый громкий ор, — вы их заберёте?

Я машу рукой Кухёну и пальцем указываю на дом.

— Сколько? — одними губами интересуется мой товарищ, и Дасоль показывает ему семь пальцев. Кухён кивает и исчезает в чёрной тени ветхого строения.

— Иди за Санын-хёном, — я легонько подталкиваю Дасоля к последней группе детей, — он отведёт вас в безопасное место, пока тут всё не закончится.

— Вы будете стрелять? — даже при такой тьме видно, как у мальчишки горят глаза.

— Надеюсь, не придётся, — я треплю его по волосам, хотя мы почти одного роста.

— А можно посмотреть?

Я едва заметно вздыхаю и наклоняюсь, чтобы посмотреть Дасолю в глаза. У него умный взгляд, может, в будущем он станет известным учёным или чем-то вроде этого... Хорошо, что у меня именно такие надежды на будущее, которое непременно настанет после того, как мы разобьём эту треклятую Систему в клочья.

Вопрос о «посмотреть» или «помочь» мелькает из раза в раз, особенно когда имеешь дело с детьми и подростками. Я ласково улыбаюсь мальчику, стараясь не спугнуть это желание присоединиться к сопротивлению.

— Мы действуем незаконно, понимаешь, Дасоль? Если тебя тут поймают вместе с нами, ни о каком твоём будущем и речи быть не может.

— А если я хочу помогать вам?

Я легонько щёлкаю его по носу, но не так, чтобы он почувствовал себя униженным или уязвлённым. Протягиваю ему кулак.

— Обратись с этим вопросом к Саныну.

В этот момент Санын подходит, чтобы забрать последнего ребёнка. Дасоль стукает по моей руке своим кулачком, и, как только Санын берёт его за руку, чтобы увести, с другой стороны улицы вылетает ярко-красная сигнальная ракета. Мальчик завороженно смотрит на неё, в то время как Санын силком утаскивает его в сторону ещё одного — детского — фургона.

— Пиф-паф, чупакабрики! — восхищённо визжит Дасоль, но его голос тонет в гортанном вое Туёля.

Рёв разлетается по всей округе. Повстанцы сливаются в одну огромную чёрную волну и набрасываются на стражей порядка. С другой стороны дома собирается вторая группа оппозиции; они оцепляют здание, кто-то уже помчался обезвреживать взрывчатки (хотя это просили сделать до эвакуации детей). Я, с битой наперевес, чувствуя в себе силу десятков погибших за наше дело, влетаю в гущу людей, пробиваясь к полицейскому фургону.

Люди смешались в одно сплошное месиво, но я уже научилась отличать своих от чужих даже при таком скудном освещении. Внезапно свет прожекторов ударяет по глазам, но я успеваю вовремя сориентироваться и избежать удара дубинкой по макушке — её вместо меня получает какой-то парень в форме.

Дорога к машине занимает дольше, чем я загадывала. В конце концов меня подсаживают на плечах, я забираюсь на фургон и становлюсь в полный рост (идеальная мишень, ну же, пальните кто-нибудь). Стрелок не заставляет себя долго ждать, но мажет. Его промах встречают дружным воем и улюлюканьем. Ко мне на машину взбирается Туёль и лёгким, привычным уже движением подсаживает меня на плечи.

— Давай!

Я выпускаю сигналку, и в этот же момент все окрестные машины подлетают в воздух. Мои ребята поработали на славу, но я даже знать не хочу, как именно они перетащили взрывчатку из здания в транспорт. Надеюсь, все они целы.

Туёль, всё ещё качая меня на плечах, достаёт из ниоткуда небольшой рупор и орёт прямо в него так, что его становится слышно, думаю, и в соседнем районе:

— Этой ночью Система Трёх Ступеней пыталась избавиться от сотни детей, потому что они якобы не прошли отбор, — в его голосе слышатся такая ненависть и такое презрение, что я, сидя на его плечах, чувствую, как он дрожит, какая потрясающая от него исходит энергетика, — из них не вышло артистов, не вышло покорного стаффа и не получилось послушных бездумных рабов. Они могут стать кем угодно, но у них отняли будущее, признав «негодными». А вдруг кто-то из этих детей откроет лекарство от всех болезней? Вдруг кто-то из них построит ракету и улетит покорять дальние планеты? Неужели мы готовы зарубить их будущее на корню, просто потому, что они не встали ни на одну Ступень?!

Его речь проникновенная и живая, хотя и очень путанная. Туёль наконец снимает меня с плеч и, продолжая орать в рупор, машет над головой битой.

— Вам говорят, что оппозиция — зло, но самое настоящее зло — это Система, которая убивает людей, даже самых маленьких и беспомощных, которые не подошли под её стандарты. Мы — за гуманность и справедливость! Лучше умереть стоя, чем жить на коленях, разве не так?!

Ему дружно отвечает гул и вой сопротивления, я свищу в пальцы. Побитые тела лежат на земле, замечаю парочку наших — их уже оттаскивают в фургон. Вдалеке слышится завывание сирены — к полиции едет подмога, и, скорее всего, машина там не одна.

Где-то в кустах, я знаю, прячутся репортёры. Их задача — снимать такие сюжеты, чтобы правительство и его ближайший персонал (то бишь айдолы и их стафф) были в курсе происходящего в Корее. В их числе — Лина, наш информатор и основной двигатель пропаганды. Именно её сюжеты, без вырезанных и переклеенных сцен, «случайно» оказываются на ведущих каналах страны в прайм-тайм. Как только вой более-менее стихает, я достаю из кармана Туёля маленькую дымовую бомбочку — ещё одно портативное изобретение Чинсу.

— Все мы стоим на одной Ступени! — не своим голосом ору я, ударяя шариком по земле, и привычным быстрым движением натягиваю на глаза очки. Когда подкрепление приедет, нас уже здесь не будет. Туёль помогает мне спрыгнуть с крыши машины, и мы во весь дух мчимся в разные стороны, чтобы в итоге забиться в фургон и ударить по газам.

Санын по рации сообщает мне, что с детьми всё в порядке, что они ещё раз проверили здание и убедились, что вытащили всех. Кухён вмешивается, прокричав, что к зданию не подойти, пока не решится его реставрация: там поставили дежурных.

Я улыбаюсь уголками губ и даю отбой. Каждая вылазка — выброс адреналина. Сегодня было не так ужасно, как в прошлый раз; быть может, решили, что мы не станем заморачиваться из-за малышни?..

***

— Какие же они чудовища, — Чжуын прижимает ладони ко рту, глядя на экран.

— Но они же спасли детей, — робко комментирует Лина, стоя рядом со мной с дымящейся кружкой ароматного какао.

— Это, безусловно, благородный поступок, но они нанесли столько ущерба, — возмущается Чжуын шёпотом, — как эти дети потом будут выживать? Побираться на улицах?

— Ты считаешь, что таких «непрошедших» должны отстреливать, как бродячих собак? — с ноткой сожаления интересуется Лина. Чжуын делает гримасу.

— Какая разница? Это же отбросы. Ты вот переживаешь, когда мусор выкидываешь?

Лина ей ничего не отвечает, лишь устремляет взгляд на экран, где крутят её сюжет. Пак Ёнхэ, наш начальник и представитель государства на канале, стоит прямо под телевизором, скрестив руки на груди, и, стоит репортажу закончиться, громко произносит:

— Эти бандиты опять взломали наши сервера, теперь эта дрянь крутится по каждому ящику в Сеуле. Трансляция идёт не только от нас, пострадало ещё два канала. Призываю всех вас охранять свои данные как зеницу ока!

— И зачем он это сказал? — интересуется у меня Чжуын, когда народ расходится, — и так ведь понятно, что надо держать ухо востро. Ты-то что думаешь, Куан?

— Я? Я ничего не думаю. Нам не положено думать, — довольно резко отвечаю я. Обидно, что такой хороший человек остаётся верен такой плохой Системе.

— Куан, ты чего? — Чжуын останавливает меня и пытается заглянуть в глаза.

— Кадры мерзкие, я такое не очень переношу, — вру я и слабо улыбаюсь. Чжуын согласно кивает и тут же взвизгивает:

— О, я видела сегодня утром твоих подопечных! Такие все красавцы, как на подбор...

— Им положено быть красивыми, — зачем-то напоминаю я.

— И такие серьёзные! Обсуждали вчерашнее происшествие, думали, как бы покрасочнее что-то там снять, — Чжуын меня не слушает и продолжает щебетать. Они с Ваныном вполне могли бы подружиться: оба неугомонные трещётки.

Из плена болтушки Чжуын меня спасает хмурый и вечно недовольный Намгук, и я уже не знаю, с кем бы меньше хотела оказаться рядом. Сонбэ утаскивает меня в гримёрку, где уже ждут все девять артистов — у них за ночь как-то осунулись лица, будто ни один из них не спал.

— Я хочу, чтобы ты их образумила! — в самое ухо горланит мне Намгук. Айдолы мнутся, как побитые щенки, — послушай только! Они решили, что классно будет снять часть клипа прямо на митинге, который будет проводить вчерашняя шайка головорезов!

— Ч-чего? — оторопело гляжу на сонбэ я.

Вот уж не ждали! Чтобы айдолы, и добровольно полезли на рожон?! Да к тому же в такое сложное время, когда оппозиция их Ступень откровенно презирает и ненавидит?!

— А почему ты решил, что я их переубежу? — удивляюсь я вдруг, и Намгук кидает на меня очень злой взгляд, хватает за локоть и притягивает к себе так, чтобы ребята не услышали.

— Потому что, — яростно шипит он в самое ухо, — у тебя есть яркий пример того, почему на митинг лучше не соваться.

В груди очень больно колет.

— Ты ошибся, — не понижая голос, я вырываю руку, — этого примера уже несколько лет нет. Он умер, если ты забыл.

Артисты молча таращатся на нас, а мы с Намгуком мечем друг в друга беспощадные злые искры. Если бы взглядом можно было испепелить, от нас обоих остались бы кучки пепла.

— Я своё слово сказал, — жёстко ставит точку мой сонбэ, — чтобы ни один сотрудничающий с нами человек не появлялся на этих... мероприятиях.

Дверь за ним хлопает с ужасающей силой, так, что я вздрагиваю, даже стоя к ней спиной. Несколько минут я смотрю в пол, ровно дыша и сжимая-разжимая кулаки. На плечо ложится лёгкая, тёплая рука; я поднимаю глаза и вижу приторную улыбку Ванына.

— Поснимать на митинге было моей идеей, — признаётся он, — прости, что тебе досталось.

Я отмахиваюсь от него и вежливо улыбаюсь.

— Всё в порядке. Я сначала даже удивилась: айдолы на митинге. Это забавно.

— Почему? — тут же подаёт голос ВиЮ, которого за высокими Сечжу и Гоюном не сразу видно.

— Потому что на таких митингах, какой был вчера, вы и десяти минут не пробудете, — зачем-то бросаю я, не успевая подумать о смысле сказанных слов, — вас либо подстрелят, либо камера увидит, либо испугаетесь и убежите... Ладно, давайте лучше собираться в студию, мне ещё команду нужно выловить.

— Что значит «испугаетесь»?! — восклицает сразу несколько голосов.

Я поднимаю взгляд и насмешливо улыбаюсь. Возмущение на лицах артистов видно невооружённым глазом, но мне уже всё равно. Можно будет подбросить им листовку о следующем митинге, но есть ли в этом смысл?.. Всё равно проигнорируют, а потом будут топить за свой статус и напускную храбрость.

Всё ещё усмехаясь, я достаю из кармана кардигана рацию и, не глядя на вытянувшиеся физиономии бойз-бэнда, властным голосом зову свою помощницу:

— Кёнри? Ищи команду и тащи в пятую студию. Начинаем работать как можно скорее.

Надо всё начинать как можно скорее.