Violence

Сеул, 2042 год.

Больничные стены навевают какую-то неправильную тоску. Не ту, которую я сейчас должна испытывать, сидя за дверью операционной. Мама ворвалась туда, распихивая врачей, и, наверное, мне стоило сделать так же, но я сижу в коридоре и листаю YouTube. Видеороликов с митинга набежало уже такое количество, что для полноценного эфира хватит. А я просто хочу разобраться.

Мимо снуют медсёстры, перепуганные пациенты, уставшие врачи. Дружки Юонга, о чудо, испарились почти сразу. И стоило ради этих отбросов рисковать своей шкурой? Может, их не просто так хотят истребить?..

Интернет летает на космической скорости, что удивительно для «Асана», и в первом же ролике я вижу ответы на все свои вопросы.

Судя по видео, в Юонга стреляли раз десять. Судя по количествам конвульсий, попали около трёх. И судя по маминому вою из его палаты, он только что умер.

***

У Юонга всегда было два светоча в жизни: друзья и справедливость. Парадоксально, что именно они его и сгубили. Я никогда не лезла в его жизнь, потому что он сам не позволял этого. «Ты слишком маленькая, рано тебе соваться в мои дела», — говорил он.

Юонг не любил нашу власть и её политику «Трёх ступеней». Ему вообще претила мысль о том, что у человека практически отнимают свободу выбора.

Повезло родиться красивым? Идёшь на телевидение в развлекательную индустрию: петь и танцевать перед камерой. Если ты талантливый и хорошо соображаешь— добро пожаловать в настоящее зомбирование: создавай и поддерживай эту самую развлекательную индустрию. А если ты просто умный — ты работаешь на благо Республики и занимаешься всем остальным: производством, торговлей, медициной, образованием, промышленностью. В перерывах между работой смотришь по телевизору на Первую Ступень – плоды работы Второй.

Есть и четвёртая категория. Её составляют дети (часто сироты), которые не получили никакого нормального образования, не вышли лицом и не хотят жить по удобной Системе. За десятилетия её существования из таких людей выросли огромные гетто, которые живут сами по себе, почти не контактируя с остальным Сеулом. В такие места лучше не соваться, потому что туда периодически приходят военные. Тех, кто не подходит ни под одну Ступень, отправляют в утиль. Всё до смешного просто и до страшного исполнительно.

Юонг терпеть не мог такое деление. Сначала меня удивляла его ярость по этому поводу: за тебя всё решили, выбирай любую Ступень и живи как душе угодно. Его, например, видели «айдолом», чем он вызывал просто ярчайшие всплески зависти со всех сторон. Айдолам можно всё, они — надежда страны и главная её головная боль. Но, конечно, я об этом не думала, пока сама не пошла работать на телевидение. То есть пока Юонг был жив.

Хотя ему завидовали, с ним хотели общаться. К нему тянулись. Он очень хорошо располагал к себе людей и мог выбрать кого угодно среди огромного количества тех, кто пытался к нему пробраться. Но он выбрал беспризорников. Утиль. Людей, которые не играют вообще никакой роли и которых, откровенно говоря, за людей-то не считают.

Я видела эту его компанию пару раз. Мрачные, мутные парни и девушки. У них под глазами были огромные тёмные синяки, лица и руки разбиты, в царапинах и кровавых ссадинах. Они вели себя как быдло, поэтому я искренне считала их тем самым пресловутым мусором.

Юонг увидел в них людей. Более того, он увидел в них тех, которые достойны его. Он сам так не говорил, но друзей всегда выбирал по принципу «моё – не моё». Для Юонга они стали настоящими, близкими друзьями... ради которых он погиб.

Они постоянно куда-то ездили, пропадали ночами, и Юонг приходил разбитый, уставший, иногда покоцанный, но всегда жутко довольный. «Мы делаем всё правильно». «Наши действия приносят плоды». Я не понимала, о чём он говорит, пока не начала стажироваться на телевидении.

У создателей контента и айдолов есть ещё одна привилегия, кроме зависти Третьей Ступени: правдивые новости. Мы можем их посмотреть, услышать, прочитать... У остального населения нет такой опции: стадо не должно знать, что происходит на самом деле. Их нужно развлекать, они не должны задумываться.

А задумываться было о чём. На стажировке я впервые узнала о митингах. Небольшая группа студентов, зовущих себя громким словом «оппозиция», устраивала набеги на полицию, выступала против сноса каких-то зданий и вообще довольно яро высказывала своё «фи». С ними боролись, их травили как тараканов, но они выползали снова и снова. В какой-то момент стало известно, что у них есть отличительная примета — татуировка в виде двух триграмм с нашего флага: «цянь» и «кунь» (гуманность и справедливость соответственно). Через пару дней после освещения этой новости я увидела обе татуировки на руках Юонга.

Он сказал, что если я выдам его, он меня простит. И я разрывалась: предать брата или утаить одного из государственных преступников? Его бездействие и полная покорность моему решению настолько меня злили, что после очередной его «экспедиции» я настояла на полном отчёте о вылазках.

Юонг аж светился, пока рассказывал. Он вещал про праведное дело, про несправедливость Системы Трёх ступеней, про друзей и бог знает что ещё. Он показал татуировки и сообщил, у кого их сделал.

— На следующей неделе хотят снести здание детской больницы, где держат сирот, — в конце своей речи поделился он со мной, — мы поедем туда, Куан. Я не допущу сноса больницы и обречения всех этих детей на гибель.

Снос действительно не состоялся, а вот перестрелка превысила всяческие масштабы. По всему Сеулу ещё долго рыскали в поисках сбежавших «оппозиционеров», которых выслеживали, смешно сказать, по следам крови на земле. Юонг был единственным, кому с той улицы не удалось уйти — ни самому, ни с поддержкой товарищей.

***

На маму страшно смотреть. Цвет её лица бледно-серый, а в обрамлении чёрного капюшона и за ночь поседевших волос она больше похожа на призрака. Руки, с которых она сняла все украшения, кроме деревянного браслета-чёток, трясутся так, будто запястья у неё закованы в цепи. Деревянные шарики стукаются друг о друга, крестик дребезжит и действует на нервы. Глаза мама упорно прячет, лишь поклонами здороваясь с немногочисленными посетителями похорон. Я подхожу к ней раз в пять минут, поддерживаю её при ходьбе и отгоняю слишком назойливых родственниц, которым необходимо высказать своё очень важное мнение о позоре семьи или Юонге и его преступной деятельности. На протяжении похоронной процессии, которую все стараются закончить как можно быстрее, тут и там звучат наигранные всхлипы и завывания. Мама идёт за гробом, натягивая на глаза капюшон.

Гроб несут его школьные друзья, с которыми он оставался близок до последнего дня своей жизни. Табличку в руках держит Сухёк, наш кузен, который когда-то вместе с Юонгом планировал идти прослушиваться в какое-то из агентств; я плетусь следом с портретом в руках. Сухёк утирает глаза о плечо, несущие гроб мальчики — свободными руками. От машин до колумбария я дохожу словно в тумане.

Я не плачу. Всем удаётся выдавить из себя слёзы (кроме мамы и членов процессии — они плачут по-настоящему, хотя, казалось, уже всё выплакали), но я медленно иду за толпой вместе с фотографией Юонга и бессмысленно таращусь себе под ноги. Я знаю, что у меня спокойный взгляд — многие родственники назвали его «пустым» уже несколько раз за сегодня. Я неловко киваю на соболезнования, кланяюсь, собираю конверты и настойчиво прошу тёток разной степени противности не трогать маму и все вопросы решать через меня.

После необходимых церемоний толпа довольно быстро рассасывается, и в колумбарии мы остаёмся с мамой, Сухёком и школьными друзьями Юонга одни. Парни долго произносят много хороших слов в адрес брата, мы с мамой слушаем и бессмысленно киваем, благодарим за доброе к нему отношение и прочее, прочее. Когда и эта компания уезжает, Сухёк сажает маму в машину и возвращается за мной — я стою перед ячейкой с урной, фотографиями и цветами... и не плачу.

— Поехали, Куан, — зовёт меня Сухёк.

— Дай мне попрощаться с оппой, — прошу я шёпотом и закрываю глаза.

Я никогда не называла Юонга на людях «оппа». С нашей культурой айдолов это слово опошлилось и перестало быть вежливым и личным. Но сейчас мне хотелось назвать Юонга именно так — старший брат. Оппа.

***

Я еду к Юонгу на сорок девять дней. Сегодня пора снимать траур. Мама, конечно, будет его держать всю жизнь — Юонг навсегда останется её любимым ребёнком.

После стажировки, на которой меня окончательно приняли на федеральный канал, я чувствую себя выжатой и рассеянной. На воротах перед колумбарием зажигаются фонари, вокруг же царит кромешная тьма. Я молча прохожу по коридору мимо урн, прижимая к груди небольшой букетик цветов, по знакомой дорожке продвигаюсь в зал с прахом Юонга, и замираю, потому что в этом зале стоит толпа парней в рваных джинсовках и ветровках, с подбитыми глазами и царапинами на лицах и руках.

Я в ужасе замираю в дверях, стиснув несчастные цветы. Это они. Это дружки Юонга. Почему они пришли к нему сейчас?!

Один из парней оборачивается и сталкивается взглядом со мной. Я стараюсь передать глазами всё своё презрение и всю ненависть, которые испытываю к этим предателям. Но молчу. Не хочу вступать с ними в конфликт здесь, когда Юонг так близко.

Парень, возможно, это понимает, и негромко говорит толпе:

— Ребят, расступитесь. Куан пришла.

Народ и правда расходится, становясь по бокам от шкафчика с урной брата. Я иду через этот самодельный коридор, боясь лишний раз вдохнуть, открываю ячейку и кладу букет. Почему-то не сразу замечаю, что вся полочка завалена сорванными с клумб цветочками и ленточками, которые облепляют небольшую шкатулку. Один из беспризорников, стоящий ближе ко мне, подаёт голос:

— Юонг-хён хотел, чтобы мы передали её тебе, если что-то случится. Мы решили, что тебе будет приятнее забрать её от него самого.

Голос его дрожит и несколько меняется, когда он произносит имя брата. Я дрожашими руками беру шкатулку и провожу пальцами по крышке. Открыть её не получается: мешает замок.

— Хён хотел сам отдать тебе ключ, но... не успел, — говорит тихо всё тот же громила, — он должен лежать где-то у него в комнате, но тебе лучше знать.

Я поднимаю на него глаза. Он высокий, крупный и у него всё лицо в ссадинах. Одна бровь сожжена — на её месте белый след ожога. Кажется, этого парня зовут Туёль; Юонг считал его своей правой рукой и самым близким другом.

— Туёль-хён, не пугай Куан, — подтверждает мою догадку ещё один парень.

Громила фыркает и поворачивается опять ко мне:

— Если он сможет убедить тебя... мы будем здесь. Мы каждую среду приходим, когда тут мало народу.

— Зачем мне опять к вам приходить? — удивляюсь я, совладав с голосом.

Парень, одёрнувший Туёля, очень осторожно подходит ко мне через самодельный коридорчик и наклоняется, чтобы посмотреть мне в глаза. Я инстинктивно отступаю на шаг назад и упираюсь спиной в стекло ячеек.

— Мы хотим попросить тебя занять его место, — мягко и спокойно, будто речь о погоде, сообщает он, — и Юонг-хён тоже попросит тебя.

Он стучит пальцем по шкатулке.

— Тут всё есть.

***

Я не помню, как добираюсь до дома и как прячу шкатулку в сумку. Я рассеянно сообщаю маме о том, что меня приняли на канал, она старается радоваться и даже предлагает устроить небольшой праздничный ужин. Я высиживаю с ней, улыбаясь её комплиментам, но понимаю, что и ей не очень хочется долго меня развлекать — она считает, что не может веселиться после смерти сына. Когда мы заканчиваем убираться и кланяемся поминальному столу, мама желает мне доброй ночи и уходит в свою спальню. Я тут же исчезаю в комнате брата.

У Юонга всегда чисто. Не потому, что он уже не живёт в этой комнате (какой отвратительный юмор, Куан!). Его комната всегда была практически стерильной, он выдраивал её до блеска и скрипа. Наверное, чтобы мы с мамой не нашли ничего, что могло бы обличить его «преступную» деятельность. Мама сюда так и не может зайти, хотя и необходимости нет — пыль здесь магическим образом не оседает. Я в его комнате первый раз с тех пор, как мы вернулись с похорон.

Я включаю свет и осматриваю комнату пристальным взглядом. Куда Юонг мог спрятать ключ? Он должен быть небольшим, исходя из размеров замочной скважины. И ни одной подсказки... Как в каком-то дешёвом глупом квесте.

Я провожу пальцами по полкам, собирая крошечные пылинки, которым чудом удалось-таки осесть. Ключ не находится. Переставляю местами книги (у брата они стояли в каком-то ему одному известном порядке), и тут из одной вываливается крошечный тетрадный листочек. Без особого интереса поднимаю его и нахожу там кривое изображение ключика, срисованного явно с какой-то детской книжки вроде «Пиноккио», и следующие слова, выведенные почерком Юонга:

«— Это ключ!

— Нет, кое-что получше. Это рисунок ключа».

В голове тут же зарождается догадка.

Юонг был поклонником пиратских фильмов и книг. Он читал «Остров сокровищ» раз двадцать, а киноленты о капитане Джеке Воробье смотрел едва ли не раз в неделю. Эта фраза была как раз в одном из фильмов. Возможно ли?..

Кинотека Юонга тоже в идеальном состоянии, на этот раз фильмы в алфавитном порядке. Диски про пиратов и морские приключения стоят в отдельной стопочке, и я практически сразу нахожу нужные коробки. В одной из них действительно оказывается крошечный, аккуратный и красивый ключик. Тут же отпираю им шкатулку.

В ней ничего особенного: коробка с неподписанным DVD-диском, блокнот и фотография. Первым же делом рассматриваю изображение — на нём Юонг окружён своими дружками. Они улыбаются в камеру, обнимая друг друга, и демонстрируют свежие набитые татуировки. С обратной стороны фотографии написан какой-то адрес, номер телефона и список имён, два из которых зачёркнуты.

— Ли Сагын и Пак Чхусок, — вслух читаю я, отсчитывая, какими они написаны по счёту и где они изображены на снимке. Этих двух парней я не увидела сегодня в колумбарии — может, просто не запомнила, а может, Юонг зачеркнул их потому, что они... уже погибли.

К горлу подкатывает ком. Я рассматриваю блокнот — брат использовал его как личный дневник и, видимо, перед каждым походом прятал в эту шкатулку. Там мелкие заметки, становящиеся с каждой страницей всё отрывистее, некоторые состоят из одного слова. Например, на страничке, помеченной как восьмое июля, написано лишь: «Сагынни». Становится ещё больнее.

В самом начале блокнота тоже вложен листик. На нём очень небрежно выведено: «Сначала диск».

У Юонга хороший дисковод, но я начинаю опасаться, как бы мама не услышала подозрительный шум и не вошла в его комнату, поэтому перетаскиваю найденное добро к себе. В мою спальню мама не заходит в принципе, даже чтобы позвать ужинать. Наверное, оно и к лучшему.

На экране компьютера появляется сначала белый шум, а потом практически сразу возникает улыбающееся лицо Юонга. Сердцу становится очень больно, я инстинктивно хватаюсь за грудь. Брат улыбается в камеру, что-то настраивает; он проводил съёмку у себя в спальне, сидя на кровати, на вид ему тут лет двадцать.

— Привет, Куан, — тепло и нежно обращается Юонг к камере, и я чувствую, как он смотрит мне прямо в глаза, — если ты смотришь это видео, скорее всего, меня уже нет в живых.

На долю секунды его взгляд становится пустым, а улыбка — грустной.

— Если это так, то рискну предположить, что умру... то есть, умер я не своей смертью, — продолжает брат как ни в чём не бывало, — Туёль уговорил меня записать для тебя этот ролик... на всякий случай, вдруг что.

Туёль — это тот верзила. Юонг отзывается о нём с какой-то необъяснимой нежностью и лаской — они явно были близкими друзьями.

— Ты наверняка не одобряешь мои вылазки и нашу деятельность, и я тебя не осуждаю. Но это необходимо. У Туёля на днях убили младшую сестру, потому что она была ниже «ступеней». Ты же знаешь, что мои ребята — беспризорники? Туёль места себе не находит, и знаешь, я его понимаю. Если бы с тобой что-то случилось, я бы лично разорвал обидчика в клочья.

Это правда так. Юонг всегда меня защищал и даже учил давать сдачи. Многие из его уроков забылись, но азы я наверняка вспомню хоть сейчас.

В какой-то момент я даже забываю, что он умер — таким живым и настоящим он выглядит на экране.

— Они тоже люди, Куан, понимаешь? Тебе не кажется несправедливым это деление? Оно удобное, не спорю, но человек — не машина, он не будет подчиняться определённому алгоритму. Исключения всегда бывают. А когда от этих исключений избавляются, как от старой ненужной вещи, разве это не вызывает страх и отвращение? У меня вызывает. Поэтому я не пошёл по пути айдола, хотя мне прочили успех на этой стезе. Я сейчас занимаюсь куда более важными вещами. Они все заслуживают уважения и жизни. Туёль — опытный стратег, а Чинсу — гений пиротехники... Я мечтаю оставить наш мир без боли, без этих бессмысленных убийств, без страха... Без насилия, понимаешь? Если со мной что-то случится, должен быть кто-то, кто заменит меня, станет их лидером... И мне кажется, что ты лучше всех подходишь на эту роль, даже сейчас, в этот самый момент, пока я записываю это видео.

Он смотрит прямо в камеру, не моргая.

— Я хочу совершить революцию, Куан.

***

Всю следующую неделю, каждую свободную секунду я думаю о том, что говорил Юонг. А он говорил много и долго — ролик длится полтора часа, и весь в его болтовне. Я скучала по его голосу и мимике и в какой-то момент даже наконец пустила слезу. Надо будет отнести диск его дружкам — брат упомянул, что я должна быть первой, кто увидит этот ролик.

На канале меня уже загрузили работой, так что особо думать, по сути, некогда. В этом основная задача «Трёх ступеней» — исполняй своё предназначение и не думай лишний раз. Хотя у меня не самая ответственная должность (и то в перспективе) — я всего лишь визажист.

Быстрым шагом передвигаясь по коридору, я листаю сценарий одного из шоу, прикидывая, как можно поиграть с макияжем. Краем уха слышу, как впереди идущие парни не очень высокого роста ведут диалог на повышенных тонах. Вернее, один преследует второго, пытается поймать за руку и всячески норовит остановить.

— Дуён-а, объясни мне, зачем ты сюда пришёл? — вопрошает преследующий.

— Я хочу стать айдолом, хён, — спокойно и сурово отвечает убегающий.

— Ты что, идиот?

Убегающий очень резко останавливается, так, что я чуть не врезаюсь в обоих, и его дикий взгляд поначалу останавливается на мне, а потом уже на собеседнике.

— А что, это обязательно? Прям как у вас?

Первый парень мнётся буквально секунду и внезапно влепляет второму звонкую пощёчину. При замахе чудом не попадает по мне, так что приходится сделать пару шагов назад.

— Ты о матери подумал, дурень? — почти рычит преследователь, и, хотя он стоит ко мне спиной, я представляю, как у него кровью наливаются глаза, — что ты собрался тут делать? Под фанеру на шпагат садиться?

— Нет, собираюсь стать, как ты, — язвит в ответ убегавший, а в его взгляде пылает жгучая ненависть.

Я бочком обхожу странную бранящуюся парочку и заворачиваю в нужную мне гримёрку, где вовсю уже идут приготовления к съёмкам. И как в такой суматохе думать о мире без насилия, о равенстве, о революции?..

Прости, Юонг, но, вероятно, ты ошибся с выбором.

***

Я прихожу в колумбарий в среду, как мы и договаривались. В руках у меня только шкатулка с диском — блокнот и фотографию я оставила себе. Дневник брата оказался гораздо более убедительным и красноречивым, чем полуторачасовые распинания. Я была рада увидеть и услышать его, но свою цель видео не выполнило. Записи из дневника справились с задачей убеждения намного лучше. Либо Юонг был таким тонким психологом, либо одно из двух. Впрочем, в этом сомнений не возникало никогда.

Компания дружков брата уже толпится около его ячейки, и, как и в первый раз, вокруг меня образуется самодельный коридор с Туёлем во главе. Он подходит ко мне, совершает поклон на девяносто градусов и останавливает взгляд на шкатулке, которую я протягиваю ему.

— Вы вряд ли видели этот ролик, — произношу я тихо, — посмотрите. Он говорит там о каждом из вас.

Туёль бережно принимает шкатулку из моих рук.

— Ты обдумала наше предложение? — осторожно спрашивает он, словно боится, что я развернусь и убегу. Не стану скрывать, что именно этого мне хочется больше всего.

— Обдумала, — киваю я.

Вокруг воцаряется молчание. Парни даже дышать перестают. Неужто у них не нашлось достойной замены Юонгу?..

Фу, Куан, какая же ты отвратительная.

«18 августа 2042. Сегодня Чхусок умер от ранения, которое получил в Курогу. Впервые плакал от бессилия что-то изменить».

— И что же ты решила?.. — подаёт голос один из ребят где-то в начале «коридора». Я обхожу Туёля, кланяюсь праху брата, после чего поворачиваюсь к толпе и слегка улыбаюсь:

— Вы были правы. Юонг меня действительно убедил.