Юрий Поляков "ЗАМЫСЛИЛ Я ПОБЕГ..."

А если повесить «изменный» галстук на люстру, прямо посреди комнаты? Катя войдет, увидит и все поймет. Не надо никаких прощальных записок. Но, с другой стороны, это будет нечестно, потому что побег на самом деле совершенно не связан с той почти забытой изменой. Присутствие в Катиной жизни Вадима Семеновича — просто некий приобретенный дефект, бытовая травма... Из-за этого жен не бросают. Как не бросают жену из-за того, что ей вырвали больной зуб, а новый, вставной, на штифту, выглядит неважно и даже посинел у корня...

«Надо будет коронку обязательно поставить. — эскейпер нащупал языком острый надлом. — И вообще, на Кипре надо будет заняться зубами...» Что есть молодость? Молодость — это чистые, белые, живые зубы. А что есть старость? Ладно, не старость, а, допустим, предстарость? Это когда ты, прежде чем слиться с избранницей в поцелуе, опасливо исследуешь языком несвежесть своего рта и тайком иссасываешь мятный леденец. Господь, вытряхивая Адама и Еву из рая, наверняка крикнул вдогонку среди прочего: «И зубы ваши истлеют от кариеса, как плоды, изъеденные червем!» Только это в Библию не попало... Однажды Башмаков широко захохотал в постели, и Вета вдруг жалобно так заметила:

— Ой, сколько у тебя пломб!

Люди со времен грехопадения жаждали вечной молодости и осуществление этой мечты начали именно с зубов. Взять того же Чубакку. Зубы у него всегда были отвратительные. И вдруг...

— Здравствуйте, Олег Трудович! — сказал Бадылкин и озарился улыбкой, чистой, как снег в заповеднике.

Башмаков только что поменял сгоревший предохранитель в красной «девятке», и прямо на глазах потрясенной хозяйки мертвые «дворники» ожили и задвигались.

— Вы волшебник! — воскликнула она и стала рыться в сумочке.

— Ну что вы, мадам! — замахал он руками, стесняясь Чубакки.

Бадылкин, несмотря на жару, был одет в строгий костюм с галстуком. В руке он держал большой кожаный саквояж с золотыми замками и, вероятно, по этой причине сразу напомнил Башмакову навязчивого уличного товароношу. Такой охмуряла вылавливает вас в толпе, подходит с лучезарной улыбкой, радостно сообщает, что именно сегодня фирма «Бегемотус» сбросила цены на пятьдесят процентов и поэтому вы просто обязаны купить у него свистящую сковородку или противогрибковые пилочки для ногтей.

— Волшебником работаешь? — Чубакка снова улыбнулся, демонстрируя чудеса заокеанского зубопротезирования.

Во времена работы в «Альдебаране», насколько Башмаков помнил, он улыбался совершенно беззубо, одними губами.

— А что делать! — ответил Олег Трудович. — Люди простодушны и доверчивы. Если бы Христос сегодня пришел в мир, ему не надо было бы исцелять прокаженных и воскрешать мертвых. Достаточно чинить автомобили и телевизоры...

— Ты стал философом? — Чубакка критически осмотрел стоянку, будку с надписью «Союзпечать», а потом — еще более критически — самого Башмакова. — Живешь-то хоть не в бочке?

— По-всякому. А ты как там устроился?

— Файн! Бадылкин, покашливая оперным басом, стал рассказывать о том, что служит в фирме «Золотой шанс», которая занимается (надо же так совпасть!) подбором в России специалистов для работы в Американском фонде астронавтики. Контракт с облюбованным специалистом заключается на срок от двух до пяти лет. Зарплата — от тридцати тысяч долларов в год, в зависимости от сложности темы. Но сначала нужно, конечно, выдержать конкурс: представить оригинальную разработку. Причем чем оригинальнее и полнее разработка, тем дольше срок контракта и выше стартовое жалованье.

— У тебя вроде были интересные идеи насчет кислородных шашек? — напомнил Чубакка. — Конечно, желающих очень много. Но мы с тобой все-таки товарищи...

— А как же! Есть идеи... — окрылился Башмаков. — Может, зайдешь в гости? Расскажу.

— Нет. Я сегодня улетаю, а у меня еще две встречи. Я тебе позвоню. А ты пока напиши. Разработки надо подавать в письменном виде. В двух экземплярах.

— На английском?

— Нет, можно на русском. Кстати, ты не знаешь, как найти Каракозина? Я к нему ездил — там какие-то другие люди живут...

— Не знаю, — пожал плечами Башмаков. — Кажется, он уехал. Насовсем.

— А-а... Сейчас многие уезжают. В этой стране, кажется, трудно жить. Ну, я пошел. Бай-бай!

Башмаков еле дождался окончания смены, примчался домой, не вытерпел — разбудил еще спавшую Катю и рассказал о волшебном появлении Чубакки и его сказочном предложении.

— Тапочкин, ты эмигрант, да? — спросонья спросила Катя.

— Почему сразу эмигрант? Просто съездим, заработаем...

В тот же день он засел за бумаги. Идеи у него действительно были. Причем не только те, что остывали в едва начатой докторской, а совершенно новые. Это даже смешно: моешь «БМВ» какому-нибудь отморозку, и вдруг в голове ни с того ни с сего выстраивается изящное техническое решение, над которым бился в «Альдебаране» два года, да так и плюнул. И хочется вбежать в кабинет Уби Ван Коноби, победно положить перед ним листочек с расчетами и услышать: «А что, любопытственно!»

А потом еще и от Джедая: «Ты, Олег Титанович, молодец!»

Теперь перед сном Башмаков вслух начинал мечтать о том, как они поедут в Америку, заработают там денег и по возвращении квартиру оставят Дашке, а себе купят новую, двухэтажную, в элитном доме с консьержкой. Катя подхватывала и фантазировала, что кухню надо будет обязательно соединить арочным проходом со столовой, а на второй этаж пустить хромированную винтовую лестницу, как в квартире у певца Лиманова, женившегося недавно на поэте-песеннике Дмухановском. Браку предшествовало довольно долгое творческое сотрудничество, и вся молодежь одно время напевала:

А и Б сидели на игле-е-е...
А упало, Б пропало —
Не сидите на игле-е-е!

По телевизору показали передачу о новой эстрадно-семейной паре. В этой передаче Катя и увидела огромную квартиру молодоженов, поразившую ее в самое сердце.

— И никаких обоев! Стены будем красить! — строго предупредила она мужа.

Разработка была уже почти готова, когда внезапно объявился Слабинзон.

— Алло, — раздался в телефоне Борькин голос, — а не хочет ли мистер Тапочкин, в девичестве Башмаков, повидаться со своим другом юности?

— Борька? Ты где?

— Я? В гостинице «Метрополь», естественно!

— Приезжай! Бери машину и приезжай!

— Жди.

Башмаков бросился к Кате, та страшно засуетилась, наскоро накрутила волосы на бигуди — и супруги сообща (чего давно уже не случалось) начали стряпать ужин. Почистив картошку, Олег Трудович сбегал за выпивкой в круглосуточный магазинчик. Приготовления были в разгаре, когда за окном раздались странные звуки, напоминающие пожарную сирену.

— Может, опять кого-нибудь взорвали? — предположил Башмаков и выглянул в окно. Внизу стояла красная машина, выдвигавшая свою диннющую лестницу точно в направлении башмаковского балкона.

— Кать, горим! — сообщил Олег Трудович.

— Да ну тебя, Тапочкин! — отмахнулась селедочным ножом жена, но на балкон за мужем все-таки побежала. Край вырастающей лестницы почти коснулся перил, и тут они увидели, как по ступенькам карабкается огромный букет алых роз.

— Ой, я же не оделась! — вскричала Катя и скрылась.

Букет приблизился, из-за него выглянул Слабинзон, засмеялся и спрыгнул с лестницы на балкон.

— Здравствуй, фрэндяра ты мой! — Борька крепко обнял друга, исколов шипами.

— Ну ты пижон! — восхитился Башмаков.

Восхищение относилось как к способу прибытия, так и к внешнему виду Слабинзона.

— Странное дело — раньше в этой стране нельзя было купить ничего. Теперь все, что угодно. Даже пожарную машину. И недорого — всего сто долларов. Такси из аэропорта стоит пятьдесят. Жена у тебя все та же?

— В каком смысле?

— Ну, время идет — тело стареет, а страсти молодеют!

— Да нет, я консерватор...

— Ты лентяй, а не консерватор. Веди меня к Кате! В конце концов, я тебе жену нашел, а не дядя.

Катя стояла в своем лучшем платье. Волосы, только что освобожденные от бигуди, завивались в пружинистые кудряшки.

— Это вам, my fair lady! — Борька припал на одно колено, протянул цветы и поцеловал Кате руку.

— Ой, Боренька, какой букет! Ой, не надо, у меня же руки еще в селедке... Сколько же мы не виделись?

— Пять лет... Пять долгих лет... Я провел их на чужбине, прикованный к компьютеризированной американской галере!

— Но выглядишь ты неплохо! После галеры... — поддел Олег Трудович.

— К столу, к столу! — призвала Катя.

Выпили за встречу. Потом за дружбу. Потом за детей. Потом за родителей. Потом — отдельно — помянули Бориса Исааковича.

— Был на могиле?

— Был.

— А мы тебя на похороны ждали.

— Не смог. Был оклеветан врагами. Оказался невыездным, как при коммуняках. Кстати, должен заметить, statue of Freedom — статуя Свободы — дама весьма строгая, и под хламидой у нее, как у копа, наручники и кольт девятого калибра...

Выяснилось, по приезде в Штаты Борька устроился на одну фирму, организованную старинным папашиным пациентом. Фирма как фирма — занималась продажей дизельного топлива. Слабинзон был на побегушках и в тонкости бизнеса не посвящался. Это его и спасло. Оказалось, хитромудрый эмигрант, изощривший ум в чудесах советской торговли, придумал следующую махинацию: горючее покупалось будто бы для отопительных систем в домах, а на самом деле тайком продавалось бензоколонкам. В чем профит? В том, что разная такса на прибыль. Разница — в карман.

— Но в Америке уйти от налога — то же самое, что в России — от политики. Вывели в наручниках. Впоследствии моя полная невиновность была доказана... И теперь вы имеете дело не просто с жалким эмигрантом, но с гражданином Соединенных Штатов Америки. И чтобы выручить меня, к вашему сведению, президент может послать в любую точку планеты эскадрилью или даже эскадру!

Сказав это, Слабинзон выложил на стол из бокового кармана синюю книжечку с золотым затейливым тиснением:

— Вот он — мой молоткастый! Некоторое время супруги Башмаковы уважительно рассматривали и листали многостраничный паспорт.

— А теперь ты чем занимаешься? — спросила Катя.

— Хищением российской собственности в особо крупных размерах. Я — похититель мозгов. Шутка. Потом Катя осталась прибирать на кухне, а они переместились к аквариуму.

— Ого! — восхитился Борька. — Это правильно. Нервы надо успокаивать. Хроническая усталость — болезнь века. Берет джентльмен свою золотую карточку в зубы и с Эмпайр билдинга — прыг даун — и все!

— А ты давно в Москве?

— Две недели.

— И не звонил, мерзавец!

— Сначала — дело. Я же дедову квартиру продавал. Спасибо Изольде Генриховне — сберегла жилплощадь.

— Продал?

— Продал. Охренеть можно! В Москве квартиры дороже, чем в Чикаго. Библиотеку жалко. Купил какой-то новый русский, который, по-моему, кроме «Муму», ничего не читал. Архив дедов я отволок в Подольск. Сказали «спасибо». А рукопись про генерала Павлова отнес в военно-историческое издательство. Сначала вообще брать не хотели. Я говорю: «Как вам не стыдно? Человек всю жизнь писал!» Что ты думаешь? Взяли. Тысяча долларов — и через полгода книжка выйдет.

— Маловато — тысяча долларов. Все-таки Борис Исаакович столько лет писал...

— Тапочкин, ты меня не понял. Не они мне, а я им тысячу долларов заплатил. Но я тебе самого главного еще не рассказал. Валентину помнишь?

— Какую Валентину?

— Ну, Валькирию!

— Конечно.

— Я ее нашел.

— Да ты что!

— Да. Позвонил — и через полчаса она была уже у меня. Легкий ужин в «Метрополе». Красочный рассказ о суровой реальности американского изобилия. Сувенир с тонким парижским запахом, заточенным в хрусталь. И недоступное женское тело призывно распахивает объятия нижних конечностей! Ты знаешь, я разочарован: в русских женщинах есть какая-то имперская неповоротливость... Потом она плакала, отталкивала деньги и говорила, что совершила страшную ошибку, отказавшись выйти за меня замуж. Говорила, что готова все бросить и уехать со мной в Америку. Но я уже возил в Америку ковры — один убыток...

— А ведь ты врешь, Слабинзон! — засмеялся Башмаков.

— Вру, — легко согласился Борька. — Все было совсем не так. Я ждал ее у подъезда. Вечером. С букетом цветов. Наконец она появилась — в каждой руке по огромной авоське со жратвой. Толстая, обрюзгшая, а ноги как рояльные тумбы. Лицо искажено мукой быта. Увидев меня, она уронила авоськи и бросилась на шею. Сказала, что муж без работы, у сына — коклюш, а у дочери понос, что хозяин уже готов выставить их на улицу за неуплату. И что за сто долларов она будет моя вся без исключения...

— Опять врешь!

— Какой ты привередливый, Тунеядыч! Ладно, рассказываю, как было на самом деле. Я позвонил. Детский голос сообщил, что папа на службе, а мама — в детском саду. Ты представляешь, она работает в том же самом детском саду! Я уже гражданин Соединенных Штатов, вместо Советского Союза куча независимого дерьма, а она — в том же детском саду! Муж, разумеется, тот же самый! Кстати, это долбаное русское постоянство и привело к застою... Я приехал в тихий час. Она меня узнала сразу и бросилась на шею...

— Врешь!

— Не вру. Почему, интересно, женщина не может броситься мне на шею? «Слабинзончик, — сказала она, — какой ты стал гладенький!» Это в том смысле, что прыщей у меня теперь нет. Почти все ковры ушли на хорошего дерматолога. Прыщ — ковер, прыщ — ковер. Жестокая страна! Валькирия, кстати, тоже выглядела неплохо, не считая застиранных рук и макияжа в манере поздних импрессионистов. Я предложил вечером встретиться. Она сказала, что не может, потому что у мужа как раз день рождения и она еще должна купить ему подарок. Я предложил — завтра. А завтра она ведет падчерицу к гинекологу. А послезавтра? Послезавтра у нее ночное дежурство. Ладно, думаю, зайдем с другого бока! И спрашиваю: «А что ты хочешь подарить мужу?» — «Часы... Но у меня всего десять долларов...» Я говорю, что, когда ехал сюда, видел в переходе замечательные часы именно за десять долларов. Даже в Америке таких не встречал. «Ой, Слабинзончик, купи! А то у нас комиссия сегодня — никого не отпускают. Я тебе буду очень благодарна!» — «Очень?» — «Очень!!!» Я поехал на улицу Горького в «Подарки» и купил ей титановый «Ситизен» за двести долларов, а на крышке выгравировал: «Как глянешь — так вспомянешь!» Но ты представляешь, часы ей не понравились, она даже подурнела от огорчения, сказала, что видела за десять долларов с цифирками, будильником, калькулятором и еще черт знает с чем... И это разрушило все мои планы сексуального реванша!

Вошла Катя:

— О чем это вы?

— О женской жестокости.

— А ты еще не женился?

— Эх, Катя, последний шанс жениться я упустил в Булони много лет назад по причине злоупотребления пивом... Кстати, а что впоследствии стало с девушкой по имени Фонарева Ирина? Она жива, надеюсь?

— Жива, — ответила Катя, отводя глаза. — У нее все нормально... Ты еще долго в Москве?

— Не знаю. Я вот думаю, может, мне здесь себе жену найти? Американки страшные потребительницы и вечно всем недовольны. А в постели они просто сексуальные тиранки: «Move, move!» — двигайся... А чуть что не так, пожалте к психоаналитику! «Скажите, мистер Лобензон, вам по ночам не снятся поющие вагины?» Найду себе здесь юную интеллигентную деву с настоящими дворянскими корнями, обогащенными древнееврейской кровью. Научу ее только одной фразе: «Rest, honey!» — отдыхай, милый! И буду жить счастливо и долго. Детей растить... А где, кстати, ваша малолетняя дочь?

— На свидание ушла.

— На свидание? Вау! Как летит время! Особенно в Америке...

— А ты знаешь, Тапочкин тоже скоро в Америку поедет? — гордо сообщила Катя. — По контракту!

— По какому еще контракту?

— С фирмой «Золотой шанс»! Знаешь такую?

— Еще бы! В Америке ее знают даже негры преклонных годов.

— Надежная? — поинтересовался Башмаков.

— Как оральные контрацептивы при воздержании.

— Я серьезно!

— Надежней не бывает. Не волнуйся! А кто к тебе от этой фирмы обращался?

— Чубакка.

— Чубакка?

— Это прозвище... Бадылкин. Я с ним в «Альдебаране» вместе работал. Вспомнил товарища!

— Молодец!

— Вот видишь, Тапочкин, а ты еще сомневался! — сказала Катя.

— Подожди, может, им еще моя разработка не понравится!

— А какая у тебя разработка?

— По емкости кислородных шашек.

— Не волнуйся, понравится. Америка всеядна, как свинья.

После десерта Слабинзон сообщил, что обожрался совершенно по-русски и ему пора в «Метрополь». Перед уходом Борька долго целовал Кате руки.

Башмаков пошел его провожать. По дороге к метро Слабинзон шумно радовался отсутствию негров и цветных, и только толпа журчащих по-своему вьетнамцев несколько омрачила его настроение.

— Борь, я давно тебя хотел спросить: что было в голове?

— В какой голове?

— В ленинской.

— Ничего не было. Родная земля. А ты думал, я туда бриллиант «Третий глаз Шивы» захреначил?

— Что-то в этом роде.

— Нет. Главное мое богатство было в коврах, точнее, в одном ковре. Помнишь, драный такой, с большими розами?

— Помню. Таможенники еще носы воротили.

— Вот-вот. А ведь это был редкий экземпляр. Образец русского крепостного ковроткачества. Когда я приволок его антиквару, он расчихался и выгнал меня. Тогда я пошел в библиотеку Конгресса, перерыл все альбомы, каталоги и все-таки нашел почти такой же ковер, сделанный шереметевскими крепостными. Я снял с картинки цветной ксерокс и завизировал его у главного эксперта-искусствоведа. И знаешь, сколько мне заплатил потом тот же самый антиквар?

— Сколько?

— Восемнадцать тысяч долларов! Американцы — жертвы экспертов. Если по телевизору эксперт скажет, что клизма с патефонными иголками способствует пищеварению, назавтра вся Америка встанет в две очереди. Одна очередь — за клизмами, вторая — за патефонными иголками. И кто-нибудь озолотится на производстве клизм и патефонных иголок. К сожалению, я тут же вложил восемнадцать тысяч в дизельное топливо...

— Слушай, а ты долго привыкал? — спросил Башмаков.

— К чему?

— К Америке.

— А что?

— Да я вот думаю, если разработка понравится и меня пригласят... Все-таки три года! Мне кажется, я умру от ностальгии!

— Ты умрешь не от этого. От совковой доверчивости. Где ты нашел этого Чубакку?

— Он сам меня нашел. Приехал прямо на стоянку. Вообще-то в «Альдебаране» его недолюбливали. А вот ведь — хороший оказался мужик.

— Замечательный! Он еще за тебя премию получит. Такие мозги для Америки добыл!

— Да ладно издеваться!

— Серьезно! Я ведь тоже в «Золотом шансе» работаю. Только в другом отделе.

— Да ты что!

— Да, друг мой, жизнь — это череда глумливых совпадений! Я ведь тоже хотел тебе кое-что предложить. Но раз Чубакка меня опередил — это судьба!

— Я могу...

— Нет. В Америке так не принято — мешать чужому бизнесу. Вызовут в райком и отберут партбилет. Давай лучше о бабах!

— Давай! А что там у вас с Валентиной на самом деле было?

— Ничего. Она изменила пол. У нее теперь усы и она работает вышибалой в пивной «У дуба».

— Слушай, а как та негритянка, которая на фотографии, ничего? — спросил распалившийся от выпитого Башмаков.

— На какой фотографии?

— Из солнечной Калифорнии! Забыл, что ли?

— А-а, Бекки? Чрезвычайно разносторонняя девушка. Но мы давно расстались. Она оказалась расисткой — не любит евреев...

— А потом?

— Мой бедный моногамный друг, я чувствую, присутствие в мире внебрачных гениталий отравляет тебе жизнь. Держись — помощь придет...

Помощь пришла через три дня. Слабинзон позвонил и сообщил, что хотел бы пригласить Башмакова в ресторан «Гаргантюа» на мальчишник. Катя, конечно, надулась и буркнула, что такого отношения к себе не заслужила. Олег Трудович как раз стоял перед зеркалом, размышляя, какой повязать галстук. И вдруг повязал изменный. Катя замолкла на полуслове и ушла на кухню...

Раньше в этом «сталинском» доме на Садовом кольце располагалась диетическая столовая, и Башмаков даже пару раз там обедал. Дом за эти годы облез, обветшал, цементные балясины на балкончиках искрошились так, что обнажилась арматура. Тем фантастичнее выглядел ресторанный фасад, врезанный в разваливающийся дом, фасад, выложенный цветным пластиком и переливающийся огнями. Над тяжелой дубовой, с огромными медными заклепками дверью попеременно вспыхивало название ресторана — то по-русски, то по-французски. Башмаков уже и запамятовал, когда в последний раз был в ресторане. Он пришел раньше времени, но вовнутрь зайти не решился: его смущали два негра в белых цилиндрах, неподвижно стоявшие у двери на зеленом ковре, расстеленном прямо по тротуару. К ресторану то и дело подкатывали иномарки, из которых вылезали хорошо одетые пары и целые компании. Башмаков раздраженно подивился тому, сколько в Москве народу, желающего, а главное, имеющего возможность провести вечер в дорогом кабаке. Олег Трудович нащупывал в кармане сложенные вдвое купюрки. Когда он уже выходил из дому, Катя появилась с кухни и сурово молвила:

— Деньги хоть возьми с собой!

— У меня есть.

— Возьми еще в хлебнице! Рестораны теперь дорогие — может не хватить.

Наконец из такси вышел Слабинзон, одетый в смокинг с бабочкой. А следом, опираясь на галантную Борькину руку, из машины выскользнула длинноногая девица в строгом темном брючном костюме и белоснежной блузке.

— Привет тебе, Абул-Сагэ! — поприветствовал друга Слабинзон и представил даму: — Линда, девушка моей мечты! Линда оказалась на голову выше Борьки. У нее была короткая, почти мальчишечья, стрижка, высокая, чуть изогнутая шея и тонкое, обложечной красоты лицо.

— Олег, — сказал, смущаясь, Башмаков.

И увидел себя глазами этой девушки: новый, точнее, малоношеный синий пиджак с уже немодными петлистыми лацканами, пузырчатые, несмотря на тщательную утюжку, брюки и демисезонные ботинки на толстой подошве.

— У вас красивый галстук! — белозубо улыбнулась девушка и подала Башмакову тонкие пальцы с длинными черно-перламутровыми ногтями.

— Пройдемте! — приказал Слабинзон.

Когда они входили, негры совершенно синхронно, как механические болванчики, распахнули перед ними дверь и сняли цилиндры. Один негр оказался совершенно лысым.

Ресторан был оформлен в виде харчевни времен Рабле. На стенах висели мечи, шлемы, панцири и мушкеты вперемежку со старинными гравюрами — иллюстрациями к «Гаргантюа и Пантагрюэлю». В огромном, сложенном из валунов камине горел огонь, и на железной пике жарился целый кабан. Ресторан был полон. Еду между столиками на тяжелых медных подносах таскали официанты, одетые в приталенные бургундские жакеты, старофранцузские штаны-шосси, напоминающие балетное трико, и пулены — матерчатые тапочки с длинными остроносыми мысами. У Башмакова даже мелькнула спасительная мысль, что вот сейчас не окажется свободных мест — и они переберутся куда-нибудь, где поскромнее. Но к ним уже шел молодой человек в очках, похожий на референта. Однажды в «Альдебаран» приезжал кандидат в члены Политбюро Долгих. Так вот, у помощника высокого партийного начальника, постоянно что-то нашептывавшего на ухо боссу, была внешность точно такая же, как у этого ресторанного распорядителя.

— Прошу! — «референт» улыбнулся и повел гостей к столику. Над столиком висела большая гравюра, изображавшая королеву Гаргамеллу, объедающуюся соленой требухой. Подвинув даме стул, «референт» точно из воздуха достал три меню — в кожаных обложках с золотыми монограммами Рабле. Названия блюд были написаны по-русски и еще каким-то готическим шрифтом. Башмакова приятно удивили цены, они были или двузначные, или вообще однозначные. Но потом он приметил внизу приписочку: «Все цены в у. е.». У Башмакова противно уйкнуло в желудке.

— Здесь очень мило, — заметила Линда.

— Тут раньше была диетическая столовая, — сообщил Башмаков.

— Гораздо удивительнее, что раньше тут был социализм! — усмехнулся Слабинзон.

Возле их столика уже терпеливо дожидался официант, стыдливо прикрывая блокнотиком алый оттопыренный гульфик, завязанный двумя желтыми бантиками.

— Дорогая, ты выбрала? — спросил Слабинзон.

— А что вы порекомендуете? — Линда подняла на официанта нежные, фиалковые глаза.

— Салат из морепродуктов «Нормандские дюны». На горячее — жаркое а-ля Пантагрюэль. Артишоки изумительные.

— А вино?

— Рекомендую девиньерское пино...

— То самое? — удивилась Линда.

— То самое, — кивнул официант.

— Икра у вас свежая? — справился Слабинзон.

— Свежайшая!

— Отлично!

Официант ушел. Слабинзон некоторое время задумчиво смотрел ему вослед, а потом тихо вымолвил:

— Вот он — новый человек, какого так и не смогли воспитать коммуняки. Скромный, опрятный, дисциплинированный. Жалко, дед не дожил!

На сцене под огромным розовым кустом музыкант, одетый как паж, в берете с пером, аккомпанировал на лютне белокурой девушке, а та тихо пела на незнакомом языке. На певице была пышная лиловая юбка на каркасе, бархатный корсет и стоячий кружевной воротник.

— Такие юбки в старину называли «хранительницами добродетели», — улыбнувшись, сообщила Линда.

— Да уж... — покачал головой Слабинзон. — Не завалишь.

— Интересно, на каком языке она поет? — риторически, чтобы замять скабрезность товарища, поинтересовался Башмаков.

— На средневековой латыни, — определила Линда.

Олег Трудович с уважением посмотрел на невесту друга и только теперь, при свете ярких электрических канделябров, заметил, что строгая Линдина блузка почти совершенно прозрачна и рубиновые соски просвечивают сквозь материю, словно свежая кровь сквозь только что наложенный бинт. И Башмакову вдруг страшно захотелось, чтобы этот необыкновенный ресторан стал обычным советским общепитом — с запахом подгоревшего мяса, доносящимся с кухни, с хамоватыми неопрятными официантами, с убогим ВИА и предпенсионной солисткой, поющей на пределе вокальн ых возможностей:

Ты помнишь, плыли в вышине
И вдруг погасли две звезды?..

— Икра. Ассорти «Нормандские дюны», — объявил официант.

Он поставил перед каждым по огромному керамическому блюду и положил рядом металлические финтифлюшки, напоминающие ювелирно изготовленные клещи. На блюде перед Башмаковым лежал, грустно уронив натруженные клешни, большой лангуст, обложенный креветками и устрицами. Официант тем временем разливал из обернутой салфеткой бутылки в тяжелые мельхиоровые бокалы белое вино. Закончив, он поставил бутылку на стол. Башмаков приметил год урожая — 1984-й — и тревожно нащупал в кармане сложенные купюрки.

— Трудыч!

— Что? — спохватился Башмаков, выплывая из прекрасного прошлого в суровое настоящее.

— Давай выпьем за Линдочку, мою любимую девушку!

Выпили. Вино напоминало молдавский рислинг, но было намного приятнее. Линда уверенно взяла затейливые щипцы и раздробила ими клешни своего лангуста. Олег Трудович с облегчением последовал ее примеру.

— Вы друзья детства, да? — спросила девушка, изящно прожевав кусочек.

— Мы братья, — сообщил Слабинзон.

— Не похоже.

— Просто Башмакова крестили, а мне на всякий случай сделали обрезание. И наши пути разошлись...

— Что ж, это возможно, если кровные родственники растут в разной культурно-знаковой среде. Но вы все равно не братья. Слабинзон с восторгом посмотрел на Линду.

— Вы учитесь? — спросил Башмаков.

— Да, в аспирантуре МГУ.

— Видишь, Тапочкин, девушка, которую я люблю, аспирантка МГУ. Я просто не стал тебя сразу расстраивать.

— А о чем ваша диссертация?

— Я пишу о семантике возможных миров. Яакко Хинтикка, Пол Крипке... Представляете?

— Не очень.

— Это довольно просто. Вы кто по образованию?

— Мы по образованию советская техническая интеллигенция, — гордо объявил Слабинзон.

— Тогда вы легко поймете! Например, высказывание математики или логики «а=а» — это, как говорил Лейбниц, необходимо истинное высказывание, истинное во всех возможных мирах, а высказывание «Завтра я выхожу замуж» — возможно истинное высказывание, истинное не для всех возможных миров. Дальше только шаг до идеи виртуальных миров...

Линда замолчала и отпила вина.

— Тапочкин, я должен тебе признаться: Линда согласилась выйти сегодня за меня замуж. Так ведь, обожаемая?

Девушка улыбнулась и утвердительно потупилась.

Под жаркое а-ля Пантагрюэль пили восхитительное бургундское. Несколько раз подходил «референт» — убедиться, что у гостей все в порядке.

— Неужели Рабле ел икру?

— Конечно, ел...

— Скажите, — спросила Линда, улыбаясь, — а «дикие колбасы» вы тоже подаете?

— Разумеется. По четвергам. Все как у Рабле. Рекомендую попробовать!

— В следующий раз обязательно.

— Скажи, чаровница, а он, — Слабинзон кивнул вслед удалявшемуся распорядителю, — он у вас в МГУ случайно не преподает?

— Нет. Но, кажется, я видела его однажды на конференции по гротескному реализму...

Девушка взяла сумочку, достала зеркальце, поглядела на себя и, сделав огорченную гримаску, грациозно удалилась.

— Ну как?

— Апофегей! — ответил Башмаков.

— Завидуешь?

— Чудовищно.

— То-то! К таким невестам с моими деньгами в Америке близко не подойдешь. А Россия — страна необыкновенных возможностей. За Россию!

Друзья чокнулись и выпили.

— Когда свадьба?

— Считай, сегодняшний ужин и есть свадьба, а ты свидетель. Да, кстати, Бадылкина посылай к чертовой матери! И больше с ним не связывайся!

— В каком смысле? — оторопел Башмаков.

— В прямом. «Золотой шанс» — компания проходимцев. Но придумано гениально: обещают хороший контракт, дают заказ как бы на контрольную разработку. Наши отечественные лохи выкладываются, мозги выворачивают наизнанку, стараются даже какой-нибудь государственный секретик для убедительности засунуть. А им потом коротенькое письмо на роскошном бланке: «Благодарим за сотрудничество, однако Экспертный совет признал нецелесообразным ваше привлечение к работе фонда...» Отечественный лох с горя запивает, клянет отсталость советской научной мысли в целом и свою тупость в частности, а «Золотой шанс» тем временем за хорошие бабки впаривает разработку Пентагону или другим интересующимся товарищам! Агенты, Бадылкин и я, имеем процент со сделки...

— Ну и сволочи же вы! — посерел Башмаков.

— Почему же? Так хоть твои идеи вольются в мировую технотронную цивилизацию, а не протухнут вместе с тобой на Востряковском кладбище. Я не сволочь. А вот Чубакка на самом деле гад, потому что у нас есть такое джентльменское соглашение: друзей, знакомых, подруг и родственников не кидать. А Чубакка... То-то я смотрю, у него лучшие показатели по отделу!

— Спасибо, что сказал. — Башмаков встал и нащупал в кармане купюрки. — Сколько я должен за ужин?

— Ну, не обижайся! Я-то в чем виноват? Не уходи! Хочешь, я с тобой Линдой поделюсь? Тебе половина и мне половина... Ага?

— В каком смысле?

— В том самом. Распишем девчонку на двоих...

— Линду?!

— Башмаков, у тебя мозги совершенно покрылись моногамной плесенью. Ты шуток, что ли, не понимаешь? Она такая же Линда, как я Билл Клинтон. Это

— бордельный псевдоним. Она проститутка, правда, очень дорогая. По вашим ценам. По американским — почти даром...

— Но ведь она же аспирантка?

— Как будто аспирантка не может быть проституткой! Учиться-то надо на что-то. А за Яакко Хинтикку ни хрена не платят...

— Слабинзон, гад, ну сколько можно меня разыгрывать?!

Как раз в этот момент и вернулась Линда. Освеженное макияжем, нежное лицо было как-то особенно романтично и загадочно.

— Линдочка, у меня к тебе философский вопрос, — решительно начал Слабинзон, едва она села.

— Да?

— А почему бы тебе сегодня не выйти замуж за нас двоих?

— Двоих? — она посмотрела на них фиалковыми глазами. — Па де труа?

— Да, секс — унтер зекс ауген!

— Почему бы и нет... — Линда взглянула Башмакову в глаза. — Но это будет стоить папаше Дорсету втрое дороже.

— А почему не вдвое? — удивился Слабинзон.

— Потому что это любовь втроем! — засмеялась девушка.

Когда на широкой гостиничной постели Линда соединила друзей, как белый арочный мост соединяет два замшелых утеса, Слабинзон пожал потную башмаковскую пятерню и шепнул:

— Ну вот мы и братья, Тапочкин!

24

Снова раздались частые междугородные звонки.

«Дашка! — подумал эскейпер. — Че-ерт! Совсем ведь забыл...»

Когда в последний раз он разговаривал с дочерью по телефону, она, помимо всего прочего, попросила купить и передать с оказией «Суперпрегновитон» — новый импортный витамин, который нужно принимать в последние месяцы беременности, особенно если будущая мать с момента зачатия вела не очень-то здоровый образ жизни. Вроде бы в Америке проводили исследования, и выяснилось: благодаря «Суперпрегновитону» детишки получаются здоровенькие, красивенькие и умненькие даже от весьма изможденных родителей. Говорят, сама Мадонна, когда бегала с брюхом, жрала «Суперпрегновитон» горстями. И это при американском-то изобилии! Что же тогда говорить о Дашке, запропастившейся в этой Богом забытой бухте Абрек? Хорош папаша! Пообещал и не выполнил. Выходит, Башмаков не эскейпер, а самая настоящая свинья, причем не только перед беременной дочерью, но и перед не родившимся еще внуком. Внуком! Два месяца — и Башмаков станет дедушкой. Мальчик Олег, описавшийся от восторга, когда на счет «три!» зажглась огнями большая елка в актовом зале Третьей образцовой типографии, станет дедушкой! А Дашка, отрезавшая Куньке хвост в доказательство того, что кенгуру в минуты опасности, как ящерица, теряет заднюю конечность, станет матерью! Дашка — матерью... Боже ж ты мой!

Дашка выросла сами не заметили как. Однажды Башмаков по рассеянности вошел в незапертую ванную и обнаружил там в пенной воде пышногрудую, розовотелую нимфу. Нимфа голосом его дочери недовольно сказала:

— Аллё, на субмарине, перископ спрячьте! — И сердито махнула телефонной трубкой. Дашка специально выклянчила у матери радиотелефон, чтобы, принимая ванну, не упускать ухажерских звонков.

Башмаков ретировался, переживая довольно сложный комплекс ощущений — нечто среднее между гордостью товаропроизводителя и пытливым смущением мальчишки, подглядевшего купающуюся голышом девочку.

До девятого класса Дашка училась в общем-то неплохо, и вдруг ее как подменили: она повесила над письменным столом большое зеркало, чтобы в процессе приготовления уроков ни на минуту не спускать с себя глаз, ибо в любой момент на лице мог выявиться очередной подростковый прыщ, а процесс надо обнаруживать и обезвреживать в самом начале. Вскоре тетрадки и учебники были потеснены флаконами, дезодорантами, многоцветными наборами теней, тюбиками, карандашами и прочими симпатичными женскими излишествами. Наконец учебники и тетрадки вообще куда-то исчезли — и письменный стол в один прекрасный день превратился в трюмо. Безутешная Дашка сидела перед зеркалом как живой пятнадцатилетний укор подлой природе, гнусно сэкономившей на ее, Дашкиных, ресницах, зато явно перестаравшейся в смысле носа. Уроки она теперь делала лежа на паласе, болтая по телефону или оседлав голову огромными стереонаушниками.

Катя и раньше-то приходила из лицея не особенно радостной, а тут просто озверела. Почти каждую перемену к ней подбегал кто-то из преподавателей, отводил в дальний угол учительской и с таинственным состраданием сообщал:

— Екатерина Петровна, я, конечно, не стала записывать Даше в дневник, но вы, как мать...

Или:

— Кать, вот посмотри, чем твоя Дашка занималась на уроке!

Или:

— Катюш, я, конечно, поставила ей тройку, но это чистая единица!

Перелом в Дашкином поведении совпал с тем моментом, когда она со школьными подругами впервые посетила дискотеку и после этого ей стал названивать какой-то странный мужик с бархатным баритоном совратителя несовершеннолетних. Если к телефону подходили родители, Дашка тут же перехватывала трубку и вела с Бархатным долгие разговоры, точнее, он что-то мурлыкал, а маленькая дура время от времени старательно хохотала. Один раз Катя успела соврать, что Дашки нет дома, и положила трубку. Был страшный скандал со швырянием косметики на пол и обещаниями убежать из дому. Катя перепугалась, на пару вечеров попросила у Анатолича телефон с определителем — и запеленговала номер Бархатного. Потом, в отсутствие Дашки, позвонила ухажеру и заявила, что лично знакома с начальником отдела Московского уголовного розыска, и если Бархатный не отвяжется от ее дочери со своими растлительными намерениями, ему придется очень хреново. Бархатный, взмолясь, поведал, что на самом деле он никакой не растлитель, а инвалид первой группы и прикован к кровати, а телефон Дашки ему дал племянник, познакомившийся с ней на дискотеке. Жизнь у него тяжкая, инвалидская, он собирает на дому электровыключатели, а невинные разговоры по телефону с девушками — единственная в его жизни радость. Потом он стал подробно рассказывать, как обезножел в ранней юности, спасая выбежавшую на проезжую часть девочку, стал жаловаться, что мир к нему жесток, а люди, в особенности женщины, равнодушны... Башмаков, слушавший беседу по параллельному телефону, с удивлением заметил, как Катин голос потеплел — и разговор перешел на трудности воспитания подростков и вообще на проблемы семьи и брака. Далее Бархатный сурово раскритиковал отцов, самоустраняющихся от воспитания детей. Впрочем, они устраняются не только от этого, но и от того, на чем, собственно, и зиждется полноценный брак. Такой лентяй годами живет с замечательной женщиной, даже не удосужившись разгадать тайну ее неутоленного тела. А тем временем есть мужчины, пусть даже они в чем-то инвалиды, но тем не менее все остальное у них в порядке и они готовы...

— Да нет уж! — снова посуровела Катя. — Вы сильно ошибаетесь, если считаете, что, кроме ног, у вас все в порядке. Голова у вас не в порядке. И больше нам не звоните. Никогда!

Повесив трубку, Катя посмотрела на Башмакова с некоторым вызовом. Олег Трудович смутился и вспомнил, что не разгадывал Катино тело уже по меньшей мере недели три. Катя рассказала о случившемся приятельнице. та посетовала, что в последнее время развелось жуткое количество разных маньяков — и чрезвычайно опасно, если первый сексуальный опыт девочки будет связан с таким неадекватным персонажем. Приятельница как раз начала посещать спецсеминар «Психогигиена подросткового гиперэротизма» в американском центре на Воздвиженке. Там опытные специалисты рекомендовали родителям для начала привести себя в отличную физическую форму диетой, потом съездить к морю и загореть, а уж затем пригласить в спальню подростка и на его глазах по возможности эстетично, но обязательно с наглядным применением противозачаточных средств совершить полноценный половой акт. А потом тут же в спальне ответить на вопросы, возникшие у тинэйджера. При этом желательно иметь под рукой анатомический атлас или макеты половых органов в разрезе. Называлось это «продвинутой методикой сексуального воспитания». Башмаков, услышав про такую методику, возмутился:

— Совсем они там уже передвинулись!

— Да, — ехидно согласилась жена, — с таким животом, как у тебя, эта методика не годится. Сама Катя считала, что Дашкино охлаждение к учению связано не столько с половым созреванием, сколько со знаменитым бандитом Мишкой Коровиным, наглядно показавшим их доверчивой дочери: не в знании сила. На неокрепшую Дашкину душу этот эпизод наложил важный отпечаток.

В истории Катиной школы было всего два знаменитых хулигана. Первого, Рената Беляллетдинова, она не застала. Он учился в шестидесятые годы и прославился тем, что хранил в кабинете химии в пустой банке из-под реактивов наган, из которого застрелили инкассатора. Брала Рената особая группа МУРа, а шел ему всего тринадцатый годик. Говорят, он потом так и сгинул в колониях и лагерях... А вот Мишку Коровина Катя застала. Это был неприятный черноволосый парень с красным, бугорчатым лицом и маленькими глазами, излучавшими какую-то утомленную жестокость.

— Знаешь, Тапочкин, я когда в класс вхожу и его вижу — у меня мороз по спине! — жаловалась иной раз Катя.

Учителя даже замечания боялись Коровину делать. Ну его! Пырнет потом где-нибудь в темном переулке... Не боялся Коровина только пожилой учитель математики Григорий Борисович. Григорий же Борисович имел одну чудаковатость: он никогда не ставил оценки без комментариев. Скажем, выводя в дневнике пятерку, он обязательно приговаривал: «умница», «молодчина»... А, соответственно, вцарапывая двойку, шипел: «баран», «тупица», «дебил»... Мишку Коровина Григорий Борисович просто терпеть не мог, вызывал к доске всякий раз, когда хулиган — а случалось это нечасто — появлялся в кабинете математики. И приговор был всегда один и тот же: «баран».

Однако все это происходило в те времена, когда учителей заставляли бороться за успеваемость, и до восьмого класса Коровина кое-как дотащили, всем педсоветом заставляя Григория Борисовича натягивать ему тройку. Наконец общешкольного хулигана с облегчением сплавили в ПТУ. Там он вскоре стал героем какой-то поножовщины — и загремел в колонию. О нем начали забывать, и только Вожжа, никогда не сидевшая на переменах в кабинете, любила иной раз схватить расшалившегося ребенка за вихор или косу и спросить скрипучим голосом:

— Хочешь к Коровину в колонию? Отправлю!

Это была высшая степень возмущения. После такого вопроса обычно вызывались в школу родители. В общем, Мишка Коровин превратился в мрачную тень проклятого прошлого, в некий символический жупел, в эдакого педагогического Фредди Крюгера, которым пугали разозорничавшихся детишек. И вот в один прекрасный день возле школы, визжа тормозами, остановились два черных джипа. Из машин высыпали коротко стриженные парни в кожаных куртках. Звеня золотыми цепями на бычьих шеях и поигрывая телескопическими дубинками, они двинулись к школьному подъезду. Впереди походкой мстителя шел заматеревший, заквадратевший Мишка Коровин. Один из парней, следовавших за ним, нес в руке тяжелую спортивную сумку. А в школе к тому времени, как во всяком уважающем себя учреждении, появился охранник, сорокалетний недоделок, похожий на гуся, одетого по прихоти изощренного птицевода в пятнистую спецназовскую форму. Как-то Башмаков зашел к Кате на работу, охранник упер ему в грудь резиновую палку и стал нагло допытываться, кто он такой и куда идет. Иногда ученики средних классов жаловались, что охранник успокаивает их при помощи дубинки. От старшеклассников таких жалоб не поступало.

И вот охранник, не сообразив, видимо, что к чему, заступил дорогу Коровину:

— Вы кто?

— Конь в пальто, — не останавливаясь, разъяснил Мишка. А следовавшие за ним мордовороты, не сделав ни одного резкого движения, лишили беднягу охранника трудоспособности на несколько дней. Коровин скомандовал — и парни рассредоточились по зданию, точно для захвата важного военного объекта. Один остался охранять входную дверь, второй влетел в приемную директора. На глазах у онемевшей от ужаса секретарши и Кати, как раз принимавшей телефонограмму из города, он с мясом вырвал из стены телефонную розетку и рявкнул:

— Сидеть!

Остальные двинулись за Коровиным, который уверенно вел их к какой-то кошмарной цели. Была перемена. Прижимаясь к стенам, школьники и учителя наблюдали, как всемогущий Коровин шагает по коридору. Особые опасения вызвала огромная спортивная сумка в руках одного из мордоворотов. Нигде не задерживаясь и никого не трогая, налетчики проследовали к кабинету математики, где сидел Григорий Борисович. Он редко выходил на перемене из класса, используя это время для особо жестоких терзаний двоечников. Мишка зашел в кабинет. Мордоворот плюхнул на пол сумку и встал у дверей, скрестив руки по-янычарски. Через мгновение из класса бочком выполз бледный, как школьный мел, двоечник. Собравшиеся возле кабинета дети и учителя затрепетали, перешептываясь:

— А что в сумке?

— Пулемет...

— Нет, огнемет, — поправил кто-то из продвинутых старшеклассников. — Школу жечь. За всё! Месяц точно учиться не будем!

Когда раздался звонок, Коровин вышел из кабинета. Его бугристое лицо лоснилось от удовлетворения. В это время, набравшись храбрости, Вожжа решительно подошла к бандиту и голосом, в котором странно уживались учительская строгость и бабья мольба, спросила:

— Михаил, я надеюсь, вы не будете в самом деле жечь школу?

— А чего жечь-то? Сами скоро развалитесь! — и Коровин кивнул на облупившиеся стены, на вытершийся до дыр линолеум, на дранку, зиявшую в потолке.

— Вот так живем, Мишенька! — пожаловалась Вожжа.

— Еще зайдем...

Потом он важно кивнул своему заединщику, тот открыл сумку и пригоршнями начал швырять в испуганную ребячью толпу «сникерсы», «марсы», жевательную резинку и прочие противоестественные сладости. Послышались крики восторга, и образовалась куча-мала. Мишка наблюдал все это, добродушно посмеиваясь. Заединщик выгреб из сумки последнее, и бандиты двинулись в обратном направлении. Детская толпа уважительно расступилась, образовав почетный коридор. У лестничной площадки стояли школьницы, бегавшие в садик перекурить и потому опоздавшие к раздаче лакомств. Коровин задержался, со знанием дела осмотрел длинноногих дурочек и остановил свой взгляд почему-то на Дашке. Изучил ее от сменных тапочек до челки и предложил:

— Покататься хочешь?

— Хочу! — с вызовом ответила Дашка, гордо косясь на подруг. И Коровин повел ее вниз по лестнице, по пути снимая расставленные посты. В вестибюле они перешагнули через все еще корчившегося на полу охранника. Последним здание покинул бандюк, охранявший директорский кабинет. Буквально через мгновение после его ухода туда ворвалась толпа учителей и закричала:

— Катя... Коровин... Дашку... Увозит... На джипе...

— Как увозит? Куда?!

Она бросилась на улицу и буквально повисла на отъезжающем джипе, уцепившись за боковое зеркало. Опустилось стекло, и высунулась красная, бугорчатая физиономия Коровина:

— Ну?

— Миша... Я же... Я же тебе никогда в полугодии двоек не ставила...

— Кто это? — спросил он у Дашки.

— Мама... — ответила она и заплакала.

— Что ж ты сразу не сказала? Что ж ты такая дура? Ты, слушай, к пацанам в машину больше не садись! Поняла?

— Поняла...

Джипы умчались, а Дашка осталась в Катиных объятиях, осыпаемая вперемежку пощечинами и поцелуями. Не менее драматические события разыгрались тем временем в кабинете математики. Вожжа в сопровождении нескольких учителей, заранее мужая сердцем в предчувствии трупа, проникла в кабинет и обнаружила там живого Григория Борисовича. Старый педагог, закинув голову и ерзая кадыком, лил валерьянку из пузырька себе прямо в открытый рот. На доске хорошо всем известным каллиграфическим почерком было выведено:

Я САМ СТАРЫЙ КОЗЕЛ И БАРАН.

А внизу для убедительности, чтобы никто не усомнился, стояла затейливая подпись Григория Борисовича. Вызванный по такому случаю с Петровки отец одного из учащихся оболтусов внимательно выслушал сбивчивые рассказы учителей и только покачал головой:

— Сам Бык! С ума можно сойти!

Оказалось, Мишка — один из главных уголовных авторитетов Москвы, лидер бибиревской группировки, контролирующей почти все автосервисы и торговлю запчастями. Прозвище у него — Бык, и все его жутко боятся. Два раза Петровка Коровина почти прихватывала, но свидетели до суда не доживали.

— Пишите заявления! — предложил муровец. — Попробуем... За нанесение побоев и оскорбление педагога...

— Заявления... — заколебалась Вожжа. — Конечно, мы возмущены! Но есть некоторый этический момент...

— Какой же?

— Видите ли, Миша Коровин — вроде как бы плод нашей педагогической недоработки. Конечно, тут виновата и семья, и двойная мораль брежневской эпохи... Но тем не менее со стороны педагогического коллектива это было бы неэтично.

— Ясно, — кивнул муровец. — Тогда даже и не знаю, как вам помочь. Значит, обещал еще зайти?

— Обещал...

— Плохо дело. Засаду в школе не разрешат. Детей постреляем. Конечно, можно было бы попросить алтуфьевскую группировку. С ними у нас отношения вроде бы ничего. Тем более что у них с бибиревскими есть кое-какие конфликтные интересы. Рынок запчастей. Но тут еще неизвестно, как говорится, кто кого. Надо подумать...

Через неделю, когда учителя и учащиеся еще не остыли от налета и не доели все «сникерсы», к школе снова подрулил знакомый джип, и оттуда выскочил громила с кейсом. Испуганный охранник, предусмотрительно пропустив бандита и даже отдав ему честь, тут же бросился звать на помощь великого Вадима Семеновича. Тот все сокрушался, что в день налета его не было в школе, а то бы...

Бандит тем временем вошел в канцелярию и толкнул дверь директорского кабинета. Там как раз совещались Вожжа и Катя. Он, ничего не говоря, плюхнул кейс на стол, щелкнул замками и откинул крышку. Женщины ахнули: в кейсе, ну просто как в кино, лежали пачки долларов в банковских упаковках, а сверху записка:

«На ремонт родной школы.

М. К.».

Когда могучий историк, каратисто взвизгнув, влетел в кабинет, бандита уже не было, но валюта осталась.

— Сколько там? — спросил Вадим Семенович.

— Не знаем...

— Надо пересчитать!

На экстренном заседании педсовета по рекомендации хитроумного историка решили на эти деньги не только сделать ремонт, но и закупить компьютерный класс, телевизоры, видеомагнитофоны, обновить мебель и наглядные пособия. Осталось даже на премии всему педколлективу и на ценный подарок Григорию Борисовичу, который после того случая сразу как-то сдал и стремительно вышел на пенсию.

Через полгода школу нельзя было узнать. Собственно, тогда-то и родилась идея переименовать ее в лицей. Вскоре в лицей пришли работать несколько известных в Москве методистов, а мерзавец Вадим Семенович перевелся на полную ставку.

Мишку Коровина застрелили в том же году во время разборки между бибиревскими и алтуфьевскими.

Вот эти события и оказали, по всей видимости, роковое влияние на ребенка. Дашка, с раннего детства твердившая, что, как и мама, обязательно станет учительницей, вдруг передумала после школы поступать в пединститут. А ведь Катя заранее пригрела ей местечко, так как на заочном отделении вела курс выразительного чтения и литературного произношения: «У тети Тины — дело, у дяди Димы — тик» — и так до тех пор, пока язык за зубы не зацепится.

В общем, никого не спросив, Дашка поступила на курсы секретарей-референтов при каком-то занюханном колледже. Она со смехом рассказывала, как несколько раз поправила даму, принимавшую экзамен по английскому языку. Вот такой колледж! Катя была в ярости:

— Кофе будешь в чашечке разным мерзавцам таскать?

— Почему только кофе? Могу еще и интим-услуги оказывать!

— Дура!

— Не знаю, не знаю... По статистике, миллионеры чаще всего женятся на своих секретаршах, и только на втором месте — топ-модели. Возьмите хотя бы Принцессу! Ее опять вчера по телевизору показывали. Она подарила детской больнице двух пони с колясочкой...

— Я же говорю — дура! — Катя обернулась за поддержкой к мужу.

— А что, — пошутил Башмаков. — Выйдет замуж за какого-нибудь Онассиса.

— Ананасиса! — буркнула жена.

— Тем более! И нас не забудет...

— Да уж, на карманные расходы буду вам давать побольше, чем вы мне, — заверила дочь.

Бурная личная жизнь началась у Дашки, как только она поступила на курсы. Там имелось еще отделение официантов и стюардесс со знанием языков. Несколько раз, отправившись в гости или на дискотеку, дочь возвращалась домой только поутру. В первый раз Катя совсем обезумела, подняла на ноги всех знакомых и полузнакомых, даже додумалась позвонить Бархатному. Тот стал утешать Катю, убеждая, что нельзя замыкаться на интересах дочери, забывая о своей женской судьбе, в то время как еще встречаются мужчины, пусть даже инвалиды, но...

Когда Дашка утром вошла в квартиру, распространяя аромат вчерашнего шампанского, не сомкнувшая глаз Катя набросилась на нее с ремнем, а точнее, с черным лакированным пояском. Башмаков, повинуясь приказу жены, держал дочь, чтобы не увертывалась. Дашка все-таки вырвалась и со словами: «Больше никогда... никогда...» — исчезла на несколько дней. Как потом выяснилось, жила она у однокурсницы, которой состоятельный друг снимал двухкомнатную квартиру в Сокольниках. В отместку родителям Дашка решила выйти замуж за своего одноколледжника — будущего метрдотеля. Катя съездила в училище, все разведала и застукала подружек прямо на квартире. Девчонки сидели с влажными волосами (они только что выкрасились в совершенно идиотские цвета) и рассматривали каталог свадебных нарядов. При этом они заливались мерзким пэтэушным хохотом, потому что все брачующиеся мужики в каталоге были одеты в смокинги, галстуки-бабочки и страшно напоминали официантов. Доставив дочь домой, Катя радостно объявила, что теперь Дашке совсем не обязательно возвращаться в свою девичью постельку по ночной опасной Москве, ей разрешается ночевать там, куда ее забросят радости юной жизни, но при этом она обязана позвонить домой и сообщить о своем местонахождении. Однако вскоре Дашка и сама перестала оставаться где-то на ночь, объяснив это очень просто:

— А о чем с этими лохами всю ночь разговаривать! — И добавила, что она безвозмездно передает свое право ночевать вне дома матери в порядке компенсации за силы и нервы, потраченные на ее воспитание. Катя даже не улыбнулась: после случая с Вадимом Семеновичем она не любила шутить на эту тему.

А потом вдруг появился брокер Антон. Однажды Дашку подвезла к дому приличная иномарка — Башмаков за время работы на стоянке разбираться в этом научился. Вскоре у дочери появилась дорогая косметика и такой парфюм, что даже гордая Катя нет-нет да и душилась тайком из умопомрачительного флакона. Дочь великодушно не замечала. Как-то Башмаков, выпивший накануне с Анатоличем пивка, вскочил поутру и обнаружил дверь в туалет запертой. Дашка с детства использовала санузел как избу-читальню. В последнее же время она увлеклась дамскими романами, зачитывалась в туалете, и это превратилось в настоящее бедствие. Олег Трудович для интереса исследовал несколько книжонок. На обложках мускулистые мужчины с орлиными профилями страстно лобзали разнообразно откинувшихся в поцелуе дам, отличавшихся калиброванно роскошными бюстами. Содержание соответствовало обложкам. Башмаков поскребся в дверь туалета и прогундосил, глумясь над привычкой дочери читать дамские романы в месте общественного пользования:

— «...Кэнтон схватил Мэри в свои могучие объятия и осыпал ее грудь нежными поцелуями, а она в ответ только часто задышала, скрыв знойный взгляд в тени пушистых ресниц...»

За дверью раздались звуки и шорохи, обыкновенно свидетельствующие о том, что место скоро освободится. Башмаков обрадовался и продолжил, воодушевленный:

— «...А рука Кэнтона все смелее обхватывала ее талию, сползая ниже и ниже. Еще мгновение...»

Шумно взбурлили сантехнические воды, и из туалета вышел невысокий белотелый парень в черных трусах с адидасовским лейблом.

— Доброе утро! — сказал он. — Меня зовут Антон.

— Доброе утро, — отозвался Башмаков, подтягивая семейные трусы в горошек. — А меня — Олег Трудович...

— Да, мне Дарья говорила, что у вас очень необычное отчество. Мы вчера поздно вернулись, вот и...

— Конечно, конечно...

Закрывшись на крючок и усевшись на теплый еще унитаз, Башмаков вдруг окончательно осознал, что является отцом взрослой, более того, половозрелой женщины.

С тех пор Антон стал заходить почти каждый день, всегда с цветами, причем с двумя букетами: один — Дашке, другой — Кате. А Олегу Трудовичу он неизменно вручал какую-нибудь изысканную бутылку. Чего только не перепробовал Башмаков за месяцы этого романа! Даже малагу 74-го года... Дашка называла ухажера Антошкой и глядела на него свысока — в прямом смысле: ростом он был ниже ее. Когда Катя попыталась выяснить Дашкины планы, дочь ответила, что не может всерьез и навсегда связать свою судьбу с мужчиной, который ниже ее ростом.

— Пушкин тоже был ниже Натальи Николаевны.

— Пушкин! С Пушкиным бы я не задумываясь, даже если бы он был лилипутом...

— Допустим. Но от того, чем вы занимаетесь с Антоном, бывают дети!

— От этого дети бывают только у дураков и тех, кто хочет. Он хочет.

— Вот видишь!

— Но я-то не хочу!

Темперамент у Дашки оказался шумноватый для их двухкомнатной квартирки.

— В кого она у нас такая? — удивлялся Башмаков.

— В Евдокию Сидоровну! — раздраженно отвечала Катя, переворачиваясь на другой бок.

— Скажешь тоже! — вздохнул Олег Трудович и подумал о том, что обязательно надо съездить в Егорьевск — бабушка Дуня совсем плоха стала.

Вскоре Антон, вложивший деньги в строительство элитного дома на Сретенке, снял временно квартиру — и Дашка переехала туда. Сначала все шло нормально. Дочь звонила и уточняла у Кати разные кулинарные рецепты, рассказывала о том, как они слетали в Египет. Начались интенсивные обсуждения свадебных мероприятий...

И вдруг Дашка вернулась домой. С вещами.

— Поссорились? — спросил Башмаков.

— Имею я право на отпуск?!

Катя подхватила и повезла Дашку по магазинам — это такое у женщин успокаивающее средство. Дочь как раз начала работать в «Лось-банке» (туда ее устроил все тот же Антон) и по окончании испытательного срока получила свою первую зарплату — огромную. У сторожевого Башмакова даже челюсть отвисла.

Едва они уехали, объявился брокер — пьяный.

— Олег Тру-удович! — он еле сдерживал рыдания. — Ваша дочь меня бро-осила...

— Зачем? — удивился Башмаков. — Да вы проходите!

— Вот и я ей говорю то же самое...

— Может быть, таким образом она дает вам понять, что неплохо бы поскорее оформить ваши отношения?

— Блин, да я ее все время замуж зову! Отказывается. Зову — отказывается. Я же квартиру почти достроил, мебель в Италии заказал. Может, выпьем? — он достал из кейса бутылку виски.

— В чисто профилактических целях, — согласился Башмаков. — Значит, говорите, отказывается?

— Полностью.

— Чем мотивирует?

— Ей, блин, со мной скучно!

— Простите за интерес к подробностям, но я, как отец... В общем, скучно в постельном смысле?

— Да нет, блин, тут как раз все нормально! Я еще на всякий случай таблетки американские купил. Йохимбе.

— Как вы сказали?

— Йохимбе. Ей потом скучно...

— М-да-а... «Груша». Можно было бы и предвидеть, — вздохнул Башмаков.

Минувшим летом на даче они всей семьей ходили на пруд купаться. Дашка, как и большинство дачных девиц, купалась «топлес», или, говоря попросту, гологрудой. Да и трусики-то были совершенно минимальные. И Олег Трудович, взглянув на ее грудь отстраненным классифицирующим взглядом, сразу определил — «груша». А это — ум, темперамент, непостоянство, своенравие и жестокая непредсказуемость в отношениях с мужчинами...

— Какая, блин, груша?

— Видите ли, молодой человек...

Когда открылась входная дверь, Башмаков и Антон сидели за кухонным столом, сблизив головы, и Олег Трудович, как умел, рисовал на бумаге женские груди. При этом он, тыча карандашом то в один, то в другой рисунок, разъяснял брокеру роковые связи между нравом женщины и ее бюстом. Обескураженный Антон возражал в том смысле, что не может же он, в самом деле, прежде чем познакомиться с девушкой, требовать осмотра ее груди...

— Я же сказала тебе — больше не приходи! — прямо с порога залепила Дашка.

Катя, посвященная уже, видимо, в историю охлаждения дочери, молча прошла в комнату.

— А он тебя, между прочим, любит! — грустно сообщил Башмаков.

— Пьяных и выпивших просьба не вмешиваться! — отшила Дашка и, глядя на Антона ледяными глазами, повторила: — Я же тебе сказала: ты мне надоел!

— Почему? Я же тебе... для тебя...

— Та-ак, пошли упреки! Цветы, извини, давно на помойке, устрицы — в другом месте, а все остальное...

Дашка метнулась в свою комнату, погремела там, позвенела и вынесла два туго набитых пакета: в одном тряпки, а в другом косметика и парфюмерия.

— Я не в этом смысле, блин...

— Та-ак, мальчик забирает свои подарки и выкатывается сейчас же! — противным голосом приказала Дашка.

И Башмаков даже похолодел от того, насколько голос дочери был похож на Катин голос, когда в давние, молодые времена жена выгоняла его из дому.

— Не уйду! — объявил Антон и для достоверности налил себе стакан до краев.

— Ну, давай на посошок, — разрешила Дашка. — И вперед!

— Нет.

— Антон, я думаю, вам сейчас лучше уйти! — это сказала появившаяся Катя.

— Исчезни! — подтвердила Дашка.

— А вы? — парень с надеждой посмотрел на Башмакова. — Вы тоже хотите, чтобы я исчез?

— Их больше, чем нас, — вздохнул Олег Трудович и указал карандашом на изображение «груши».

Это предательство предполагаемого тестя окончательно сломило Антона. Он, пошатываясь, пошел к двери, где ему насильно были вручены оба пакета. На улицу брокер вышел только с одним пакетом и долго разбрасывал по сугробам кофточки, юбки и обувь. Потом он залез в машину и, разворачиваясь, сшиб контейнер с мусором. Парфюмерию, как выяснилось позже, Антон расколотил около лифта, и потом еще долго башмаковский подъезд благоухал французскими ароматами...

А на следующий день Олег Трудович чуть не умер. Дашка вообразила, будто сердечный приступ у отца случился из-за ее разрыва с брокером. Она даже плакала.

Поздно вечером Башмаков услышал разговор, доносившийся из кухни.

— ...конечно, ему тяжело, — объясняла Катя, — он же все-таки у нас с тобой докторскую писал. А теперь вот, пожалуйста, на стоянке — подай-принеси. И тут ты еще...

— А что я?

— «Что я»! С брокером своим...

— Мама, он же козел!

— Зачем же ты тогда с козлом по полной программе откувыркалась?

— Да в том-то и дело! Пока с парнем по полной программе не откувыркаешься, не поймешь — козел он или не козел!

— Не-ет... Мы не такие были!

— А какие? Ты считаешь, чтобы понять, козел или не козел, нужно всю жизнь с ним прожить, детей нарожать и перед смертью сказать: «Правильно меня предупреждали — козел оказался!»?

— Ну, не знаю... У женщины должна же быть гордость или по крайней мере хоть какое-то чутье на козлов.

— Неужели? Что же ты Вадима Семеновича не прочуяла?

— Напрасно ты так...

— Как?

— Так. Я сама себя за это простить до сих пор не могу. Я ведь совсем дурочкой была, когда замуж вышла, ничего не понимала. Ни с кем даже не целовалась. А Тапочкин... Ну, сама знаешь. А тут Вадим... Вот мне и померещилось...

— А я не хочу, чтобы мне мерещилось, когда у меня будут уже муж и ребенок. Пусть мне лучше десять, сто десять мужиков до этого померещатся! А потом — ни одного. Я не хочу жить, как вы!

— А как мы живем?

— Как попутчики. Пока ехали вместе, даже ребеночка завели. Но в любой момент каждый из вас может встать и сойти. А ребеночек...

— Ребеночек сам в любое время может сойти. А вот я уже не сойду...

— А он?

— А он, мне кажется, с самого начала будто на подножке едет...

Башмакову стало до слез обидно, что фигурирует он в каком-то унизительном козлином контексте, что сравнивают его с этим мерзавцем Вадимом Семеновичем и что родная дочь говорит об отце в третьем лице — «он». Олег Трудович вдруг почувствовал в сердце опустение и накрыл голову подушкой...

25

Эскейпер пощупал пульс — ритмичный трепет потайной жилки его успокоил. Он взял лист бумаги и написал:

«Катя! Звонила Дашка и просила купить ей „Суперпрегновитон". 100 капсул. Не ищи меня. Прости, если сможешь!

О. Б.»

«„Не ищи... прости, если сможешь!" — оперетта какая-то, — сам на себя разозлился Башмаков. — А „О. Б." — это и вообще, кажется, какая-то разновидность женских тампонов...»

Эскейпер тщательно разорвал записку, открыл оконную створку, выбросил клочки — и они стайкой белых мотыльков, трепеща, полетели вниз.

«А вдруг, — подумал он, — уже открыт способ из клочка записки восстанавливать весь текст? Ведь научились же из клетки выращивать целую овцу! Катя находит клочок, узнает башмаковский почерк, несет отрывок куда следует — и пожалуйста: „...Не ищи меня. Прости, если сможешь!" Да что ж мне сегодня разная хреновина в голову лезет! — возмутился эскейпер и снова пощупал пульс. — Нету пульса!!! Как это нет?! Не может такого быть. Ищи! Да, действительно вот он. Но слабенький-слабенький...»

Привычка щупать пульс осталась у Башмакова с того памятного приступа, случившегося наутро после изгнания брокера Антона. В тот день Олег Трудович проснулся с тяжелой головой и непривычным неудобством в сердце, но на работу все-таки пошел. Честно говоря, поначалу он грешил на виски, распитое вечор с несостоявшимся зятем. В ту пору часто травились поддельным алкоголем. Рассказывали даже жуткую историю про знаменитого актера, раздавившего вместе с женой после спектакля купленную в палатке бутылочку. В общем, похоронили их вместе, по-супружески... Оказывается, чтобы помереть в один день, супругам совсем не обязательно вести изнурительно правильную семейную жизнь и совершенно излишне быть праведниками, достаточно сообща набузукаться поддельной водкой. Вот времена-то!

Когда Башмаков, опоздав, доплелся до работы, Анатолич был уже на месте и сметал снег со старых «жигулей», загнанных кем-то на стоянку вроде бы на денек, да так и не востребованных. Машину надо было перетолкать на другое место, чтобы не мешалась. Это прежде, при коммуняках, на тачке ездили до тех пор, пока она не превращалась в ржавую труху. А теперь в Москве полным-полно по дворам, да и прямо на улицах вдоль тротуара брошенных автомобилей, скособоченных, со спущенными шинами, пыльных или заснеженных. Их не успевают убирать, как трупы в эпидемию. И это обилие брошенных машин разбередило в башмаковской душе одно детское впечатление.

Ему было лет десять, когда в окрестных дворах на помойках объявились в необычайном количестве протезы. Искусственные кисти напоминали увеличенные до огромных размеров кукольные ладошки с плотно прижатыми друг к другу пальчиками. Но чаще встречались все-таки ножные протезы. Обычно это был простой деревянный конус с выемкой для культи и с черной резиновой насадкой на конце. На такой деревянной конечности в «Острове сокровищ» ковылял одноглазый Сильвер. Но иногда попадались и настоящие протезные ноги, обутые в почти новенькие башмаки. А один пацан из Большого Комсомольского нашел удивительный протез, принадлежавший, видимо, заслуженному инвалиду, потерявшему ногу почти до паха. Это был целый агрегат из металлических хромированных пластинок и желтой кожи. Для культи предназначалось специальное гнездышко, выстланное синей байкой. А в коленном сочленении имелся специальный запорный рычажок, позволявший садиться, сгибая ногу. Удачливый пацан хранил протез дома и выносил только во время междворовых футбольных матчей. По взаимной договоренности пенальти били при помощи протеза, как клюшкой — в этом был особый хулиганский шик. Так продолжалось до тех пор, пока кто-то из взрослых, возмущенный этим варварством, не отобрал протез.

Но самая памятная находка выпала на долю Башмакова. Низенькая инвалидная тележка на маленьких шинных колесиках напоминала нынешние скейтборды, но была квадратная, примерно пятьдесят на пятьдесят. К тележке крепились широкие брезентовые ремни с пряжками. Олег знал, откуда взялась эта тележка. На ней много лет каталась послевоенная мужская половинка, ездила, отталкиваясь от асфальта деревянными чурочками, зажатыми в мускулистых руках. Половинку звали Витенькой. Малолетний Башмаков часто встречал Витеньку возле пивного ларька на Солянке. Труд Валентинович, ведя сына из детского сада, обязательно по пути останавливался возле ларька, выстаивал очередь, обсуждая со знакомыми мужичками спортивные новости и привычно поражая их уникальными познаниями в области футбола.

Инвалид же всегда подкатывал без очереди и молча протягивал вверх деньги тому, кто уже достиг заветного окошечка, откуда тянуло непередаваемым запахом намокших в пиве соленых сушек. Две сушки, восхитительно подмоченные, Олег непременно получал от отца за соучастие.

— А, Витенька! Здравствуй! — весело отзывались мужички, брали ему пиво и, наклонясь, тщательно отсчитывали сдачу.

Олега удивляли две вещи. Во-первых, у инвалида всегда водились деньги, даже иной раз крупные купюры. Во-вторых, мужички, сами во время пивных разговоров именовавшие друг друга по имени-отчеству, инвалида называли, как мальчика, Витенькой. А ведь он был явно старше многих из них и даже воевал, судя по увечью и медали «За отвагу», которую прикреплял к груди только на майские праздники. Впрочем, такое обращение не было панибратством, а, напротив, являлось особым, простоватым выражением мужской чуткости и уважительности. Согласитесь, звать по имени-отчеству человеческий обрубок, напоминающий бюстик, поставленный на колесики — есть в этом какая-то глумливость и издевательность, не свойственная русскому человеку. А «Витенька» — это как раз по-доброму, с уважением...

Инвалид, кстати, никогда не благодарил за любезность, принимал хмуро пивосдачу и, отталкиваясь одной рукой, отъезжал к заборчику, ставил кружку на асфалы, и казалось, что вся земля — его, Витенькин, стол. Однажды он подъехал как раз в тот момент, когда Труд Валентинович уже забирал у продавщицы свою законную кружку. Олег стоял рядом и плакал. Накануне отец обещал повести его в игрушечный магазин и купить пистонную ленту, а может быть, даже и новый пистолет.

— Честное-пречестное? — переспросил даже маленький Башмаков.

— Честное-пречестное!

И вот вместо игрушечного магазина они оказались возле пивного ларька!

Сначала Олег почувствовал тяжкое табачное дыхание, а потом кто-то похлопал его по плечу. Он обернулся и вдруг столкнулся с инвалидом нос к носу — они оказались одного роста. На Витеньке был довольно опрятный полосатый пиджак с подвернутыми под культи полами, надетый прямо на синюю майку. Широкую, бурую грудь покрывали курчавые волосы. Лицо было тоже бурое, почти коричневое, небритое, а глаза голубые, даже не глаза, а два светлых зияния под мохнатыми пшеничными бровями. Пахло от Витеньки, вопреки ожиданию, не тяжким инвалидным смрадом, а крепким табаком и одеколоном наподобие «Шипра». Витенька улыбнулся, обнажив железные, цвета конфетной фольги зубы, и ребячливо подмигнул Олегу:

— Не плачь, шкет! Видишь, я без ног, а не плачу!

Потом он снова насупился, по своему обыкновению молча толкнул Труда Валентиновича в бок и протянул деньги.

— А-а, Витенька! — обрадовался отец...

— Ты будешь толкать-то? — сердито спросил Анатолич.

— Что? — очнулся Башмаков и обнаружил себя упершимся руками в багажник бесхозных «Жигулей».

— На счет «три»! — приказал бывший полковник, налегая плечом на стойку между передней и задней дверцами. — Раз. Два. Три-и-и!

И вдруг башмаковское сердце сделало странную мягкую паузу. Возникло какое-то болезненное недоумение, словно за стенкой много лет крутили одну и ту же, ставшую неотъемлемо привычной пластинку и внезапно выключили проигрыватель. Недоумение сменилось ощущением знобящей беспомощности, а затем — ужасом. Сердце, конечно, возобновилось, но страх не отпускал.

— Ты чего? — забеспокоился Анатолич.

— Мне плохо, — прошептал Башмаков, нашаривая под рубашкой сердце и чувствуя, как пригоршня наполняется холодным потом.

Пока ждали «скорую», вызванную Анатоличем, сердце еще несколько раз спотыкалось, и холодный сумрак опускался на Башмакова, покрывая тело ледяными каплями пота. Олег Трудович сидел прямо на снегу, привалившись спиной к колесу бесхозных «Жигулей», и ожидал смерти. И только когда машина с красным крестом въехала на стоянку, ему вдруг полегчало и он понял, что будет жить.

Молодой врач, наверное еще студент, был в пальтишке, наброшенном поверх коротенького серого халата. Длинные светлые волосы он носил собранными в хвостик. Доктор присел перед Башмаковым на корточки, хмурясь, пощупал пульс и спросил:

— Что случилось?

— Плохо, — объяснил Анатолич.

— Вижу. Говорить можете?

— Не знаю, — помотал головой Башмаков.

— Та-ак, уже неплохо. Что с вами?

— Сердце...

— Жжет, давит, в лопатку отдает?

— Нет. Просто останавливается. Как проваливается... — начал Башмаков довольно энергично объяснять, но, почувствовав неуместность такой живости, постарался придать голосу скорбную вялость. — Как будто его нет, сердца... и страх...

— Пили накануне? — посветлел врач.

— Немного.

— Утром похмелялись?

— Ну что вы! — вмешался Анатолич. — У нас никак нельзя. У нас хозяин. Заметит — выгонит.

— Раньше с вами такое случалось?

— Никогда.

— Ну что ж, — кивнул врач, — первый звоночек!

Он открыл чемоданчик, вынул ампулу, посмотрел на свет и щелчками изгнал жидкость из узкой горловинки.

— А шприц у вас одноразовый? — тревожно-мнительно спросил Башмаков.

— Конечно. СПИДа боитесь? Это правильно, — похвалил врач, надламывая ампулку. — СПИДа боятся все, а умирают совсем от других болезней. Как вас зовут?

— Олег Трудович, — подсказал Анатолич.

— Трудович? Хм... В первый раз встречаю. Индустриевич был — ущемление грыжи. Алла Пугачева была — внематочная с кровотечением... Другая, конечно, Пугачева, однофамилица. Чкалов был.

— Однофамилец? — полюбопытствовал Анатолич.

— Нет, Чкалов — это у него имя такое. Чкалов Харенович.

— Армянин, наверное? — предположил Анатолич. — У нас в части зам. по тылу был — Гамлет Отеллович!

— Ты раньше говорил — Гамлет Дездемонович! — удивился Башмаков.

— Да, действительно армянин, — кивнул доктор. — Маляр. Со стремянки упал. Но Трудовича еще ни разу не было. Интересно прямо-таки! Так вот, Олег Трудович, — он почти не глядя вставил иглу в надломленную горловинку, и прозрачный цилиндрик шприца стал наполняться, — это вам первый звоночек! Организм говорит: Олег Трудович, что-то вы ко мне плохо относитесь! Если так будет продолжаться и дальше, — врач встряхнул шприц, поднял иглой вверх, и брызнула тонкая струйка, — то я, организм, за себя, Олег Трудович, не ручаюсь! Понимаете? А лечить, как известно, нужно не саму болезнь, но ее причины. — Он с помощью Анатолича заголил Башмакову зад, смочил ватку в спирту и начал растирать покрывшуюся мурашками ягодицу. — А бельишко у вас, Олег Трудович, тонковато. Знаете, как в народе говорят? Пришел марток — надевай трое порток. Простатитик-то не беспокоит?

— Не беспокоит...

— Меня беспокоит, — сознался Анатолич.

— Оставлю телефончик. Есть очень хороший уролог. Золотой палец! Врач мгновенно кольнул, и жидкость из цилиндрика исчезла в потемках башмаковской плоти.

— А в больницу его не надо? — спросил Анатолич.

— Зачем? — пожал плечами врач. — Что сейчас в больнице хорошего? Ну будет Олег Трудович лежать там на сквозняке в коридоре. Пусть лучше дома полежит. Ухаживать есть кому?

— Жена.

— Тем более! Кстати, Олег Трудович, вы где живете?

— Рядом.

— Ну, если рядом — подвезем. А то ведь даже на бензин не хватает. Вроде сами нефть добываем, а на «скорую помощь» бензина не хватает. Страна дураков.

Околоподъездным старушкам хватило потом разговоров на месяц. Еще бы! К дому подкатила машина с красным крестом, и оттуда доктор с косичкой и Анатолич извлекли бледного и беспомощного Башмакова.

— Такой еще молодой! — в старушечьих глазах светилось торжество сострадания. Честно говоря, если не считать легкого головокружения, Олег Трудович чувствовал себя уже вполне прилично. Но в случившуюся с ним неприятность оказалось вовлечено столько взрослых серьезных людей, что вдруг взять и объявить о своем внезапном и полном выздоровлении было как-то неловко.

— Доведете? — спросил врач у Анатолича.

— Тут немного осталось.

— Ну, тогда ладно... — и доктор как-то намекающе замялся и начал повторять то, что уже говорил в машине: — Итак, постельный режим, никаких волнений, успокаивающие препараты... И обязательно исключить причины! А причины, Олег Трудович, в излишествах. В из-ли-шест-вах! Животик-то у вас

— ого! Надо убирать...

— Дай ему! — шепнул Башмаков Анатоличу.

— Понял... — напарник вынул из нагрудного кармана довольно серьезную бумажку и под видом рукопожатия вложил в ладонь доктору. Но тот, совершенно не стесняясь, развернул, расправил купюру и даже помахал ею, показывая шоферу, который, надо заметить, с явным неудовольствием вез их к дому.

— Прощайте, Олег Трудович, берегите себя!

— Прощайте.

Анатолич, словно раненого бойца, повлек друга в предусмотрительно распахнутую старушками дверь.

— Смотри, как рыбки заметались, — заметил он, укладывая Башмакова на диван. — Чувствует, мелочь холоднокровная, что хозяину плохо! Рыбки умнее собак — я всегда говорил!

Олег Трудович лежал на диване и наблюдал в овальном наклоненном зеркале свое страдающее лицо. Через полчаса примчалась вызванная Анатоличем прямо с урока Катя.

— Ну, ты что, Тапочкин? — она погладила мужа по руке.

— Все будет хорошо! — он улыбнулся, словно умирающий философ.

— Да? А почему у тебя такая рука холодная?

— Не знаю...

— Хочешь чего-нибудь вкусненького?

— Ага.

— Чего?

— Соленых сушек.

— Я их сто лет уже не видела!

— Я тоже...

Катя отварила курицу, кормила Башмакова с ложечки бульоном и смотрела на него глазами, полными сострадания и преданности. Это напомнило ему детские болезни, когда строгая обычно Людмила Константиновна смягчалась и проверяла у сына температуру, слегка касаясь губами его лба, почти целуя. А Труд Валентинович, придя с работы и получив взбучку за нарушение пивной конвенции, садился на краешек постели и придавливал больному лоб шершавой, пахнувшей типографской краской ладонью.

— Тридцать восемь и шесть, — похмурившись в раздумье, заявлял он.

— Сорок, — усмехалась Людмила Константиновна, имея в виду крепость употребленного мужем напитка.

— Пиво в сорок градусов не бывает.

— А бычка на этом пиве случайно не было? — продолжала иронизировать Людмила Константиновна, в принципе отвергая смехотворную пивную версию вопиющей супружеской нетрезвости.

— Люд, ты сильно не права!

...Катя, покормив больного, начала с кухни названивать родителям учеников, имевшим отношение к медицине, и подробно рассказывать им про то, что произошло с мужем. Олег лежал в комнате и слышал, как раз от раза рассказ становится красочнее и подробнее, словно все это случилось не с ним, а с самой Катей. Потом жена надолго замолкала и выслушивала советы, поступавшие с другого конца провода. Рекомендации, видимо, принципиально отличались одна от другой, потому что после каждого разговора Катя заходила в комнату в различном настроении. В приподнято-бодром:

— Ничего, Тунеядыч, страшного. Денек полежишь. Со всеми бывает...

Или в подавленно-сочувственном:

— Тапочкин, у тебя жмет или колет? Загрудинных болей нет? Может, тебя все-таки в больницу положить?

Но, вероятно, утешающие советы все-таки преобладали, потому что, когда Дашка пришла с работы, Катя окончательно повеселела, и они вместе с дочерью даже немного поиронизировали над Башмаковым, застав его тайком изучающим «Популярную медицинскую энциклопедию», раздел «Болезни сердца».

— Так ты у себя и родильную горячку найдешь! — снисходительно улыбнулась дочь. А потом он подслушал тот разговор между Катей и Дашкой:

— ...А он?

— А он, мне кажется, с самого начала будто на подножке едет...

Ночью Башмаков не мог заснуть, проклиная себя, что закрылся подушкой и не дослушал разговор до конца, ведь совершенно очевидно, Дашка дальше спросила: «Почему же ты с ним живешь?»

А вот что ответила Катя? Что?

Едва он начинал задремывать, как сердце тоже точно задремывало вместе с ним и пропускало положенный удар. Олег Трудович вскидывался в ужасе и холодно потел. Тогда Башмаков решил не спать. Сначала он смотрел на Катю, которая лежала, вытянувшись на спине. Лицо ее даже во сне было сурово-сосредоточенное, а верхняя губа подрагивала от еле слышного похрапывания, словно плохо закрытый капот машины при включенном двигателе. Башмаков неожиданно представил себе, как Катя лежит мертвая в гробу, а он стоит над ней и не решается поцеловать в губы.

«Да иди ты к черту!» — рявкнул он на себя и помотал головой, отгоняя омерзительные мысли.

Но вместо этого вдруг представил в гробу самого себя — жалкого, распоротого от подбородка до паха, наскоро, через край зашитого и замороженного, как венгерский цыпленок. Но только засунутого не в целлофан с изображением бодрого лакомого петушка, а в черный похоронный костюм. А на шее почему-то — изменный галстук от Диора.

«Да ну тебя к чертовой матери!» — беззвучно крикнул сам себе Башмаков, вскочил с кровати и пошел к освещенному аквариуму. Рыбы полуспали. К стеклу медленно подплыли две жемчужные гурами, похожие на оживших и соскользнувших с чьего-то лица два светло-голубых глаза. Башмаков щелкнул пальцем по стеклу — и гурами погасли в черных водорослях. Олег Трудович оглядел дно и увидел двух улиток, обсасывающих белесое тельце очередного сдохшего петушка.

И вдруг Башмаков понял, что в его жизни произошло очень важное событие. Он вступил в совершенно новые отношения со смертью. Раньше, до приступа, неизбежная смерть воспринималась им как грядущий общемировой катаклизм, в результате которого исчезнет не только сам Башмаков, но и весь-весь мир, включая Дашку, Катю, мать, отца и даже неживых уже людей — Петра Никифоровича, Джедая, бабушку Лизу... Теперь же, после приступа, появилось совершенно новое ощущение: он почувствовал себя заводной игрушкой, наподобие железного мышонка с ключиком в спине — такой был когда-то у Дашки. Если мышонка заводила она, игрушка добегала только до середины комнаты. А если заводил Башмаков, до упора, — механический грызун долетал до противоположной стены, а потом, упершись острым носиком в плинтус, еще некоторое время дребезжал, буксуя невидимыми резиновыми колесиками по паркету. Но завод заканчивался — и мышонок затихал.

Так и человек. Твой завод кончается — и ты затихаешь. Однажды вдруг закончился завод у целого инвалидного фронтового поколения — и на помойках во дворах появились ставшие ненужными протезы. А маленькому Башмакову даже досталась Витенькина тележка. Олег привязал к ней, как к санкам, бельевую веревку и катал дворовых друзей, для убедительности пристегнув их брезентовыми ремнями. Сначала катал по одному, потом, из озорства, по двое, по трое — пока не отвалились колеса...

Именно в ту ночь, после приступа, сидя у аквариума, Башмаков ощутил в себе присутствие этой неотвратимо слабеющей пружины, этого неизбежно иссякающего завода. Ощутил себя механической, неведомо кем заведенной мышью. Можно, конечно, утешаться тем, что потом, после переплавки, ты станешь частью какого-нибудь серьезного агрегата — вроде игрушечной железной дороги или детского велосипеда. Но что до того мышонку, мертво уткнувшемуся острым носиком в плинтус?

С такими мыслями Башмаков вернулся от аквариума в постель, к Кате, пошарил рукой по ее теплым спящим достоинствам и тоже уснул.

Ему приснился давно уже сломанный пивной ларек на Солянке. И вот Олег Трудович — сегодняшний, взрослый, пузатенький, стоит, по-детски держась за отцовскую руку, и плачет от обиды. Вдруг кто-то больно толкает его в бок. Олег оборачивается и видит Витеньку на тележке. Инвалид, как и прежде, одного с ним роста, но, поскольку Башмаков теперь взрослый, Витенька тоже разросся, расширился, разгромоздился, а колеса у тележки стали величиной с мотороллерные. Витенька улыбается железными зубами, радостно зияет голубыми глазами и молча протягивает Башмакову деньги. Но Олег Трудович отнекивался: мол, детям пиво не отпускают, в лучшем случае — соленые сушки. Бурое лицо инвалида от гнева становится почти черным, он скрежещет железными зубами, глаза наливаются грозовой фиолетовостью, и Витенька, оттолкнувшись могучими ручищами, с размаху врезается в ларек. Колеса со страшным визгом, словно в тележке спрятан мощный мотор, буксуют, из-под них летит в порошок истолченный асфальт — и ларек начинает угрожающе крениться. Олег испуганно смотрит на отца и обнаруживает, что держит не живую отцовскую руку со знакомой наколкой «Труд», а мертвую кисть с плотно сомкнутыми деревянными пальцами. Но и это еще не все — очередь превратилась в вереницу ножных протезов. За пивом выстроились грубые конические обрубки с черными резиновыми насадками на концах, настоящие доколенные протезы, обутые в почти новые начищенные ботинки, и даже полноценные, из желтой кожи и хромированных пластинок искусственные ноги с запорными рычажками в суставных сочленениях...

— Папа! — закричал Башмаков, в ужасе отшвыривая деревянную кисть.

Он заметался вокруг ларька в поисках отца. Но отца не было. Были только протезы, переминающиеся в предвкушении скорого пива, да еще Витенька, мертво упершийся лбом в дощатую стену накренившейся палатки. Неподвижные колеса до половины, почти до самых ступиц, въелись в асфальт...

— Папа! — снова, теперь уже жалобно, позвал Олег и вдруг увидел на мертвой Витенькиной руке отцовскую синюю пороховую наколку: «ТРУД».

26

Эскейпер передернул плечами и пощупал пульс. Этот страшный сон потом долго мучил его и стал одним из самых тяжелых воспоминаний, изгнанных в забвенные потемки памяти. Почему в снах отец и Витенька сливались в одного страшного человека? Почему? Башмаков не знал... В ту ночь он вскочил со страшным криком, переполошив Катю и Дашку.

— Что с тобой? — вскинулась жена.

— Я... Ничего... Мне приснилось, что отец умер...

— А-а, — зевнула Катя. — Я думала, тебе приснилось, как он женится. Успокойся, Тапочкин, когда снится, что кто-то умер, это, кажется, как раз наоборот — к здоровью. Надо будет у мамы спросить...

— Спроси.

Дашка принесла отцу таблетку радедорма и дала запить водой, приправленной валерьяновыми каплями. Но он еще долго лежал не смыкая глаз, прислушиваясь к своему ненадежному, ускользающему из груди сердцу. Потом встал, пошел на кухню попить чаю и заинтересовался книжкой, оставленной Катей на столе. Это был какой-то очень знаменитый писатель по фамилии Сойкин, лауреат Букеровской премии. С фотографии смотрел высокомерный бородатый юноша лет сорока пяти. Олег осилил только один рассказ, очень странный. Школьник влюблен в свою учительницу и подглядывает за ней в туалете. Она обнаруживает злоумышленника, хватает и тащит в кабинет директора. Тот читает мальчику длинную благородную нотацию, объясняя, какой глубочайший смысл вкладывали греки в слово «эрос» и что женское тело объект поклонения, а отнюдь не подглядывания. Затем директор заставляет провинившегося ребенка раздеться и вместе с учительницей разнузданно его растлевает, кукарекая и крича: «Я — Песталоцци!»

Заснул Башмаков только на рассвете, когда за окном распустилась белесая плесень дождливого утра.

— Тебе нравится Сойкин? — спросил он вечером Катю.

— При чем тут нравится? Его теперь в программу включили...

Через день Олег Трудович отправился в поликлинику за бюллетенем, хотя Анатолич и передал слова Шедемана Хосруевича, что никакие «бюллетени-мюллетени» его не интересуют и на поправку он дает неделю.

— Да пошел он! — разозлился Башмаков.

Из поликлиники Олег Трудович возвращался самым долгим путем, вдоль оврагов, мимо церкви. Когда они с Катей получили квартиру, никаких культовых сооружений в округе не наблюдалось. Только возле автобусного круга, за кладбищем, подзадержалось старинное, из красного в чернядь кирпича здание с полукруглой стеной. В здании располагались столярные мастерские. Когда началась перестройка, возле мастерских несколько раз собирались на митинги старушки в платочках. Рыжеволосый парень, из тех, что в революцию разбивали рублевские иконы о головы новомучеников, кричал, надрываясь, в мегафон:

— До 17-го года здесь была сельская церковь Зачатия праведной Анны в Завьялове. А в селе Завьялове жили триста человек. Теперь в нашем микрорайоне двадцать тысяч — и ни одного храма! Позор подлому богоборческому режиму! Долой шестую статью конституции!

— Позор! — кричали старушки. — Долой! Как раз в ту пору, когда окончательно развалился «Альдебаран» и Башмаков остался без работы, храм вдруг стали стремительно восстанавливать. Надстроили порушенную колокольню, воротили золотой купол с кружевным крестом, выбелили кирпичные узоры. И однажды поутру Олег Трудович пробудился от тугого колокольного звона, волнами прокатывавшегося сквозь бетонные коробки спального района.

— Открыли церковь-то, — зевнула Катя. — Окреститься, что ли?

— Тогда грешить нельзя будет, — Башмаков притянул к себе жену.

— То-то я смотрю, такой ты безгрешный!

Но крестилась Катя позже, после Вадима Семеновича. Зато когда в лицее на деньги Мишки Коровина устроили компьютерный класс, Вожжа вызвала из храма батюшку и тот благословительно брызнул кропилом на новенькие «Макинтоши»... «А если поверить в Бога и начать бегать по утрам? — подумал Башмаков и стал подниматься по ступенькам церкви Зачатия праведной Анны. — Заодно, кстати, спрошу у батюшки, почему „Игнатий" значит „не родившийся". Какая тут толковательная хитрость?..» Он уже было собрался зайти — конечно, не помолиться (Башмаков этого не умел), а просто так, постоять и попросить у Бога здоровья. Но тут из резко затормозившей «хонды» выгрузился мордатый, крепкозатылистый парень в куртке «пилот» и трижды с поклонами перекрестился на храм. Крестился он широко, величественно, художественно, и каждое новое крестное знамение было шире, величественнее и художественнее предыдущего, словно он участвовал в заочном конкурсе на самое величавое крестное знамение... Ночью Башмаков снова не мог уснуть. Он посидел перед аквариумом, послонялся по квартире и тихо, чтобы не разбудить Катю, разыскал на полке дареную Библию. Пошел на кухню, заварил чай и стал читать Евангелие от Матфея. Дойдя до слов: «...если свет, который в тебе, это тьма, то какова же в тебе сама тьма!» — Олег Трудович закрыл книгу и стал думать. О тьме.

Потом, улегшись рядом с женой, он вдруг почувствовал в себе эту тьму — бескрайнюю, теплую, тихо покачивающуюся, словно ночное море. Рядом сонно существовала иная, Катина тьма, никак и никогда по-настоящему не сливавшаяся с его, башмаковской, тьмой. В соседней комнате спала Дашка — еще одна, ими рожденная тьма... А на другом конце Москвы ссорились по пустякам мать и отец — две замучившие друг друга тьмы. И наконец, в заснеженном дачном поселке тосковала по родной, безвременно ушедшей, зарытой в землю тьме вдовая Зинаида Ивановна...

«Если тьма, которая в тебе, — это свет, то каков же в тебе сам свет?» — размышлял, засыпая, Олег Трудович.

Со следующего дня он начал бегать. И по утрам, пробегая мимо церкви, Олег Трудович уже не репетировал крестное знамение, не обещал сам себе в ближайшее время сходить в храм и, как говорится, воцерковиться, но со снисходительной иронией смотрел на спешащих к заутрени... Не-ет, Бог не в елейном чаду и не в золоченых подкупольных потемках, Бог — в знобком московском утре и в остром запахе свежего пота, смываемого звонкой хлорчатой водой.

«Если свет, который внутри тебя, это — тьма, то на хрена тебе свет?!» Но в храм он все-таки пошел...

Позвонила рыдающая Людмила Константиновна и сказала, что Труда Валентиновича с тяжелым инсультом увезли прямо из «Стрелки»... Третью образцовую типографию приватизировали еще в 92-м. Явился какой-то уркаган с мешком ваучеров и купил типографию на корню, вместе с мраморной доской, извещавшей о том, что в 18-м году в этом здании перед революционными печатниками выступал сам Ленин. Труд Валентинович был уже на пенсии, однако с разрешения знакомого начальства продолжал подрабатывать в родном коллективе. Новый хозяин закупил немецкое оборудование, разогнал стариков, набрал молодежь и стал выпускать цветные рекламные проспекты и каталоги.

— Такова жизнь, — философски заметил Башмаков-старший. — Сегодня ты есть, а завтра на твоем месте бабашка... Пенсии не хватало даже на еду, и отец устроился сторожем в гриль-бар, открывшийся по соседству в помещении книжного магазина. Работа нетрудная: прийти за час до закрытия питейного заведения, выпроводить засидевшихся гостей, принять у бармена ключи и заступить на пост. Но и деньги — смешные. Однажды Труд Валентинович прислушался к спору двух подвыпивших посетителей. Собственно, спор заключался в том, что один считал чемпионат в Италии неудачным, а второй — позорным...

— Параша, а не футбол. А помнишь, какой в 86-м чемпионат был?

— О!

— А помнишь, как Вальдано головой немцев размочил?

— О!

— Вальдано забил второй гол на 56-й минуте. А головой забил Браун с углового на 22-й минуте. И вообще, мы уже закрываемся! — ворчливо поправил Труд Валентинович.

— Не мешай, командир... — возмутился один.

— Не, погоди! Правильно он говорит — Браун. Вас как звать-то?

— Труд Валентинович.

— Слушай, Валентиныч, а помнишь, как Буручага немцам вхреначил?

— Еще бы! С подачи Марадоны. На 85-й минуте... Какой гол! И вот ведь как в жизни бывает. Немцы-то Аргентине тоже на 85-й пенальти вкатили. А разница — как между первой брачной ночью и храпаком после золотой свадьбы!

— Хорошо сказал, Валентиныч. За тебя!

Весть о вундерпенсионере, знающем наизусть всю историю мирового футбола, быстро распространилась среди завсегдатаев бара. Труд Валентинович стал приходить на работу не за час до закрытия, а час спустя после открытия и потихоньку кочевал от столика к столику.

— Валентиныч, на ап: 54-й — полуфиналы?

Труд Валентинович закрывал на мгновенье глаза (позже он еще стал мучительно морщить лоб, чтобы подчеркнуть нелегкость своего знания), а потом без запинки отвечал:

— ФРГ—Австрия, 6:1, Венгрия—Уругвай, 4:2...

— Молоток! Выпьешь?

— Две капли. Хватит, хватит! Ну, свисток — вбрасывание!

Хозяин бара очень скоро сообразил, что не использовать в коммерческих целях чудо природы, явившееся ему в виде отставного метранпажа, просто неприлично. Труду Валентиновичу отвели специальный столик. Каждый посетитель мог задать любой вопрос из истории футбола и мгновенно получить ответ. Иногда подвыпившие болельщики организовывали стихийный тотализатор: ошибется или нет футбольный всезнайка? Нет, не ошибался! Никогда. За работу ему полагался ежевечерний ужин с выпивкой, а также, учитывая все возрастающую популярность бара среди окрестных болельщиков, небольшая премия.

У Труда Валентиновича была драгоценная реликвия — старый снимок Стрельцова с настоящим автографом великого Эдика. На фотографии Есенин русского футбола, юный, еще не сидевший в тюрьме, держал в руке мяч и улыбался. Труд Валентинович увеличил снимок, обрамил и повесил над своим служебным столиком. С тех пор безымянный прежде гриль-бар стал называться «У Стрельцова», а в алкогольном просторечье — «Стрелкой».

Башмаков иногда заезжал к отцу. Труд Валентинович вел себя солидно, почти по-хозяйски: взмахивал рукой, чтобы подали закуску и выпивку. Он начал полнеть, хотя раньше этого за ним не замечалось, наоборот, отец всегда упрекал Олега за ранний животик. Теперь лицо его набрякло, а щеки и нос стали крапчато-красными — верный признак того, что от «конвенционной» кружки пива он шагнул далеко вперед. Из-за этого у них с Людмилой Константиновной произошел конфликт, можно сказать, разрыв. Они разъехались в разные комнаты, жили теперь каждый за свой счет и даже холодильник поделили пополам — две полки одному, две полки другому, а морозилку разгородили специальной вертикальной фанеркой.

Однажды, после катастрофы с приборами ночного видения, Олег Трудович поехал в «Стрелку» развеяться. Выпив, он зло прошелся по демократам, которых уже тогда стали называть «демокрадами».

— А вот и неправильно! — возразил отец. — Страну развалили? А может, так и надо?.. Страна должна быть людям впору! Ты же не покупаешь ботинки семидесятого размера? А страна у нас была семидесятого. Вот и сократили на несколько размеров. Я при коммунистах шестьдесят четыре года прожил. Я-то знаю, как ночью вскакиваешь от того, что тебе сон приснился, будто ты портрет Брежнева вверх ногами заверстал! Я-то знаю, как это бывает, когда пятнадцать лет ждешь квартиру, а потом вдруг тебя нет в списке...

— Но ведь дали же!

— Дали... Мать твоя теперь каждое утро трындит: «Если бы не я, если бы не я...» Говорит, чтобы я ей отстегивал за квартиру, потому что ей площадь дали, а не мне! А почему мне кто-то что-то давать должен? Почему? Человек должен заработать и купить!

— А если человек не может заработать?

— Значит, он или дурак, или лентяй! Дурака надо лечить, а лентяя мне не жалко. Голодному человеку надо не рыбу жареную давать, а удочку, чтобы он рыбки наловил!

— Это, кажется, по телевизору вчера Гайдар говорил?

— Ну говорил...

Тем временем кто-то из посетителей почтительно приблизился к столику:

— Валентиныч, в 74-м финал кто судил?

— Тейлор, — мгновенно ответил отец с некоторым даже недоумением по поводу такой легкой незначительности вопроса.

— Ага, спасибо. Сынок навестил?

— Сынок. Наследничек. Вот учу уму-разуму!

Характер у отца начал портиться, и Башмаков все реже заглядывал в «Стрелку». Зато Людмила Константиновна стала регулярно наведываться к сыну — всласть пожаловаться на съехавшего с глузду Труда Валентиновича. Однажды мать приехала заплаканная и рассказала, что денег отец совсем не дает, приходит поздно из бара пьяный и смотрит до трех ночи по видику чемпионаты прошлых лет. Громко кричит и выпивает по поводу каждого давным-давно забитого и выученного наизусть гола. А вчера даже упал в ванной и разбил стеклянную полочку, на которой стояли шампуни. А главное — женщина у него появилась.

— Да ну что вы такое говорите? Какая женщина?! — возразила Катя и глянула на мужа со значением.

Она и не сомневалась, что все Башмаковы отличаются генетической предрасположенностью к блудовитости.

Последний роман Труда Валентиновича начался необычно. Как-то раз загулявший в баре мужик, занимающийся туристическим бизнесом, восхитился футбольными познаниями бывшего верстальщика и подарил ему путевку на финал чемпионата мира в Лос-Анджелес с заездом в Нью-Йорк. Отец, до этого ни разу не покидавший пределы Отечества, вернулся потрясенный.

— Олег, ты никогда не догадаешься, куда я залазил!

— Куда?

— В голову статуи Свободы. Пустая, что у твоей матери!

В этой поездке, как признался впоследствии сыну Труд Валентинович, он и познакомился с вдовой-генеральшей. Та сдала иностранцам четырехкомнатную квартиру на Кутузовском и зимнюю дачу во Внуково, получала в месяц столько, сколько и не снилось ее усопшему лампасному супругу, и разъезжала теперь по всему миру. В поездке между генеральшей и Башмаковым-старшим завязался скоротечный туристический роман, и, расслабившись на предотлетном банкете, генеральша с причитаниями и жалобами на ушедшее здоровье изменила усопшему мужу.

— Ты понимаешь, Олег, сначала все на судороги жаловалась, а под конец разошлась, как молодая! Я чуть зубы не потерял!

По прилете в Москву они обменялись телефонами и даже несколько раз перезванивались. Один такой разговор и подслушала Людмила Константиновна.

— Ах, бросьте вы, — высокомерно утешила Катя. — Ну куда он уйдет? Кому он нужен?

— Не скажи, Катенька...

— А если и уйдет — скатертью дорога! Вы же сами говорите, житья с ним нет.

— Сама уж не знаю. То убила бы — прямо сечкой для капусты и зарубила бы! А другой раз с утра не переругнемся, уйдет к себе в «Стрелку» — и тоже вроде как сама не своя хожу...

— Вас не поймешь!

На следующий день жена отправила Башмакова вести среди Труда Валентиновича воспитательную работу. Отец еще больше разъехался нездоровой полнотой, а к красной крапчатости на лице добавились фиолетовые прожилки и бурые пятна. Он отрастил пушистые сенаторские бачки и ходил в темно-синем двубортном пиджаке с металлическими пуговицами. Поговорили о том о сем, и Олег мягко упрекнул разнуздавшегося папашу.

— Пожаловалась! — пофиолетовел отец. — Она когда еще к вам собиралась, я сразу понял — доносить побежала! А кому мне жаловаться, как она меня с тещей всю жизнь угнетала? Понятно, белая кость. А я так — тубзик егорьевский...

Кто-то из завсегдатаев бара подошел к ним и перебил разговор обычным футбольным вопросом.

— Позже! Не видишь, что ли, у меня посетитель! — отмахнулся Труд Валентинович. — Уйду я от нее к чертям собачьим!

— К чертям или к генеральше?

— Зачем мне эта старуха? Молодую найду. Чтоб грудь торчком, секель сверчком!

— Здоровья-то хватит?

— Хе!

— А денег?

— Отложены. Я ж ей не сказал, что мы с тобой материну избуху продали. Она, курица, ничего не знает.

— Слушай, ну что вы на старости лет дурь развели! Давай мы к вам приедем и вас помирим!

— Мириться? Никогда. Я у нее грибного супчика из кастрюльки пол-половничка отлил. А она... Ты знаешь, что она мне заявила?

— Что?

— «Что»! Сказал бы, если бы она не мать тебе была...

— Значит, не хочешь мириться?

— Нет!

...Лежал Труд Валентинович в затрапезной больнице, в переполненной палате, на облезлой койке, заправленной бельем, серым, как снег на обочине. Врачи и медсестры были раздражительны, хамливы или же просто презрительно равнодушны. Лекарства приходилось покупать самим. Людмила Константиновна перерыла всю квартиру (отец и ей за день до удара все-таки похвастался заначкой), но ничего так и не нашла. У Труда Валентиновича отнялась вся левая сторона, и говорить он фактически не мог, а только слюняво бубнил. Когда он увидел сына, то, мучительно кривя рот, что-то загукал. Олег склонился над ним и только с третьего раза разобрал:

— Спроси меня!

Башмаков поначалу не понял, а потом догадался и громко, внятно, словно у отца пропала не только речь, но и слух, произнес самое простое, что могло прийти в голову:

— Лос-Анджелес. 94-й. Финал. Отец закрыл глаза, наморщил правую половину лба и так лежал молча несколько минут, а потом заплакал, даже как-то жалко захныкал, тряся головой.

— Ну ладно, ладно, вспомнишь! — Людмила Константиновна погладила его по волосам, вдруг страшно поредевшим буквально за несколько дней.

Отца выписали домой, предупредив родных, что лучше уже не будет, а только хуже. Он лежал на своем диване, тупо уставившись в телевизор. Людмила Константиновна ухаживала за ним самоотверженно и лишь иногда, кормя с ложечки и тетешкаясь, как с ребеночком, вдруг черствела лицом и спрашивала скрипучим голосом:

— Ну что же ты к своей генеральше не уходишь? Иди! Только сначала куда деньги спрятал, вспомни! Эх ты, бабашка! Но гнев быстро иссякал, голос теплел, и мать как ни в чем не бывало гладила отца по голове, приговаривая:

— Ну, еще ложечку! За Олега... Видишь, Олежек к нам пришел — тебя проведать...

Труд Валентинович поднимал на сына серьезно-бессмысленный взгляд, потом в глазах появлялась боль, он морщил правую половину лба и выборматывал только одному Олегу понятную мольбу:

— Спроси меня!

И, не дождавшись вопроса, начинал рыдать, сотрясаясь всем своим исхудавшим телом.

Место выделили на Домодедовском кладбище, почти возле аэропорта. А поскольку ехать туда нужно было через Завьялово, то и отпевать отца решили в храме Зачатия праведной Анны. Отпевали сразу двух покойников — Труда Валентиновича и какую-то старушку. Батюшка все время повторял: «раба божия Антонина и раб божий Михаил». И это случайное соседство двух чуждых усопших в преддверии вечности странно укололо башмаковское сердце. Кстати, только в церкви Олег узнал, что отец крещеный (спасибо покойнице бабушке Дуне!), поэтому и Господу на Страшном суде он отрекомендуется не своим советским чудизмом — Труд, а как положено — Михаил.

Проводить Труда Валентиновича в последний путь пришло человек десять завсегдатаев «Стрелки». От Третьей образцовой типографии, где отец протрубил столько лет, вообще никого не было. Зато тот самый богатый фанат, отправлявший его в Америку, прислал большой букет алых роз на длинных шипастых стеблях, похожих на ровно нарезанные куски колючей проволоки. Олег Трудович подумал вдруг, что границу державы при нынешнем безденежье совсем не обязательно обтягивать дорогой колючей проволокой, а вполне достаточно засаживать такими вот розами.

Батюшка торопливо вышел из алтаря и начал отпевание. Башмаков, не вникая в полупонятный старославянский речитатив, мял размягчившийся в пальцах конец свечки и размышлял о том, что тело, как ты его ни лелей, ни тренируй бегом, ни взбадривай контрастным душем, — рано или поздно оказывается в таком вот обтянутом оборчатым крепом ящике. А душа... Есть ли она, душа? Вдруг и апостол Петр возле райских врат, похожих, наверное, на ворота спецсанатория, не просто так для собственного удовольствия ключами позвякивает, а напоминает взыскующим вечной жизни: «Кончился ваш завод, мыши вы пружинные! А ключики-то вот они!..»

А если душа — это вообще какая-то разрушительная болезнь, запущенная в разум, вроде компьютерного вируса? И Страшный суд — это всего лишь программа по выискиванию и ликвидации таких вот душ-вирусов?..

Священник вдруг оборвал речитатив, строго посмотрел на провожающих и сварливо сказал:

— Если кто-то забыл, напоминаю. Крестятся православные люди следующим образом: складываем пальцы щепотью, а затем — ко лбу, к животу, к правому плечу и к левому плечу. Усвоили?

Все виновато переглянулись и старательно закрестились. Башмаков, собиравшийся по окончании отпевания подойти к батюшке и коротенько расспросить про свое крестильное имя, так и не отважился обеспокоить сурового пастыря.

Похоронили отца в мелкой могилке, вырытой экскаватором в мерзлой земле. Кладбище было огромное, и сразу возле десятка могил толпились родственники, прощающиеся с покойными. Издали они почему-то напомнили Башмакову кучки спорящих болельщиков, оставшихся на площади перед стадионом, когда основной народ уже схлынул.

Гроб с Трудом Валентиновичем они долго возили туда-сюда, ища свой участок и путаясь в заснеженных кладбищенских улицах и переулках. Потом прощались у могилы. Отец лежал в гробу потемневший и нахмурившийся, словно мучительно вспоминал, кто же не смог забить решающий пенальти в Лос-Анджелесе. Башмаков наклонился и все-таки коснулся губами бумажного венчика на отцовском лбу. И не почувствовал ничего, кроме холодной шероховатости бумаги. Людмила Константиновна, когда яму уже забросали, очень расстроилась, увидав, как могильщики перерубили лопатой длинные шипастые стебли великолепных алых роз.

— Все равно тащат, — шепнул кто-то, — обрубки в венки вплетают...

Поминали отца в «Стрелке», и выпившие завсегдатаи почему-то очень серчали, что Башмаков, в отличие от своего усопшего родителя, в футболе совершенно «не копенгаген». Через несколько дней после похорон Дашка принесла Башмакову новую, упакованную в коробку рубашку.

— Завтра ты идешь к Корсакову.

— А кто это?

— Директор валютно-кассового департамента. Я договорилась.

27

«М-да, — подумал эскейпер, — не устрой меня Дашка в банк, с Ветой я бы никогда не познакомился, жил бы себе спокойно со своей вечной женой Екатериной Петровной и не собирал бы сейчас манатки, чтобы бежать на Кипр. Все из-за банка!»

«Без банков жить нельзя на свете, нет!» —

пели на юбилейном фуршете девчонки из кордебалета и выше головы, точно в эсэсовском приветствии, вскидывали ноги.

...Встреча с Корсаковым была назначена на 12:15. Но собираться Башмаков начал с самого утра, как только вернулся с пробежки. Вымыл голову и уложил волосы феном. Потом долго распечатывал подаренную рубашку, выбирая из нее, словно из костлявой рыбы, многочисленные булавочки. Костюм, с вечера отутюженный Катей, висел на гардеробной дверце. Одевшись, с трудом застегнув новый твердый воротничок и постояв перед овальным зеркалом, Олег Трудович огорчился: пиджак был ему теперь великоват и сидел мешком. Поразмышляв, Башмаков пришел к выводу, что без диоровского галстука не обойтись.

Дашка уверяла, будто от их дома до банка пятьдесят минут, но Башмаков отправился в путь за полтора часа. На метро он добрался до «Сокольников», где не бывал много лет, а если и бывал, то мимоездом. Олег Трудович еще помнил деревянные домики вокруг станции и ту самую булочную, возле которой Шарапов встречался со шмарой из банды Горбатого.

«А теперь — Горбатый! Я сказал — Горбатый!»

«Интересно, Высоцкому понравилась бы нынешняя жизнь?»

Здание метро, некогда выглядевшее вполне значительно, теперь, на фоне щоровенных бело-синих башен, напоминало замысловатую конструктивистскую собачью будку, брошенную псом и заселенную заводными мышами.

Башмаков глянул на часы и пошел пешочком к набережной, недоумевая, шчем вышел в «Сокольниках», когда надо было выходить на «Преображенке».

Издали банк напоминал огромную ребристую глыбу зеленого льда — айсберг, неизвестно как вынесенный на берег Яузы. Стройка, по всем признакам, еще не закончилась: сбоку стояли вагончики-раздевалки, высились штабеля облицовочной плитки. Рабочие-турки в синих куртках гортанно улаживали какой-то производственный конфликт. Перед входом в банк располагался просторный паркинг, уставленный умопомрачительными тачками. От той стоянки, где еще недавно прозябал Олег Трудович, эта отличалась так же, как продовольственная «Березка» времен застоя отличалась от кимрского сельпо.

Пропуск был заказан. Охранник, одетый в черную форму, тщательно изучил сначала обе фотографии в паспорте, потом долго вглядывался в башмаковское лицо. Сомнения возникли явно из-за того, что Олег Трудович за последние два месяца похудел и «залучшал». Охранник наконец вернул паспорт с пропуском и кивком приказал положить кейс на ленту агрегата, умеющего видеть насквозь, точно такого же, как в аэропорту. У Башмакова даже возникло ощущение, будто он куда-то улетает. Далеко-далеко... В кейсе, кстати говоря, ничего не содержалось, кроме двух яблок и банана: Олег Трудович как раз устроил себе разгрузочный день. Да и вообще кейс он прихватил исключительно для солидности. На экране возникли серые фруктовые силуэты, складывающиеся в очевидную фаллическую картинку.

— Проходите, — сказал охранник, ухмыльнувшись.

Башмаков вошел в полупрозрачный стеклянный стакан, рассчитанный на одного человека и устроенный наподобие шлюзовой камеры. На мгновение он оказался замкнут, потом дверь открылась, и Олег Трудович шагнул в огромный, ярко освещенный холл. На ступеньках широкой мраморной лестницы его встречала улыбающаяся Дашка. И у Башмакова снова возникло какое-то аэропортное ощущение, словно он прилетел издалека и дочь встречает его после долгой разлуки, хотя на самом деле расстались они всего несколько часов назад — Башмаков вернулся с утренней пробежки, Дашка же, докрашиваясь на ходу и дожевывая бутерброд, вылетала из дому.

Сбежав со ступенек, она поцеловала отца в щеку, чего дома никогда не делала. На ней была белая шелковая блузка и строгий бизнес-костюм, но с очень короткой юбкой, обеспечивавшей полноценный обзор длинных стройных ног, почти незаметных при каждодневном внутрисемейном общении. Да и вся Дашка здесь, на открытом стеклянно-мраморном пространстве, воспринималась совсем не так, как в тесной прихожей.

— Как добрался?

— Нормально добрался. Между «Комсомольской» и «Красносельской» пять минут в тоннеле стояли...

— Бывает. Пошли?

— Пошли.

И Дашка двинулась вперед особенной походкой, сочетавшей в себе офисную строгость и подиумную заманчивость. Дома она так никогда не ходила. Наблюдательный Башмаков отметил, что попадавшиеся навстречу девушки не только были одеты почти так же, как Дашка, но и двигались очень похоже. А вот встречные мужчины делились на две категории — энергично-торопливые юноши, летящие по коридору так, что галстуки за ними еле поспевали, и зрелые мужи, поспешающие солидно, словно совершающие неторопливую, но вполне целенаправленную прогулку.

Дашка вела отца по белым коридорам, то и дело открывая какие-то двери пластиковой карточкой.

«Боженька ты мой! — подумал Башмаков. — Да наш секреченый-пересекреченый „Альдебаран" просто вокзальный сортир по сравнению с этим банком!»

Наконец они остановились возле таблички:

Директор валютно-кассового департамента

В. П. КОРСАКОВ.

— Тебе туда. Не волнуйся. Все будет в порядке. Корсакова зовут Валерий Павлович... Ну, ни пуха!

— К чертям собачьим!

Дашка сдала отца высокой, изысканно тощей девице Вале, дежурившей в приемной. При этом девушки по-особенному переулыбнулись:

— А мы к ва-а-ам! — пропела дочь.

— А мы зна-а-аем! — отозвалась тощая.

И Башмакову приоткрылись вдруг некие специальные отношения, связывающие меж собой секретарш всего мира. В детстве он читал одну дурацкую книгу, в ней члены тайного революционного общества в любой части планеты, хоть в мертвой пустыне, откликались на пароль: «месс-менд». Шепни: «месс-менд» — и тут же из бархана, вытряхивая из ушей песок, вылезет сподвижник. А у секретарш всего мира пароль запрятан в улыбку.

— Вы уж моего папочку не обижа-айте! — улыбнулась Дашка.

— Не оби-идим! — улыбнулась Валя.

Ровно в 12:15 Башмаков вошел в просторный, не меньше, чем у Верстаковича, кабинет. Корсаков был почти молод, но уже совершенно, ослепительно лыс. Заученным движением, напоминающим ход конем, директор вышел из-за стола, пожал Башмакову руку, кивнул на стул у приставного столика, а сам сел напротив. После нескольких обычных анкетных вопросов он вдруг спросил:

— Ну как там стены?

— Стоят, — автоматически отозвался Башмаков и сообразил, что Корсаков тоже выпускник МВТУ. Только бауманец мог спросить про «стены».

— А из НПО «Старт» почему ушли? — поинтересовался директор. — Сократили?

— Нет. Закрыли тему вместе с лабораторией. Мы же сначала на «Буран», а потом на «Альфу» работали...

— Чем после сокращения занимались?

— Бизнесом...

— Каким, если не секрет? — встрепенулся Валерий Павлович.

— Да нет, какой же секрет! Сначала оптическими приборами, потом автомобилями, — внутренне покраснев, залепил Башмаков.

— Тогда понятно... С автомобильным бизнесом сейчас трудно. Рынок перенасыщен. Весь мир нам свое старье гонит! — горько вздохнул Корсаков.

— Гонит... — подвздохнул Олег Трудович.

Корсаков покачал глянцевой лысиной, и у Башмакова мелькнула мысль: а не натирает ли он ее по утрам специальным составом — для блеска? Времена-то какие! Чего только не напридумывали. Блеск и сила здоровой лысины...

— И сколько, если не секрет, вы зарабатывали?

Башмаков, уже не краснея ни внутренне, ни внешне, умножил свои совокупные доходы на стоянке втрое и назвал сумму. Корсаков снова бликанул лысиной, и Башмаков подумал: «А не полирует ли он ее? После каждого посетителя достает специальную фирменную бархотку от „Проктер энд Гэмбл" и тщательно наводит блеск, как на ботинке».

— Маловато. Уверен, нашей зарплатой вы останетесь довольны. Очень... Банки — надеюсь, вы это знаете — кровеносная система экономики. Чем лучше кровообращение — тем жизнеспособнее организм. Мы разворачиваем сеть банкоматов: в торговом центре «Яуза», в гостинице «Север», на «Фотоне», в НИИ ИРРР... Вот вы и будете эти банкоматы обслуживать. Думаю, разберетесь, хотя, конечно, на «Буране» у вас банкоматов не было. Подучим. И будем трудиться! Договорились, Олег Трудович?

— Договорились, Валерий Павлович!

— А сейчас сходите к фон Герке. Он объяснит, что нужно делать дальше. Кстати, вы, кажется, вместе работали?

— Да, в «Альдебаране».

— Где?

— В НПО «Старт».

— Фон Герке о вас очень хорошо отзывается. Валя проводит...

И теперь уже Валя, похожая на одетый в бизнес-костюм двухметровый рекламный карандаш, повела Башмакова по белым коридорам. Встречных она приветствовала улыбкой, не той межсекретарской, а другой, чуть насильственной — так улыбаются фигуристки, если оценки ниже ожидаемых, а спортивную радость выставлять общественности все равно необходимо. Валя ввела Башмакова в приемную департамента кадров и сдала его маленькой крепкогрудой блондинке с густо очерненными глазами и фиолетовыми губами.

— А мы к ва-а-ам!

— А мы зна-а-аем!

Далее последовал обмен «месс-мендовскими» улыбками — и блондинка распахнула перед Башмаковым дверь с табличкой:

Заместитель директора департамента кадров

А. П. ФОН ГЕРКЕ.

— Разрешите?

Герке был тот же самый, но разъевшийся и холеный, как персидский кот. Он отрастил пушистые усы и носил очки в тонкой золотой оправе.

— Я, когда фамилию услышал, сначала посомневался, а как до отчества дошло... Здорово, Трудыч, здорово! — Он вышел из-за стола и приобнял Башмакова. — Выглядишь как новенький. И галстук хороший. Значит, будешь нас обанкомачивать?

— Да вроде так.

— Ну, это ерунда по сравнению с нашими-то «буранными» проделками. Посмотрел тут недавно «бурашку» в Парке культуры и отдыха... Сволочи! Самый дорогой в истории человечества аттракцион! Козлы! Так бы в лоб половником и дал! Наших-то кого-нибудь встречаешь?

— Чубакку видел.

— Так он же в Америке?

— Приезжал.

— Он мне тоже звонил, плел про какой-то «Золотой шанс», про контрольные разработки, но я его послал. Выпьешь?

— А тут можно?

— Тут все можно. А помнишь, как нас Уби ван Коноби с выпивкой гонял? Царствие ему небесное! — Герке пространно перекрестился.

Затем бывший секретарь парткома «Альдебарана» встал, вынул из бара бутылку «Хеннеси» и плеснул в два больших круглых бокала.

— Кофейку?

— Лучше чая. Я на диете...

— Наденька, чай и кофе, пожалуйста! — приказал Герке, нажав кнопку селектора. — Бережешься? Молодец! «Здоровье — это спорт и диета!» Читал?

— Конечно.

— А ведь умер!

— Кто?

— Как кто? Автор. Диетолог этот самый. Вчера в «Коммерсанте» некролог был. Сорок два года. Страшное дело! Сколько народу поумирало! Про Докукина слыхал?

— Нет. А что с ним?

— С ним ничего. А жену взорвали. Вместо него за руль села...

— Не может быть!

— Говорю это тебе как коммунист коммунисту, — невесело хохотнул Герке.

— Взорвали.

— Как — совсем?!

— Совсем. А он, говорят, с горя мозгами тронулся. Уже не человек.

— За что взорвали?

— Ну, не за идейные же убеждения! За деньги. Деньги, как алкоголь, в разумных количествах радуют, в больших — убивают. Ну, давай за умеренность!

Башмаков, помня о разгрузочном дне, прикоснулся губами к коньяку — замечательно ароматному и вкрадчиво-жгучему. Наденька внесла на подносике две чашки — большую и маленькую, улыбнулась фиолетовой помадой и удалилась. Герке проводил ее взглядом человека, изверившегося в женской новизне.

— Я хочу тебя спросить, Олег... Если нельзя — не отвечай. Как ты вышел на Корсакова?

— Понимаешь, у меня тут дочь работает...

— Знаю. Видел. Красавица! Как дети-то повырастали! Как повырастали-то!

— Да уж...

— Но дочь-то твоя работает у Садулаева.

— Ну вот, она попросила Садулаева. Садулаев поговорил с Корсаковым...

— Садулаев с Корсаковым? — на лице Герке изобразилось недоумение, словно услышал он о чем-то противоестественном, наподобие любви русалки и дельфина. — Садулаев с Корсаковым... Это точно?

— Мне Дашка сказала... — промямлил Башмаков, чувствуя, что утратил на автостоянке всякие представления об извечных аппаратных тонкостях и сдуру влез в какую-то важную внутрибанковскую интригу. — Может, мне не следовало...

— Да нет, ты не волнуйся! Дальше этого кабинета информация никуда не пойдет. Садулаев с Корсаковым... Ишь ты! К твоему трудоустройству это не имеет никакого отношения. Вот тебе листочки. Все как обычно, все как раньше. Родился, работал, не был, не состоял... Только теперь родственники за границей — это не плохо, а даже хорошо. Заполняй! А потом мы тебя недельки три попроверяем. На всякий случай...

— Как раньше?

— Ага. Как раньше. И занимаются этим те же самые ребята из Конторы. А начальник службы безопасности у нас полковник из «девятки». Брежнева охранял. Как раньше... Меня, когда брали, десять раз переспрашивали, зачем фамилию поменял. Был Волобуев — стал фон Герке... Не любят у нас, понимаешь ли, дворянских корней. Ну ничего. Я, кстати, все вспоминал, ты у нас не из дворян случайно?

— А что?

— Я, понимаешь, — тут он протянул Башмакову золоченую визитку с гербом, похожим на сваленную в одну кучу коллекцию старинного оружия, — Краснопролетарское районное дворянское собрание организовал. Кадров решительно не хватает. Какие-то все вырожденцы и пьяницы... Устроил обед по случаю тезоименитства невинно убиенного государя-императора Николая Александровича. Заблевали весь ДК Русакова. Ну ей-богу... А если нормальный дворянин, не пьющий, с манерами, — так сразу еврей. Папашу или дедушку подженили. Приходит тут на учет вставать князь Тверской, Иван Моисеевич. Смотрю по документам — все правильно: Рюрикович. Ладно, Олег Трудович, заполняй анкеты! Я очень рад, что ты будешь у нас работать. Надоели эти сопляки. В башке ничего, кроме курса доллара, а по коридору идет что твой президент Академии наук... Так бы и дал в лоб половником! Ну, за тебя!

Башмаков плюнул на разгрузочный день — и выпил коньяк. Душа потеплела.

— А помнишь, как Каракозин Чубакку дистиллированной мочой поил? — захохотал Герке.

— Конечно!

— Ты, кстати, с ним не встречаешься? Вы ведь дружили...

— Нет, не встречаемся. Он куда-то уехал...

— Я тут его жену по телевизору видел. Как ее звали?

— Олеся.

— Да. Олеся. Они, кажется, разошлись?

— Давно уже.

— Тут презентацию Ростроповича по телевизору показывали. Она ему какую-то древнегреческую вазу вручала от клуба бизнес-вумен. Ну, доложу я тебе! Кто мог подумать, когда она по «Альдебарану» задницей вертела! Какая женщина! А Ростропович — тьфу, смотреть противно! Козел с виолончелью... Ты у нас, кстати, кто?

— В каком смысле?

— В политическом.

— А ты?

— Я монархист, естественно.

— А я сочувствующий, — горько вздохнул Башмаков.

Когда он уходил из банка, охранник снова заставил его положить кейс на транспортерную ленту и даже подозвал напарника. Они с живым интересом уставились на экран, но серые фруктовые силуэты на этот раз раскатились по углам.

— Взяли? — спросила Катя, когда Башмаков пришел домой.

— Пока еще нет. Проверять будут.

— А чего тебя проверять? — удивилась Катя. — Ты же безобидный.

— Не переживай!

— Как же не переживать, если у меня муж безработный?

— Все будет хорошо. Ты Корсакову очень понравился! — первым делом успокоила Дашка, поздно вечером вернувшись домой.

Она теперь постоянно возвращалась поздно, потому что, вдруг спохватившись, поступила на вечернее отделение пединститута и после работы ездила на лекции.

— Возьмут тебя, никуда не денутся!

— Это тебе Садулаев сказал? — со значением поинтересовался Олег Трудович.

— Вот черт, забыла тебя предупредить. А кто тебя про Садулаева спрашивал?

— Герке.

— Ты с этим фон-бароном поосторожнее. Он из команды Малевича.

— А Корсаков?

— Тоже.

— Не понял.

— Выйдешь на работу — все поймешь. Черт, как же я тебя не предупредила!

Башмаков тщательно заполнил формы и анкеты, приложил фотографии, трудовую книжку. Дашка все это отвезла в департамент кадров. Началось ожидание. Он так волновался, что даже хотел сходить в храм Зачатия праведной Анны и поставить свечку, но так и не сподобился. А ровно через три недели позвонил Герке и радостно объявил:

— С тебя гектолитр! В понедельник выходи на работу!

— Наконец-то.

— Наконец-то? Если бы не я, тебя еще месяц проверяли бы!

В понедельник Башмаков отправился в банк. Корсаков принял его, не выходя из-за стола. Не привстал даже, а лишь еле заметно кивнул.

— Куда же мне вас девать? — начальник почесал пальцем лысину, словно соскреб с полировки мушиное пятнышко.

— В каком смысле?

— В том самом. Вроде только что отстроились, а мест уже не хватает. Новое крыло только через полгода сдадут. Ладно, посидите пока в кассовом секторе. Там Игнашечкин. Он как раз для «карточников» программирует. Пообщайтесь, полезно будет.

В небольшой комнате тесно, впритык стояли четыре стола. За первым столом в уголочке, отгороженном большим шкафом, сидела кассир-эксперт Тамара Саидовна Гранатуллина, маленькая восточная женщина со скуластым лицом, раскосыми, но не темными, а светлыми недоверчивыми глазами. Судя по рукам, уже начавшим ветшать, ей было под пятьдесят, хотя выглядела она значительно моложе, лет на сорок.

Второй стол, заваленный листингами, проспектами и справочниками, принадлежал Гене Игнашечкину, беготливому пузанчику с постоянно расстегнутой нижней, надбрючной пуговкой на рубашке. Волосы у него были редкие, и когда он волновался, сквозь светлые прядки виднелась покрасневшая кожа, покрытая капельками пота. Но особенно Башмакова удивила клавиатура Гениного компьютера, покрытая коричневыми кофейными пятнами и обсыпанная сигаретным пеплом. Кстати, сам Игнашечкин никогда не говорил «компьютер», а исключительно «компутер».

Когда Башмаков впервые вошел в комнату, Тамара Саидовна мирно ругала Гену за то, что он по вечерам, когда все уходят домой, самым подлым образом смолит, хотя между ними существует твердое соглашение: в рабочем помещении не курить.

— Саидыч, одну сигарету! Задумался...

— Вы по какому вопросу? — спросила Гранатуллина, увидев Башмакова.

— Я тут с вашего позволения сидеть буду, — вежливо сообщил Олег Трудович.

— Курите? — с надеждой спросил Игнашечкин.

— Нет.

— Очень хорошо! — обрадовалась Тамара Саидовна. — Будем знакомиться.

Познакомились.

— Трудович? — хихикнул Игнашечкин. — Значит, отец ваш — Труд?

— Да. Был... Умер недавно.

— Извините... — Гена покраснел на всю голову и, стараясь замять неловкость, сказал, кивая на третий стол: — А здесь у нас сидит Вета. Очень серьезная девушка. Она сейчас болеет...

Стол был чист. На нем стоял только компьютер и лежала книга на английском. На обложке мускулистый мужчина страстно лобызал восьмой номер у рыжеволосой вакханки по имени Джен Эйр.

— Том, ты к Вете ездила?

— Ездила. Еле пропустили через три контроля.

— Ну и что с ней?

— Нормально. Бледненькая еще...

Четвертый стол, на самом проходе, был отдан в полное распоряжение Башмакова. Первые дни ушли на обустройство рабочего места. Гена взял над ним шефство, водил к начальству выбивать компьютер.

— А зачем мне компьютер? — удивился Башмаков.

— Дурачина ты, простофиля! Если у человека на столе нет компутера, значит, он жалкая, ничтожная личность.

Компьютер выбили, правда, для начала только «тройку», но все-таки! Потом Гена помог Башмакову поменять кресло. В том, которое досталось Олегу Трудовичу, выяснился дефект: спинка едва держалась в вертикальном положении и откидываться на нее было опасно. Он сначала хотел простодушно взять себе пустующее кожаное кресло болеющей Веты, но Тамара Саидовна очень серьезно отсоветовала.

— Ты знаешь, сколько заплатили за эту рухлядь? — возмущался Игнашечкин, когда они тащили со склада новое кресло. — В два раза дороже, чем стоит. В два!

Гена почему-то сразу проникся к Башмакову совершенно родственными чувствами, всюду водил его с собой, все показывал и объяснял. Встречая в коридоре знакомого — а знал он почти весь банк, — Игнашечкин останавливался и обстоятельно представлял смущенного Олега Трудовича. Так гордый пейзанин представляет односельчанам приехавшего погостить городского родича.

— Олег у Шаргородского работал! — обязательно, понижая голос, сообщал он. — «Буран» лудил!

Обедать они ходили втроем. Столовая напоминала средней руки ресторанчик, но цены были раза в четыре ниже, чем в городе. Башмаков вспомнил, как однажды, в 84-м году, он с покойным Уби ван Коноби ездил на совещание в министерство и, набрав целый поднос отличной жратвы, заплатил меньше рубля. Вернувшись домой, Башмаков очень сердился и уверял Катю, что советская власть рухнет из-за таких вот закрытых полубесплатных столовых...

Тамара Саидовна ела очень быстро и убегала к своим фальшивым бумажкам, а Гена вел Башмакова еще в кафетерий. Торопиться ему было некуда — он любил работать по вечерам, когда все уходили. За кофе с сигаретой Игнашечкин наставничал:

— Ты хоть понимаешь, Трудыч, куда попал?

— В каком смысле?

— В прямом.

— В банк.

— В бутылк. Ты попал в логово вампиров! Улавливаешь?

— Не совсем.

— Вношу ясность. Тебе уже, конечно, говорили, что банки — это вроде кровеносной системы экономики?

— Конечно. А разве не так?

— Все правильно. Но с одной только масипусенькой разницей. Представь себе, что ты — экономика.

— Я?

— Ты. И у тебя, как и положено, имеется кровеносная система. Но вот одна, самая важная, артерия выведена наружу и к ней присобачен краник, как в самоваре. Представил?

— С трудом.

— Ничего, втянешься. И вот к тебе, к экономике, то и дело подбегают разные вампиры, вампирчики и вампирища — кто с кружкой, кто с бидоном, кто с цистерной. Открывают краник и кровушку твою отливают. На вынос. В основном для отправки за рубежи нашей некогда великой родины. Долго ты протянешь?

— Думаю, недолго.

— Соображаешь! А чтобы ты не сдох от малокровия, тебе периодически из-за границы присылают взаймы и под большие проценты консервированную кровушку в изящных импортных упаковках с лейблом «МВФ», что означает совсем не министерство военного флота, а...

— Международный валютный фонд!

— Гигант мысли! И что же получается? Долгов у тебя все больше, а кровушки все меньше. Ножки дрожат, в глазках темно. И это называется кровеносной системой экономики! Так вот, когда какой-нибудь свистобол будет в телевизоре недоумевать, отчего у нас экономика загибается, а реформы буксуют, — плюнь ему в его телевизионные гляделки! Он отлично знает, отчего и почему. У него у самого в боковом кармане фляжечка для кровушки имеется...

— А у тебя?

— Гений! И у меня пузыречек. И у тебя скоро будет. Как только испытательный срок закончится. Привыкай! Теперь вопрос на засыпку: тебя кто в банк привел?

— В каком смысле?

— В прямом. Сюда с улицы не берут.

— Допустим, Садулаев.

— А ты хоть знаешь, кто такой Садулаев и с чем его едят?

— С чем?

— Продолжение в следующей серии...

Из дальнейших рассказов Гены выяснилось, что в банке идет давняя ожесточенная война. Два вице-президента — Садулаев и Малевич — пытаются каждый в своих интересах свалить президента банка Юнакова, сидящего на этом месте почти восемь лет, с того момента, когда решением Политбюро стали срочно организовывать коммерческие банки. О самом Юнакове рассказывали, что он работал во Внешстройторге и готовился к загранкомандировке в Египет. Вдруг его вызвал к себе зампред и поручил организацию банка. А что такое был банк при советской власти? Ничего, толстые тетки с деревянными счетами.

— За что? — взмолился Юнаков, мечтавший в Египте купить подержанную иномарку и приодеть жену.

— Ты коммунист или как? — объяснил ситуацию зампред. — Есть решение Политбюро. Нам поручено организовать акционерный банк. И он будет. Асуанскую плотину построили, неужели банк драный не организуем?

— А Египет? — чуть не заплакал Юнаков.

— А что — Египет? Пирамиды тысячи лет тебя дожидаются. Подождут... Даю день на раздумье.

Юнаков с горя напился сильнее, чем обычно, проплакал пьяными слезами всю ночь и наутро в состоянии похмельного обезволивания согласился. Откуда взялось название «Лосиноостровский», уже никто толком не помнил. Кажется, первоначально им выделили отремонтированное здание школы-восьмилетки на краю Лосиного острова, но потом нашлось место получше, поближе к центру, а название так и осталось. Впрочем, никто и не именовал банк «Лосиноостровским», а как-то сразу прижилось другое название — «Лось-банк». Тем более что в Юнакове, высоком и мосластом, действительно наблюдалась какая-то сохатость.

А пил он всегда. В прежние времена его даже вызывали по этому поводу на партком, песочили — и это удерживало будущего президента на краю алкогольной пропасти. Вообще, со временем, когда спадет пена, ученым еще предстоит выяснить и обобщить благотворную роль парткомов в деле укрепления советской семьи и в борьбе с алкогольной зависимостью. И, собственно, чем принципиально отличается психотерапевт, кодировавший Гошу, от секретаря парторганизации, который тяжким, непрощающим взглядом смотрел на коммуниста, зачастившего бегать из советской действительности в бесклассовые туманы водочной эйфории? Крах КПСС сыграл в жизни Юнакова, да и не только в его, роковую роль.

Став банкиром, он, как говорится, отвязался. В первое время, рассказывал Гена, выпив, Юнаков любил походить по кабинетам, подбадривая сотрудников, интересуясь настроением и проблемами, иногда даже садился с подчиненными и рассказывал им про то, как плакал всю ночь, не желая идти в банк. Но постепенно походы по кабинетам становились все бессмысленнее, а рассказ про ночь рыданий все бессвязнее и слезливее. Иной раз приходилось вызывать охрану, чтобы отправить домой уснувшего за рассказами руководителя.

Понятно, что такие походы по этажам авторитет не укрепляли, поэтому в новом банковском здании был предусмотрен специальный отдельный лифт, поднимающий президента втайне от посторонних взоров из подземного гаража прямехонько в кабинет размерами с крытый теннисный корт. Благодаря этому сотрудники теперь не видели, в каком состоянии он прибывает и убывает. А состояние случалось всякое. Однажды в течение одной ночи в кабинете была заменена вся мебель и оргтехника. Юнаков накануне впал в белогорячечное буйство и сокрушил обстановку с циклопической мощью и яростью.

— Как же он держится? — удивлялся Башмаков.

— Благодаря этому и держится! — усмехался мудрый Гена. Юнакова давно бы уже убрали, но на его место прицелились оба вице-президента — Садулаев и Малевич, имевшие примерно равносильную поддержку в совете директоров и у акционеров. Поэтому они медлили начинать решительную схватку, подкапливая силы и дожидаясь удобной ситуации. Вице-президенты делали все, чтобы Юнаков пока держался. Впрочем, имелась еще одна тонкость. После мощного запоя, подлечившись, президент вдруг на несколько дней обретал нечеловеческую организационную энергию и финансовую проницательность. И этих нескольких дней ему хватало для того, чтобы сделать удачное кадровое распоряжение или изобрести оригинальную банковскую операцию. В дни просветления к нему просто боялись зайти в кабинет. Он сидел за столом крахмально-белый, и в глазах его светилась тоска всезнания...

— Теперь ты понял, почему Герке так заколготился, когда узнал, что Корсакову тебя порекомендовал Садулаев?

— Почему? — Башмаков на всякий случай специально немного тупоумничал.

— Потому что Корсаков всегда был на стороне Малевича, и если теперь он перекинулся, то это серьезно усиливает позиции Садулаева. С Корсаковым считаются. У него жена работает в Центробанке.

Все эти интриги напомнили Башмакову райкомовскую юность. С той лишь разницей, что там, в райкоме, за интригами скрывался почти бескорыстный аппаратный азарт. Ведь, смешно вспомнить, секретарь получал на двадцать рублей больше, чем завотделом. Вся прелесть, весь профит заключались в том, что, став секретарем, ты мог вызвать в свой новый кабинет и оборать на несколько человек больше, нежели будучи завотделом. И, соответственно, число людей, которые могли вызвать и оборать тебя, уменьшалось.

А здесь, в банке, речь шла уже об огромных, неестественно огромных деньгах и роскошествах. Пьяное тело Юнакова увозил бронированный «мерседес» под охраной двух джипов, набитых телохранителями. В командировки его уносил личный самолет. Юной любовнице президент, баяли, подарил квартиру окнами на Нескучный сад. Мало того, «головка» банка выстроила себе на Кипре целый дачный поселок. Причем это были не какие-то там, извините за грубое слово, коттеджи. Замки! А директор кредитного департамента Шорников завел в своем замке удивительную штуку. Это была широкая постель с гидроматрацем, таившая под собой сложный подъемный механизм. Достаточно нажать кнопку, чтобы ложе любви из спальной на первом этаже вознеслось на крышу замка прямо под звездное южное небо. В черепичной крыше были замаскированы специальные створки, вроде тех, что прикрывают ракетные шахты. Так вот, створки распахивались, и над замком воспаряла застеленная душистым бельем кровать!

Соседям идея настолько понравилась, что вся банковская «головка», обосновавшаяся на Кипре, тут же завела себе точно такие же кровати. Малевичу, чтобы не отстать от сподвижников, пришлось почти полностью перестроить свой замок. Изредка начальство на банковском «Боинге» в сопровождении длинноногих переводчиц вылетало на Кипр передохнуть. Теперь вообразите картину: пряный аромат средиземноморской ночи, луна, как золотой медальон на груди юной эфиопки — и вдруг на фоне черного неба, точно по команде, взлетает, вея по воздуху простынями, десяток кроватей. А на кроватях, воздевая к звездам длинные ноги и оглашая ночной эфир проспонсированными стонами, юные девы отдают свои нежные тела пузатым финансовым гениям из далекой России...

— Откуда у них столько денег? — изумлялся Башмаков.

— Оттуда! — угрюмо отвечал Гена.

Постепенно Олег Трудович начал привыкать к новому месту работы. Начал привыкать к дорогим запахам в лифте, напоминавшем, особенно по утрам, ящик для хранения дорогого парфюма. Начал привыкать к разговорам о том, что в Коста-Браво в этом году было все очень дешево и что десять «штук» за «пассат» 93-го — дороговато. И все-таки когда вечером, заученным жестом показав охранникам закатанное в пластик удостоверение, он выходил из стеклянного стакана и спускался по широким ступенькам, у него появлялось ощущение, будто выходит он из аэропорта. Будто он прилетел из какой-то очень чистой, душистой, сытой страны в некое странное замороченное пространство с подземными переходами, забитыми просящими нищими и продающими полунищими. А добравшись до дома, Башмаков вновь обнаруживал замусоренный подъезд, развороченные почтовые ящики или изобретательно загаженный лифт.

— Это ты, Тапочкин? — слышал он Катин голос из комнаты.

— Я.

— А Дашка?

— Ее сегодня куда-то пригласили...

— Ужинай один. Я лежу. Устала как собака...

А утром он совершал этот путь в обратном направлении — толкался в метро среди не проспавшихся людей и слышал вдруг истошный крик:

— Дорогие гра-аждане, извините, что вас беспокою! Сам я не местный, инвалид...

И, все ускоряя шаги, чтобы поскорей удрать из этого горького, выморочного пространства, он взбегал по ступенькам, взмахивал перед охранниками удостоверением, вскакивал в стеклянный стакан — и возвращался в ту страну, где все люди сыты и веселы и говорят о том, куда бы лучше вложить деньги и стоит ли в этом году снова ехать в Грецию или же попросту взять да и махнуть на Майорку... Кстати, когда Башмаков внезапно оказывался рядом, разговор про Майорку притихал — и он чувствовал на себе недоуменные взгляды. Так, наверное, одетые по киношной моде пятидесятых стиляги смотрели на бредущего с авоськой старого буденовца во френче и галифе.

— Папчик, тебе нужен новый костюм! — объявила за ужином Дашка.

Он и сам это понимал. В прежнем, подзатершемся, мешковатом, Башмаков чувствовал себя неуютно, он даже в лифте старался встать в уголок, чтобы не нарушать стилистическое единство сотрудников. Это напоминало ему одну историю, случившуюся в детстве.

Отправляя сына в пионерский лагерь, строгая Людмила Константиновна, кроме уставных коротких штанишек, дала ему с собой еще и сатиновые шароварчики. Катастрофизм ситуации выяснился на первой же линейке. Оказалось, все мальчишки в отряде одеты в «техасы», недавно вошедшие в моду и только-только освоенные отечественной швейной промышленностью. В своих шароварчиках маленький Башмаков напоминал бандуриста, вставшего в ковбойский строй. Мальчишки хмыкали, девчонки прыскали, взглядывая на Башмакова. А тоненькая большеглазая девочка со стрижкой под «гаврош», понравившаяся Олегу еще в автобусе, смотрела на него так, точно он только что на ее глазах замучил и съел невинную кошечку.

Всю ночь маленький Башмаков не смыкая глаз, лелея горестные планы побега. Жизнь в шароварах казалась жестокой и бессмысленной. Останавливало лишь то, что у него не было денег ни на электричку, ни на метро. Наверное, именно в ту ночь он впервые, еще не ведая этого слова, почувствовал себя эскейпером. Он лежал и воображал, как лесами, раздирая лицо сучьями и в кровь сбивая ноги, станет пробираться к Москве, потом «зайцем», меняя автобусы и троллейбусы, рискуя попасть в милицию, достигнет родного дома.

— Етитская сила! — только и вымолвит, увидав его на пороге, сосед Дмитрий Сергеевич.

На шум выбегут мать с отцом, будут обнимать, тормошить, спрашивать, что случилось. А он после долгого молчания, уступая их мольбам, одними лишь глазами покажет на эти омерзительные шароварчики. Родители сникнут, осознав всю чудовищность случившегося, и начнут спорить, кому из них двоих пришла в голову садистская мысль снарядить сына в пионерский лагерь этими чудовищными портками, которые ни за что не стал бы носить даже Тарас Бульба... И все! И начнется совершенно другая жизнь...

Спасение пришло неожиданно. Буквально на второй день лагерной смены к толстому мальчику по имени Алик приехали такие же толстые родители, чтобы проверить, не голодает ли их пузанчик в пионерах, а заодно привезли ему две огромные сумки жратвы. Маленький Башмаков, набравшись храбрости, попросил Аликову маму позвонить Людмиле Константиновне и передать, чтобы она в ближайшее воскресенье привезла ему брюки, любые, хоть школьные. Мать, несмотря на всю свою строгость и бережливость, догадалась и доставила ему вместе с гостинцами — конфетами, печеньем и клубникой, пересыпанной сахаром — новенькие коричневые «техасы», да еще со специальным ремешком, имитирующим патронташ. Такого ремешка не было ни у одного пацана в отряде!

— Прямо Лимонадный Джо! — похвалил, оглядев сына, Труд Валентинович, выпивший на Павелецком вокзале свою «конвенционную» кружку. — Друг индейцев...

Маленький Олег Трудович еле дождался, когда родители с ним напроща-ются и побредут по пыльной бежевой дороге к станции Востряково. Чувство счастливой гордости, которое он испытал, выходя на вечернюю линейку не в шароварах, а в «техасах», Башмаков запомнил на всю жизнь. Он стал таким, как все, а девочка, остриженная под «гаврош», посмотрела на него с интересом.

Кстати, это пионерское лето ознаменовалось еще одной мукой, но уже не материального, а душевного свойства. Дело в том, что в лагерь маленький Башмаков отправился, бережно храня нежную тоску по кустанайской Шуре. И вдруг эта девочка-гаврош... Они убредали за футбольное поле, в дальний угол лагеря, где рос, испуская розовую сладость, белый шиповник, собирали зарывшихся носиками в желтые тычинки бронзовок.

Девочка рассаживала жуков по своему платью, словно украшала себя изумрудами, и спрашивала кокетливо:

— Мне идет?

И маленький Башмаков чувствовал, как в его щуплой мальчишечьей груди томятся теперь два сердца, две нежные тоски. Он с этим боролся и рассудил, что по всем законам справедливости преимущественное право имеет более ранняя нежная тоска. Сделав над собой страшное усилие, Олег порвал, не читая, записку, которую со словами «позвони мне!» сунула ему девочка-гаврош во время прощального костра. Он ведь не знал еще, что Шура уже уехала в Кустанай и никогда не вернется...

— А ты знаешь, что говорят про тебя наши девушки? — спросила Дашка.

— Что?

— Что ты интересный мужчина, но очень скромный.

— Да?

— Да.

Первые месяцы Башмаков получал небольшую зарплату, зато когда кончился испытательный срок, его благосостояние резко возросло. Это была хитрая система: в рублях он продолжал получать все то же невеликое жалованье, но одновременно ему на счет переводилась серьезная сумма в долларах — проценты с кредита, который он якобы взял у своего банка и тут же положил в свой же банк.

— Как это? — спросил он Гену.

— Кровушка. Заводи фляжку!

В субботу Катя повезла мужа в Лужники и, вопреки своему обычаю, не торгуясь, купила ему два итальянских костюма — темно-серый и синий, хорошие немецкие ботинки, несколько рубашек. А на зиму — длиннополую турецкую дубленку, продававшуюся с фантастической летней скидкой. В довершение всего Дашка с премии подарила отцу большой флакон одеколона «Хьюго Босс».

— М-да, Тунеядыч, тебя теперь и на улицу выпускать опасно! — пророчески пошутила Катя.

Когда в понедельник утром Башмаков вошел в лифт, он почувствовал себя в своей стае: ни в костюмном, ни в галстучном, ни в одеколонном смысле он уже не отличался от остальных, вызывая тем самым заинтересованные взоры банковчанок.

«Странный мир, — грустно подумал он. — Чтобы тебя заметили, нужно стать таким, как все...»

Игнашечкин, увидев сослуживца в новом прикиде, даже присвистнул. И шумно втянул воздух.

— Ого! Том, определи!

— «Хьюго Босс», — угадала с первой попытки Гранатуллина. — Настоящий!

— Верно.

— Что ты! Саидовна не только фальшивые доллары ловит. Любой левый парфюм отсекает!

В тот же день Башмакова вызвал Корсаков и сообщил, что с завтрашнего дня ему надлежит отправляться на двухнедельные курсы при процессинговой компании «Юнион кард». Его задача — как следует разобраться во всем и по возвращении дать рекомендации, какие банкоматы следует закупить.

Две недели Башмаков слушал лекции, изучал типы банкоматов, их устройство, оказавшееся и в самом деле довольно простым в сравнении с теми агрегатами, которые изобретали и испытывали в «Альдебаране». Группа была небольшая, человек пятнадцать, в основном мужчины средних лет. Во время обеда кто-то из них, вертя в пальцах вилку из необычайно легкого сплава, обронил слово «конверсия». И по тяжкому вздоху, вознесшемуся от стола, Башмаков сделал заключение: у всех этих мужиков судьба примерно такая же, как и у него...

Выйдя после курсов на работу, он, даже не заходя в свою комнату, отправился прямиком к Корсакову и обстоятельно, с подробными техническими и сервисными характеристиками, доложил: из тех аппаратов, что предлагают банку, больше всего подходит «Сименс». Отличное соотношение «цена — качество», четыре кассеты, бронированный корпус. А вот «Оливетти» брать не стоит. Дороговато для такого качества, всего две кассеты, слабенький корпус, нужно дополнительно сигнализацию устанавливать...

— Да, пожалуй, вы правы, — согласился Корсаков, поскребывая ногтем лысинный глянец. — Я вижу, вы серьезно поработали на курсах. Но, к сожалению, мы уже купили шесть «Оливетти»...

— Как? — оторопел Башмаков.

— Олег Трудович, вы опытный человек и должны понимать, что механизм принятия решений иногда работает не так, как нам того хочется. Но трагедии из этого делать не надо. Жизнь продолжается. Идите работайте!

В коридоре Башмаков увидел мчащегося животом вперед Игнашечкина. Гена часто опаздывал на работу и как-то за кофе грустно поведал Башмакову о том, что вечерами он приходит из банка поздно, вымотанный, поэтому супружеские обязанности (а жена у него переводчица с немецкого и работает на дому) выполняет по утрам, вместо зарядки. Женился Гена года три назад вторым браком, супруга моложе его на десять лет и чрезвычайно требовательно относится к половой версии семейной жизни. И когда она говорит ему: «нох айн маль!» — Гена на работу опаздывает.

— Меня не искали? — спросил Игнашечкин, переводя дух.

— Не знаю, — покачал головой Башмаков. — Нох айн маль?

— И нох, и айн, и маль, — махнул рукой Гена. — Ты чего такой кислый?

— Они купили «Оливетти».

— Конечно. А ты как думал?

— Что значит — конечно? «Сименс» лучше!

— Бедный наивный чукотский юноша! Вношу ясность. Корсаков был категорически против «Оливетти». Но у Малевича есть брат, а у брата есть фирма «Банкос», а у фирмы «Банкос» на складе завалялись старые, на хрен никому не нужные «Оливетти»... Понял? И почти вся техника к нам идет через фирму «Банкос». Знаешь, как ее у нас зовут?

— Как?

— «Банкосос».

— А Юнаков?

— Что Юнаков? У нас в банке, как во всей России, президент пьет, а челядь ворует. Да плюнь ты — твои, что ли, деньги? Пойдем лучше — кофейку, а то я что-то перенохайнмальничал сегодня...

— А Корсаков?

— А что Корсаков? Он мужик нормальный. Но у него тоже фляжечка в кармане. Поэтому помалкивай! Знаешь, как Заратустра говорил?

— Как?

— Возделывай свой садик — и мимо тебя пронесут труп председателя колхоза! Ага? Пошли по кофеям!

— Я уже пил сегодня...

...Когда Олег Трудович открыл дверь своей комнаты, то обнаружил за пустовавшим прежде столом темноволосую, смуглолицую девушку в белом костюме с маленьким алым шелковым галстучком. Первое, что бросилось ему в глаза, — ее брови, очень черные, очень густые, сросшиеся на переносице и хищно красивые. Увидав Башмакова, она как-то странно улыбнулась. Смысл этой улыбки стал понятен ему много позже.

— Здравствуйте, меня зовут Олег Трудович.

— Да, Тамара мне говорила, что у вас необычное отчество. Меня зовут Вета.

Она внимательно посмотрела на него черными, без зрачков глазами.

— Да, мне говорили, что вас зовут Вета...

— А что вам еще про меня говорили?

— Что вы болели...

— А про то, что я пыталась покончить с собой, вам не говорили?

28

Телефон едва успел тренькнуть, а эскейпер уже сорвал трубку и услышал гундосое старческое дребезжание:

— Алло, это дедушка?

— Какой еще дедушка?

— Это дедушка Олег?

— Кто вам нужен? — разозлился Башмаков.

— Ты мне, гроссфатер, и нужен! — раздался отчетливый голос Игнашечкина.

— Внучка у тебя родилась! А счастливый отец не может дозвониться ни до бабушки, ни до дедушки... Бабушки в школе нет, а дедушки ни на работе, ни дома! Ты от кого прячешься, Штирлиц?

— В каком смысле? Не прячусь... Но у Дашки же только семь месяцев...

— Ну, не знаю, не знаю. Сказано передать: внучка. Ждут от тебя звонка. Зять сидит и ждет. С тебя три бутылки водки и ликер «Айриш-крим» — Тамаре Саидовне. Ну, ты попал, дедушка! Пока!

Башмаков нашел в семейной затрепанной книжке телефон, вписанный туда четким учительским Катиным почерком. По автомату номер не набирался, срывался на второй цифре. Башмаков растерянно заказал разговор по срочному тарифу. Обещали дать через пятнадцать минут.

«Вот тебе, дедушка, и „Суперпрегновитон", — горько подумал Башмаков. — Как же так? Два месяца не доносила. Не удержала! Вся в Катьку — неудержливая какая-то...»

...Дашка выскочила замуж стремительно.

Дело было так. Однажды летом, являясь уже благополучным сотрудником «Лось-банка», Олег Трудович с балкона наблюдал, как парень из соседнего подъезда отрабатывает теннисные удары о стену котельной. Бил парень неправильно, стоя на прямых ногах и подправляя движение ракетки кистью. Башмаков, сам в большой теннис никогда не игравший, об этих тонкостях был осведомлен, потому что Дашка ходила на корт, арендованный банком. Как-то она зазвала с собой отца — посмотреть тренажерный зал, располагавшийся в том же спорткомплексе. Олег Трудович издали поглядел на стриженых бугаев, которые, выпучив глаза и багровея, лязгали никелированными рычагами, отрывая от пола полутонные тяжести, и решил, что с него достаточно оздоровительного бега да стареньких облупившихся гантелек. Он вернулся на корт и присел в кресле.

Дашка и длинная Валя, похожая на циркуль в юбочке, стояли возле специальной, размеченной белыми линиями стенки. Моложавый, плечистый тренер с пышной, уложенной феном шевелюрой довольно неодобрительно следил за тем, как девицы неловко всаживают мячи в стенку. Наконец он подошел почему-то к Дашке, хотя длинная Валя была еще неуклюжее, отобрал ракетку и принялся бить по мячу, объясняя:

— Смотрите еще раз. Внимательно. Ноги обязательно при ударе сгибаем! Вот та-ак! Рука прямая, ракетка в руке под прямым углом. Вот та-ак! Кисть абсолютно неподвижна. Вот та-ак!

— А вот Беккер... — пискнула Валя.

— Когда будете играть, как Беккер, тогда хоть зубами ракетку держите!

И в этот момент вошла смуглоногая Вета. Она была в белом теннисном наряде, похожем на тунику. Схваченные белой повязкой рассыпанные по плечам черные волосы искрились. Боже, что тут произошло с тренером! Он весь льстиво изогнулся, кокетливо поправил укладку и кинулся к Вете, как учитель танцев к наследнице престола:

— Веточка, держу корт специально для вас!

Дашка с Валей переметнулись ядовитыми секретарскими улыбками, повернулись к стене и забарабанили мячами со всей силы. Вета расчехлила розовую ракетку и увидела Башмакова:

— Олег Трудович, а вы в теннис не играете?

— Нет, к сожалению.

— Хотите научиться?

— Мне уже поздно.

— Вам? — она засмеялась. — У вас еще все впереди!

Дашка, услышав это, как-то странно посмотрела сначала на отца, потом на Вету. А ведь между ним и Ветой тогда еще ничего не было, ничего, кроме разговора в галерее над дилингом. Ничего, кроме печального рассказа, после которого Олег Трудович погладил ее смуглую руку и вместо чего-то умного, достойного зрелого мужчины отлепил любимую присказку тещи Зинаиды Ивановны:

— Перемелется — мука будет...

И все.

Башмаков сидел в кресле и смотрел, как Вета, отведя ракетку, стремительно убегает от своих развевающихся черных волос, как она мелкими изящными шагами настигает желтый, похожий на цыпленка мяч и, звонко цокнув, отправляет его через сетку, а потом замирает, полуприсев, в ожидании ответного удара... Олег Трудович и помыслить тогда не мог, что пройдет не так уж много времени и юная Вета, закусив губу и зажмурившись, будет выгарцовывать на нем, Башмакове, свои первые женские восторги. За ужином проинформированная Катя заметила:

— Во времена нашей с тобой юности, Тапочкин, молоденькие девочки приглашали мужчин на белый танец. А теперь, значит, приглашают на теннис? Хочешь заняться теннисом?

В этой фразе уместилось каким-то третьим смыслом все: и не забытая до сих пор Нина Андреевна, и постельно-бытовые конфузы, накопившиеся за столько лет совместной жизни, и многое другое.

— Да ну тебя! Я бегом занимаюсь, — отмахнулся Башмаков.

— Правильно, — кивнула Катя.

Конечно, останься Дашка в банке, не было бы никакого романа с Ветой и никаких сборов на Кипр. Не было бы и быть не могло. Но... Дашка стремительно вышла замуж.

Итак, Олег Трудович, стоя на балконе и наблюдая соседского парня, бьющего теннисным мячом о стенку котельной, сначала почуял табачное веяние с завьяловского балкона, а потом услыхал мужские голоса.

— Значит, во Владик? — спросил голос Анатолича.

— Во Владик, — ответил другой голос, молодой и звонкий.

— Это хорошо. Смолоду лучше помотаться, а потом, когда детишки пойдут...

Башмаков заглянул за перегородку и увидел Анатолича, а рядом с ним высокого моряка-лейтенанта.

— Трудыч! — обрадовался сосед. — Кость, это Олег Трудович, Дашкин отец... Помнишь?

— Конечно! Здравствуйте!

— Здравствуйте...

— А вы меня помните?

— На улице ни за что не узнал бы.

— Давай к нам! — позвал Анатолич. — Коська из Питера водку привез. Называется — ты только не падай — «Залп „Авроры"»! Очень, между прочим, приличный напиток!

— Ладно, — кивнул Башмаков, — сейчас приду!

— Кость, ты посмотри на человека! Он придет! Раньше чуть что — шасть через перила — и у нас. А теперь — «приду». Банковский работник, между прочим! Кость, ты посмотри: каждое утро трусцой бегает, а через балкон перекинуться не может!

— Ну почему же не могу?

Через минуту он уже выпивал штрафную «Залпа „Авроры"». За разговорами выяснилось, что Костя окончил престижное военное училище. Устроил его туда один генерал, с которым отец Кости, сам карьеры так и не сделавший, познакомился в Ессентуках на язвенной почве. И они стали дружить сначала язвами, а потом и семьями. Генерал сильно пошел в гору — ему даже поручили разработку военной реформы. Но судьба жестока. Проект реформы из Кремля отправили на экспертизу в Пентагон, и отзыв пришел неутешительный: мол, многовато имперских амбиций. Генерала отстранили. От расстройства у него случилось прободение язвы... В общем, когда Костя окончил институт, помочь с хорошим распределением было уже некому. И он получил направление во Владивосток, что в общем-то не так уж и плохо.

— Кость, а может, не стоило? — осторожно начал Башмаков. — Вот у нас ребята, твои ровесники, в дилинге по нескольку тысяч баксов в месяц зашибают!

— А кто Россию вытащит и защитит? — Костя посмотрел на Олега Трудовича ясными глазами. — Вы?

— Ты в Пиночеты, что ли, готовишься?

— Там посмотрим...

— Правильно, Коська! Так его, дилера! Все зло от банков. Ильич, он, конечно, был прав, — Анатолич разлил по рюмкам «Залп „Авроры"», — банки надо брать в самую первую очередь!

— А с банкирами что делать? — поинтересовался Башмаков.

— Как — что? На стройки возрождения.

— Романтик ты, Анатолич! Ничего не изменится. Это — навсегда. Демократы армию скоро совсем доедят. Ну и куда Костя пойдет, к тебе на стоянку?

— Нет, не навсегда. Не доедят! Подавятся, — строго молвил лейтенант.

— Хорошо, не доедят. Дослужишь ты, Костя, до пенсии... Анатолич, пенсия у тебя какая?

— Как у петушка хрен.

— Во-от! На что жить будешь?

— А ты думаешь, он ничего не умеет? Они теперь ученые, не то что мы. Коська, сколько ты языков знаешь?

— Два.

— С русским и матерным? — спросил Башмаков.

— С русским и матерным — четыре, — улыбнулся Костя. — Еще английский и китайский.

— Китайский?!

Из дальнейшего разговора выяснилось, что новое поколение умудряется сочленять учение с бизнесом, что Костя неплохо подрабатывает толмачом на переговорах с фирмами и переводит сложную техническую документацию.

— Кость, скажи что-нибудь по-китайски!

Но тут раздался звонок в дверь.

— Калька вернулась, — заволновался Анатолич. — Если прицепится, бутылка была одна. Одна!

Но это пришла Дашка. Она выскочила без ключей в магазин.

— Папец у вас?

— И папец у нас, и не папец у нас. Пойдем покажу тебе кое-кого! — ласково молвил Анатолич и повлек ее на кухню. Дашка была одета не по-банковски, а по-домашнему — в черные джинсы, кроссовки и футболку. Она даже не накрасилась. Под мышками от жары расплылись темные полукружья.

— Коська, ты?! — полувопросительно воскликнула Дашка. — Ты откуда?

— Из Питера.

Он встал и оказался почти на полголовы выше нее. Они стояли и смотрели друг на друга. Башмаков готов был поклясться, что в этот момент от этих двух молодых стройных тел отделились колеблющиеся прозрачные силуэты, сблизились и осторожно, словно незнакомые аквариумные рыбки, несколько раз коснулись друг друга.

— Ты отлично выглядишь! — произнес наконец Костя.

— Спасибо. Ты тоже...

— Ребята, ну что вы все не по-русски говорите! — возмутился Анатолич. — «Ты отлично выглядишь»! Тьфу!

— А как надо? — спросил Костя.

— По-русски?

— По-русски.

— Какая, Даша, ты сегодня красивая! Вот как по-русски!

— Какая, Даша, ты сегодня красивая!

Дашка покраснела и потупилась, чего Башмаков за ней давно не замечал.

— Даш, ты на дачу поедешь? — спросил он.

— Я завтра приеду. У меня теннис сегодня.

— Те-еннис, — покачал головой Анатолич.

— Только не надо говорить, что городки лучше, — засмеялась Дашка.

— Городки? Лучше! — твердо сказал бывший настоящий полковник.

— Даш, а ты возьми с собой Костю! — посоветовал Башмаков.

— Ко-остю?

И по тому, как насупился лейтенант, стало ясно: то давнее Дашкино пренебрежение, та отроческая обида не забылись. Дашка это тоже почувствовала и спохватилась:

— Кость, конечно, пойдем! Конечно! Посмотришь, как я у стенки стою. А потом куда-нибудь сходим!

— А можно, я тоже у стенки с тобой постою?

— Конечно, можно!

Через полчаса Дашка, одетая и причесанная так, словно собралась не на корт, а минимум на прием, увела Костю. Вскоре явилась Калерия и, как всегда, спокойно, но твердо прекратила несанкционированное дневное выпивание, забрав со стола ополовиненную бутылку «Залпа „Авроры"»:

— Ну и сколько было залпов?

— Один! — доложил Башмаков.

— Ско-олько?

— Полтора, — со вздохом признался Анатолич, не умевший врать жене.

Потом вернулась из школы Катя, собрала сумки, навьючила их на Башмакова, и они помчались на вокзал. Электричка была переполнена. Сдавленный со всех сторон, Олег Трудович потел, страдая от страшной духоты, впитавшей запахи жратвы, которую перли с собой дачники. К концу дороги Башмакову стало казаться, что его и без того худое тело умяли еще размера на два.

Зинаида Ивановна вместе с облезлым Маугли ожидала их у калитки. Она была свежа, бодра и сельскохозяйственно использовала каждую пядь своих шести соток, даже держала козью парочку Аллу и Филиппа. Зять с дочерью наведывались не часто, и теща заранее тщательно обдумывала фронт работ. Едва Башмаков отдышался после электрички, как получил почетное задание вычистить хлев.

— Картошечку завтра окучивать будем! — пообещала теща и отправилась на кухоньку варить вместе с Катей клубничное варенье.

Ужинали на зимней террасе, под большой фотографией, запечатлевшей живого, улыбающегося Петра Никифоровича в обнимку с Нашумевшим Поэтом. Дашка приехала на следующий день к обеду в сопровождении Кости. Он был одет не по форме, а в джинсы и майку. Лишь короткая стрижка и выправка выдавали в нем офицера. По тому, как они, дурашливо толкаясь, отпирали калитку, по тому, как шли по узкой дорожке к крыльцу, сплетя мизинцы, по тому, как дружно засмеялись, увидав Башмакова с тяпкой, стало ясно: за минувшие сутки случилось многое. Впрочем, Олег Трудович и в самом деле был смешон: семейные трусы в горошек, огромное сомбреро, подаренное еще покойному тестю композитором Тарикуэлловым, и тяпка в руках.

— Рабский труд на фазенде дона Пуэбло! — сказал Костя. Дашка заливисто засмеялась. Зинаида Ивановна, надсматривавшая за качеством производимых работ, недовольно оглянулась.

— Бабушка, это — Костя! — представила внучка. Лейтенант припал на колено и, к великому смущению Зинаиды Ивановны, почтительно поцеловал ее некогда холеную, городскую, а теперь совсем уже деревенскую руку. Потом парочка скрылась в доме и через несколько минут выскочила на солнышко в совершенно пляжном виде. Костя, поигрывая молодыми, трепетными, как ноздри рысака, мускулами, отобрал у Башмакова орудие труда. Дашка взяла грабельки, и они направились в конец участка, где длинные грядки картошки вздымались, словно зеленые морские волны с бело-розовой пеной цветения на гребнях. Работали весело, изредка озирая едва прикрытую наготу друг друга серьезными вспоминающими взглядами. Потом ушли купаться на пруд в сопровождении Маугли, полюбившего молодого лейтенанта с первого нюха. По возвращении Костя, благо в июле день долгий, навыполнял кучу заданий, которые едва успевала давать ему счастливая Зинаида Ивановна.

— Смотри, Тунеядыч, какие мужья бывают! — вздохнула Катя.

— А Костя еще ничей не муж, — сообщила Дашка. — Вот возьму и выйду за него!

— После суточного знакомства? — Катя усмехнулась.

— Здра-асте! Мы с ним знакомы с детства! — Дашка высунулась по пояс в окно. — Ко-ость, сколько мы с тобой знакомы?

— Тринадцать лет, десять месяцев и двадцать шесть дней! — крикнул он.

— Вот, у Кости все посчитано.

Ужин прошел за рассказами о том, что случилось в теннисном клубе. А случилось вот что. Дашка, как всегда, встала у стенки вместе с длинной Валей и начала отрабатывать удары. Тренер, злой как собака, не обращал на них никакого внимания. Он надел новый теннисный костюм, высветлил и уложил волосы, а чертова Вета позвонила и сообщила, что на тренировку приехать не сможет... Костя поначалу просто наблюдал за Дашкой, а потом взял ракетку и стал показывать, как правильно стоять у стенки.

— Почему на корте посторонние?! — заорал тренер.

— Это со мной! — ответила Дашка.

— У нас вход платный!

— Сколько? — спросил Костя.

— Десять долларов.

И тут на глазах изумленной Дашки Костя достал десять баксов, протянул тренеру и спросил:

— А сколько стоит с вами покидать?

— Двадцать долларов в час!

Дашка попыталась увести Костю, но не тут-то было. Он заплатил за два часа, взял у Дашки ракетку, вышел на корт и в конце концов обыграл тренера, который от ярости расколотил ракетку об пол...

— Я же не знала, что Коська был чемпионом училища! — захлебывалась от восторга Дашка. — А какая у тренера была прическа в конце! Кость, покажи!

Лейтенант взлохматил свою короткую стрижку и скроил совершенно идиотскую гримасу:

— Дураков надо учить!

Все засмеялись, а Зинаида Ивановна даже схватилась за сердце.

Вечером Костя и Дашка ушли гулять в поселок. Башмаков проводил их до калитки. Теплая июльская темень пахла медом. Освещенная решетчатая веранда, где Зинаида Ивановна и Катя накрывали стол к вечернему чаю, отсюда, из ночного сада, напоминала огромный фонарь, где поселились гномы. Олег Трудович подумал вдруг о том, что если бы человеку (человеку, а не заводной мыши!) после смерти предлагался на выбор любой способ вечностьпрепро-вождения, он, Башмаков, выбрал бы, наверное, вот этот: стоять в ночном саду на тропинке, ведущей к дому, вдыхать всей грудью медовую темень и смотреть, как на освещенной веранде накрывают стол к вечернему чаю...

Молодежь вернулась. Дашка восторженно рассказывала про то, как возле пожарного пруда к ним привязался известный дачный хулиган, обхамивший ее давеча по пути на станцию. Костя надавал ему по шее и скинул в воду к пиявкам.

— У них, оказывается, в училище и у-шу преподают! — благоговейно сообщил а Дашка.

— Дураков надо учить! — потирая ушибленный локоть, скромно улыбнулся героический лейтенант.

Всеобщее ликование не разделила лишь Зинаида Ивановна, пробормотав, что хулиганье за такие вещи и дачу спалить может.

— Костя, — спросила Катя, — вас, случайно, не на секретного агента готовили?

— В известной степени. Но пока это никому не нужно.

— А может, и правильно? — предположил Башмаков. — Человечество вступило в эру вечного мира.

— Вечного мира не бывает, бывают только затянувшиеся перемирия, — серьезно ответил Костя.

— Вы так думаете? — внимательно посмотрела на него Катя.

— Да, я так думаю. И Жириновский тоже.

Некоторое время сидели молча, и было слышно, как под потолком мотыльки стрекочут крылышками вокруг горящей лампы.

— Покойный Петр Никифорович, — вдруг нарушила тишину Зинаида Ивановна, — ремонтировал на Ходынке квартиру одному разведчику. Генералу. У Гитлера был список наших самых опасных диверсантов. И генерал значился в этом списке на третьем месте. Петр Никифорович из уважения настелил ему дубовый паркет. Специально достал, выменял на импортную сантехнику. А генерал-то не поверил, что паркет дубовый, и накладную затребовал. А какая накладная? Петр Никифорович так расстроился, так расстроился... Он ведь из уважения!

— Кость, а скажи что-нибудь по-китайски! — попросила Дашка.

— По-китайски? — Он улыбнулся.

Глаза его сузились, губы резиново растянулись, и не своим, а совершенно иным, высоким переливчатым голосом лейтенант протенькал что-то очень красивое.

— И что это значит? — поинтересовалась Катя.

— Это из Ли Бо. В переводе звучит примерно так:

За яшмовою шторой,
В одиночестве,

Красавица застыла
У окна.

Глаза ее влажны,
Печальны взоры.

О ком она тоскует —
Кто ж ответит?

— Костя, а трудно было учить китайский?

— Трудно. Но человек, не знающий языков — калека.

— Значит, я калека, — вздохнул Башмаков.

— А еще что-нибудь прочти! — попросила Дашка.

— Может, из Ду Фу? — предложил Костя.

— А хоть и из Ду Фу! — кивнул Башмаков.

Спать разошлись за полночь. Зинаида Ивановна постелила гостю на террасе, на стареньком диване, на котором так любил лежать, почитывая «Фрегат „Пал-ладу"», покойный Петр Никифорович. Среди ночи Башмаков проснулся от странных звуков. Казалось, дачный домик, ожив, со стонами и скрипом расправляет свои деревянные балки, лаги, венцы... Звуки доносились сверху, из Дашкиной комнаты.

«Вот мерзавцы!» — восхищенно подумал Башмаков и представил себе два молодых тела, свивающихся в великолепном, свежем вожделении, неутомимом, как майские соловьи. И во всем этом была какая-то высшая справедливость природы. Там, наверху, поближе к небу, буйствовала юная страсть, а здесь, внизу, поближе к земле, тихо сонничали два утихомиренных многолетним супружеством тела...

— Кать! — позвал он.

Но она мерно дышала, лежа к нему спиной. Олег Трудович долго и разнообразно гладил спящую жену, а потом, исхитрившись, попытался вкрасться в нее.

— Тунеядыч, отстань! — Катя гневно отпихнула мужа.

— Ты не спишь?

— Уснешь тут! Как не стыдно! Этот твой Костя...

— Почему мой?

— Замолчи, иначе сейчас будет скандал!

Костя уехал через три дня — сначала к родителям, а потом к месту службы. Он звонил почти каждый день и тратил на это, наверное, все свои деньги. Впрочем, Дашка уверяла, что он уже нашел приработки: во Владивосток постоянно наезжают китайские торговцы и им все время требуется переводчик.

В сентябре Костя прилетел в Москву — жениться. Он явился к Башмаковым с цветами, огромным гортом и бутылкой, содержавшей заспиртованную ящерицу.

Сидели на кухне.

— Костя, я понимаю ваши чувства! Все это очень трогательно, но Даша учится в институте, — возражала Катя. — Может быть, лучше пока что-нибудь вроде помолвки?

— Я переведусь в Приморский пед. Мы уже решили! — выкрикнула Дашка.

— Ах, вы уже все решили! А как же банк? Вряд ли ты найдешь себе там такую хорошую работу!

— Найду!

— Не думаю, — покачала головой Катя.

— Екатерина Петровна, я неплохо прирабатываю переводами. Займусь бизнесом. Нам хватит! — спокойно и твердо сказал Костя.

— Бизнесом? — изумился Олег Трудович.

— А что вы так удивляетесь? Офицеры себя сейчас сами кормят, если могут.

— Сомневаюсь.

— Екатерина Петровна, вам, вероятно, приходилось иметь дело с дураками в погонах.

— Костя, ну почему у вас все вокруг дураки?

Башмаков скривился оттого, что кто-то под столом больно пнул его в голень. Он вскинулся на Дашку и застал ее извиняющуюся улыбку — удар предназначался матери. Второй удар, очевидно, достиг цели.

— Хорошо. Давайте договоримся так, — строго предложила Катя, — Костя приезжает в следующий отпуск — и вы женитесь. Костя, когда у вас отпуск?

— Какой отпуск? — Дашка обидно расхохоталась. — Мама, все уже решено! Расслабься!

Катя побледнела, долгим взглядом посмотрела на улыбающихся влюбленных и проговорила, обращаясь к Дашке:

— Если у вас все решено, то зачем вы спрашиваете нашего согласия?

— Екатерина Петровна, — лейтенант был вежлив до глумливости, — вы знаете, почему Китай существует тысячи лет?

— Почему же?

— Потому что у китайцев главное — ритуал и почитание старших.

— Понятно. Хорошо, я расслаблюсь... Я совсем расслаблюсь. А вы теперь попробуйте расписаться за два дня!

— Попробуем, — пообещал Костя.

Вечером Катя жаловалась Башмакову на Дашку. Нельзя же в самом деле совершенно не считаться с родительским мнением! Нельзя бросать банк, ведь хорошую работу сейчас найти почти невозможно. И наконец, жених... У Кости подозрительно много достоинств и такое непомерное самомнение, что не мешало бы распознать его получше.

— Кать, ты что, завидуешь?

— Я?! Кому?

— Дашке.

— Тунеядыч, у тебя начинается старческое слабоумие! Наоборот, я рада...

— Тогда помоги им!

В Катином лицее училась дочка заведующей загсом, и молодых зарегистрировали без всякой очереди. Зашли и вышли. Свадебное платье, похожее на кружевной куль, взяли напрокат. Катя, обиженная Дашкиным самовольством и поклявшаяся с ней не разговаривать, не выдержала:

— Боже, свадебное платье напрокат! Это же память на всю жизнь!

— Ну и где твоя память? — счастливо хохотала Дашка, кружась перед зеркалом. — Одна шляпа осталась! Шляпа!

Во время регистрации Костя был в черно-золотой форме с кортиком и настолько хорош, что на него заглядывались чужие невесты, дожидавшиеся в холле своей очереди.

— Ну прямо мичман Панин! — всплеснула руками Зинаида Ивановна. Свидетельницей со стороны невесты была длинная Валя, а со стороны жениха — Анатолич. Родители Кости на свадьбу не приехали. По официальной версии, из-за обострения язвы у отца. Но из некоторых промолвок стало ясно, что жених с родителями в ссоре и рассматривает их неприглашение на свадьбу как воспитательную меру.

Впрочем, свадьбы и не было, а был хороший обед, который совместными усилиями приготовили Катя и Каля. Зинаида Ивановна при везла с дачи разную зелень, огурчики, помидорчики, перчик. Людмила Константиновна вручила молодым набор столового серебра. Башмаков очень удивился, откуда у матери деньги на такой дорогой подарок. Оказалось, отцовская заначка все-таки нашлась.

— И где же?

— В сахаре... Выдумщик был!

Года три назад по квартирам ходили хохлы и предлагали очень дешевый песок — мешками. Людмила Константиновна позарилась и один купила. Доллары, свернутые в трубочки, оказались на самом дне мешка. Так бы они там и лежали еще лет пять. После смерти Труда Валентиновича Людмила Константиновна ослабела, почти не готовила, а про варенья да консервированные компоты и думать забыла. И решила она сахар по дешевке продать соседке, а себе оставить чуть-чуть, на донышке. Когда песок пересыпали, деньги-то и нашлись.

Пировали весело. Раз шесть стоя пили за дам. Костю без конца просили сказать и даже написать что-нибудь по-китайски. Зинаида Ивановна кормила внучкиного мужа огурцами различной пупырчатости и требовала, чтобы он угадывал сорт и на каком удобрении овощ выращен. Катя простила непокорную Дашку и нашептывала ей на ухо советы и рекомендации, особенно, наверное, по внутриутробной бережливости. Длинная Валя рассказывала о том, как в банке сначала разошелся слух, будто Дашка нашла себе американского миллионера, а потом все девчонки были потрясены, узнав, что она выходит за лейтенанта и улетает черт знает куда. Садулаев, по словам Вали, даже расстроился и все удивлялся, почему увольняется его секретарша.

— Почему, почему... По любви! — засмеялась Дашка и поцеловала Костю в губы.

— Раз, — начал считать Башмаков, — два, три, четыре...

— Пять, шесть, семь... — продолжил Анатолич.

— Восемь, девять, десять, — подхватила Каля. — Держи крепче, Даша, а то вырвется!..

— Одиннадцать, двенадцать, тринадцать...

Продышавшись, жених произнес пространный тост о пользе любви, об офицерской чести, о вреде дураков и пообещал через год сыграть настоящую, большую свадьбу в ресторане.

— А как называется годовщина свадьбы?

— Бумажная, — подсказала Зинаида Ивановна.

Стали вспоминать, как гуляли на свадьбе Олега и Кати и как Труд Валентинович своими рассказами о футболе обидел Нашумевшего Поэта.

— Уважали Трудика люди, уважали... — прошептала Людмила Константиновна и расплакалась.

Зинаида Ивановна увела ее на кухню, там они мыли посуду, плакали и вспоминали каждая своего покойника. И так хорошо вспоминали...

На следующий день молодые улетели во Владивосток. Дашка звонила раз в неделю. Она устроилась воспитательницей в детский сад, оформилась на заочное отделение в Приморский пединститут. У Кости дела шли хорошо; кроме службы, он успевал переводить и даже посредничать при торговле пуховыми китайскими куртками.

— Как погода? Не холодно? — беспокоилась Катя.

— Что ты! Я купалась в Японском море! Вода соленая-соленая — даже кожу потом щиплет...

Костя по собственной инициативе стал платить своему начальнику майору Совалину процент с заработков. Тот его отпускал в служебное время и прикрывал. Но потом Совалин, отец троих детей и муж вздорной, завистливой бабенки, вошел во вкус и запросил чуть ли не половину. Костя вспылил и заявил, что дураков надо учить. В результате его откомандировали в бухту Абрек. Дашка была к тому времени на пятом месяце. Поговорив с ней по телефону, Катя очень расстраивалась: зять успел поссориться уже и с новым начальством...

29

Телефон зашелся длинными междугородными звонками. Эскейпер схватил трубку.

— Фокин заказывачи?

— Заказывали.

— Говорите.

— Алло, Костя? Костя, что там с Дашкой?

— Олег Трудович... Алло! Все нормально. Она в больнице. Я только что оттуда. Чувствует себя хорошо. Дочь тоже. Кило шестьсот.

— Маловато.

— Врач сказал, ничего страшного. У них хорошее отделение для недоношенных, специальный инкубатор. Вытаскивают даже шестимесячных. И я еще заплатил. Завтра съезжу во Владик. Там есть специальные японские препараты. Врач сказал, все великие люди были недоношенными. Мольер, к примеру...

— А как это случилось? Из-за чего?

— Понятия не имею. Мы накануне даже не ссорились. Врач сказал, возможно, наследственно слабая матка... Или смена климата.

— Может, нам прилететь?

— Не надо. Все в порядке. Я вовремя успел. С дежурства заскочил домой, машина под окном стояла. Дашку в машину — и в больницу...

— Назвали?

— Нет еще. Но Дашка хочет — Ольгой.

— Передавай Даше привет!

Эскейпер положил трубку — и телефон еще отзвонил, словно успокаиваясь. Он с тоской посмотрел на собранный баул и подумал, что если бы Костя попросил — прилетайте, то все решилось бы само собой. Но само собой ничего не решается. Это потом, спустя много лет, когда забываешь муку выбора и оторопь ошибок, кажется, будто все образовалось само.

Олег Трудович взял бумагу и написал:

Катя!

Звонил Костя. Дашка родила семимесячную девочку. Хочет назвать Ольгой. Не волнуйся, обе чувствуют себя хорошо. Позвони Косте. Меня некоторое время не будет. Потом все объясню...

О.

Самое подлое и нелепое, что может сообщить уходящий муж брошенной жене, это как раз что-нибудь вроде «меня некоторое время не будет». Дочь не доносила ребенка. Лежит в какой-то затрапезной больнице, а влюбленного дедушки некоторое время не будет! Свинья! Башмаков скомкал записку и сунул в карман.

А что, собственно, он может объяснить Кате? Что? Почему он, прожив с ней столько лет, уходит к другой? Разве ей это важно? Конечно, все брошенки, рыдая, спрашивают «почему?», но на самом-то деле их интересует совершенно другое: «Как ты мог, негодяй?!» А он смог. Ну хорошо, допустим, Катя сейчас пойдет, увидит собранные вещи и спросит:

— Тунеядыч, в чем дело? Ты полюбил другую?

Нет, скорее дедушка Ленин в Мавзолее почешется, чем Катя выговорит: «Ты полюбил другую?» Катя спросит:

— Тунеядыч, ты собрался в поход?

— Катя, — ответит эскейпер, — я тебе сам хотел все рассказать, с самого начала...

А когда оно было, это начало? Когда он вошел в комнату и впервые увидел ча столом темноволосую девушку с хищными бровями? Или все началось с тех посиделок после Дашкиной свадьбы? Игнашечкин от лица общественности потребовал, чтобы Башмаков накрыл стол. Олег Трудович сбегал в ближайший магазинчик под названием «Выпивка & закуска», купил соответственно того и другого. Тамара Саидовна с Ветой все порезали и разложили на столе, застеленном листингами.

— За твою дочь! — провозгласил Гена. — За декабристку нашего времени!

— А почему вы считаете, если женщина идет за любимым на край света, она декабристка? — спросила Вета. — Она же не ради него идет, а ради себя, ради своей любви!

— Значит, любовь — это просто разновидность эгоизма? — уточнил Гена.

— Конечно!

— Тогда за эгоизм!

Потом пили за отца, воспитавшего такую дочь, за грядущих внуков, просто за любовь! Незаметно перешли на банковские дела. Юнаков улетел в Швейцарию лечить по новейшей методике печень, и в его отсутствие конфликт между Садулаевым и Малевичем разгорелся с новой силой. Осведомленная Тамара Саидовна (у нее был глубоко законспирированный роман с начальником службы безопасности банка Иваном Павловичем) под большим секретом сообщила, что грядут перемены.

— Между прочим, Иван Павлович очень хорошо знает одного вашего родственника, — сказала она Башмакову.

— Какого родственника?

— Георгия Петровича.

— Гошу?!

— Да. Они вместе были на курсах повышения квалификации.

— Какой такой квалификации? — встрял любопытный Игнашечкин.

— Какой надо квалификации, — ушла от ответа скрытная Гранатуллина.

Потом стали дурачиться. У Тамары Саидовны хранилась в сейфе пачечка поддельных купюр, выловленных из общего потока.

— Ага, — обрадовался раскрасневшийся Гена, — Олега Трудовича, благородного отца, мы-то еще и не проверяли! Том, покажи ему! А ты, Ветка, не подсказывай!

Тамара Саидовна открыла сейф, по привычке заслонив его содержимое своим телом, порылась, шурша, и протянула Башмакову сторублевую купюру. Олег Трудович взял бумажку, повертел перед глазами.

— Ну и как? — спросил Игнашечкин. — А что, фальшивая?

— Фальшивая. Но если вы внимательный человек, то сразу заметите, — сказала Гранатуллина.

— На ощупь вроде нормальная.

— Верно!

— Том, расскажи Олегу про чайника, который варил бумагу лучше, чем Гознак!

— Действительно, был случай. В 84-м, нет, в 85-м. Один гражданин с восемью классами образования на даче печатал пятирублевки. Идеальные. Заметила кассирша в областном отделении. На ощупь. Сделали анализ — бумага лучше... То есть именно такая, какая должна быть по ГОСТу! А Гознак все время чуть-чуть не дотягивал. Сами знаете, тогда — план, план...

— Нашли? — спросил Башмаков.

— Нашли.

— Ну и что ему сделали?

— Расстреляли!

— Вот жизнь! Человека с такими мозгами за сотню пятирублевок расстреляли! А люди миллиарды уперли — и хоть бы хны! Олигархами теперь называются, — вздохнул Игнашечкин.

— Не все богатые — воры, — тихо проговорила Вета.

— Конечно, есть исключения, — хихикнул Гена.

— Ну, заметили? — спросила Тамара Саидовна.

Башмаков все еще продолжал ощупывать купюру.

— Давай, давай, Трудыч, ты же, ядрена кочерыжка, МВТУ заканчивал!

— А ты-то угадал?

— Нет. С первого раза не угадал. Ты колонны на Большом театре пересчитай!

Но Башмаков уже и сам сообразил, тщательно осмотрел и портик, и квадригу, и вздыбленных коней, и неуклюжего Аполлона с цитрой, пересчитал окна и колонны...

— Вета, а вы угадали? — спросил он.

— Нет, — вздохнула она.

Башмаков зажмурился, потом открыл глаза и глянул на купюру словно бы в первый раз. Глянул и обомлел: вместо слов «Билет банка России» в правом верхнем углу, прямо над увенчанной головой Аполлона, большими буквами было написано: «Билет банка Росси».

— Буквы «и» не хватает! — еще не веря своим глазам, объявил он.

— Правильно! — удивилась Тамара Саидовна. — Вы второй из непрофессионалов, кто сам заметил.

— А кто первый?

— Иван Павлович! — хохотнул Игнашечкин.

— Гена, ты получишь! — Гранатуллина нахмурилась. — Кстати, чем глупее ошибка, тем труднее ее заметить. Даже специальные приборы не считывают.

— И все у нас так! — загоревал Гена. — Хотели с человеческим лицом! А получилось с лошадиной задницей. Банк Росси... Э-эх!

— А доллары поддельные вы как определяете? — спросил Башмаков.

— По-разному. Но чаще — на ощупь или по глазам.

— По чьим глазам? Мошенников?

— Нет, президентов. На фальшивых купюрах у президентов выражение глаз лругое.

— Шутите?

— Совершенно серьезно.

Потом зашел Иван Павлович — седой, но бравый, одетый в приталенный пиджак начальник службы безопасности. Он ревниво посмотрел на Игнашечкина и увел Тамару Саидовну. Вета тоже засобиралась и попросила, если будет звонить Дашка, передавать ей привет. На прощание она протянула Олегу Тру-довичу смуглую руку:

— А вы внимательный! — И посмотрела так, словно знала про Башмакова какую-то романтическую тайну.

— Ага, — зло сказал Гена минуты через две после того, как закрылась дверь за Ветой и стихли в коридоре ее шаги. — Не все богатые — воры. В России — все. И папаша ее, господин Аварцев, в первую очередь!

— А он кто?

— Член наблюдательного совета. И даже больше... Так что ты с Ветой поосторожнее.

— В каком смысле?

— Ты ей нравишься.

— Она же девчонка.

— Это не я заметил. Томка... А Томка, сам понимаешь, — эксперт!

Весь следующий месяц Башмаков занимался установкой банкоматов и, сталкиваясь изредка с Ветой в комнате, насмешливо вспоминал тот нетрезвый разговор с Игнашечкиным. А потом был грандиозный банкет в честь восьмилетия «Лось-банка». Гуляли в огромном ресторане «Яуза», недавно отстроенном турками. Собралось человек триста. Президент, пошатываясь и хватаясь за стойку микрофона, говорил о том, что Россию могут спасти только банки и что каждый, даже самый незначительный на первый взгляд, сотрудник «Лось-банка» делает большое и важное дело. Потом он как бы надолго задумался, вздохнул и повторил все то же самое, но несколько в ином порядке. По обе стороны от Юнакова стояли два вице-президента — Садулаев и Малевич, они подтвердительно кивали головами, а когда шеф, не совладав с пространством, кренился вперед или назад, обменивались смертельно ласковыми взглядами.

Башмаков со стаканом апельсинового сока пристроился в сторонке, возле полутораметрового, медленно оплывающего ледяного лося. Олег Трудович с тоской озирал длинные столы, ломящиеся под тяжестью деликатесной жранины. Особенно его занимали серебряные бочоночки с черной икрой — из них, как из кадок с черноземом, торчали пальмочки, искусно изготовленные кулинарными виртуозами из лука-порея и маслин, нанизанных на зубочистки. Шипастые осетры напоминали ледоколы, затертые, будто торосами, тарелками и блюдами с закусками. Под фрукты была отведена специальная четырехъярусная, в человеческий рост ваза. Башмакова поразил виноград — медово-желтый, каждая ягода величиной с голубиное яйцо. Возле подиума на могучих деревянных подставках разместились две бочки — с красным и белым вином, а между ними прилавок с бутылками водки, коньяка, виски, текилы, джина и прочего алкогольного разнообразия. Официанты по желанию наливали из бутылок или прямо из бочек. Башмаков страдал. Он, как на грех, вошел в пятидневное голодание. И теперь, в момент всеобщего опузыривания, заканчивался последний день оздоровительного воздержания, поэтому съесть что-нибудь основательное он просто физически не мог. Более того, ему еще предстоял пятидневный выход из голодания с помощью минеральной воды, морковного сока и протертых овощей.

— За наш банк! — провозгласил Юнаков.

Он лихо выпил шампанское, дрызнул хрусталь об пол и, поддерживаемый вице-президентами, направился к стоявшему в отдалении столу, где расположилось несколько почетных гостей, среди которых Башмаков приметил и давнего своего знакомого Верстаковича, опирающегося на драгоценную трость. Минут десять ушло на троекратное целование с каждым важным гостем. Лишенный желудочных удовольствий, Олег Трудович наблюдал, как начальство сочно челомкается и похлопывает друг друга по бокам, явно подражая творческой интеллигенции, склонной к слюнявому лобызательству. Но было и одно любопытное отличие: после третьего поцелуя хмельной Юнаков вдруг отстранялся от гостя и несколько мгновений вглядывался в его лицо испытующе — мол, измена тут не проползала? Потом он дружески трепал партнера по щеке и переходил к следующему.

Народ тем временем, гаркнув «ура!», ринулся к столам с таким напором и отчаянием, словно ломился к пожарным выходам из дома, объятого пламенем. В мгновение ока пальмочки были выдернуты из серебряных бочонков, а икра бесследно выскоблена. От осетров остались только вытянутые от удивления костистые морды. Башмаков едва успел запастись несколькими янтарными виноградинами. На четырехъярусной вазе вскоре не осталось ничего, кроме жестких, как бомбовые стабилизаторы, ананасных оперений. Заухала музыка — и на эстраде возникла живая изгородь кордебалета.

Олег Трудович стоял у ледяного истукана и, посасывая виноградину, с тоской наблюдал этот самум насыщения. Он заметил раскрасневшегося Игнашечкина, вынырнувшего из-под чьего-то локтя с рюмкой в одной руке и замусоренной деликатесами тарелкой в другой. Где-то в толпе бликанула знакомая корсаковская лысина. Отыскал Башмаков и Вету, которой дилинговый юноша по имени Федя с пажеской угодливостью подавал бокал пенного красного вина. Тут объявили сюрприз — и двенадцать черно-белых официантов, сгибаясь под тяжкой ношей, втащили в зал на огромном продолговатом блюде целиком зажаренного лося — скорее, конечно, лосенка. Башмаков чуть не заплакал от горя: так ему, добровольно голодающему, захотелось поджаристой, хрустящей, проперченной, просоленной мясной корочки. Официанты еще не успели водрузить блюдо на специальный помост, а подвыпившие банковчане, словно стая гигантских пираний, метнулись к лосеночку и разнесли его по кусочкам, оставив на блюде лишь несколько косточек. И тут Башмаков увидел перед собой Вету. Она держала в руке бокал с красным вином.

— Вы тоже не любите, когда жрут? — спросила девушка, морщась.

— Ненавижу! — искренне ответил он.

— Может быть, вы что-нибудь хотите? Я скажу Феде — он принесет.

— Нет, спасибо, у меня разгрузочный день...

— В самом деле? — Вета улыбнулась его словам, точно удачной шутке. — А вы знаете, что будет петь Дольчинетти?

— Тот самый?

— Конечно. Другого пока нет. А знаете, сколько ему заплатили, чтобы он на полдня прилетел из Рима?

— Сколько?

Вета назвала сумму настолько фантастическую, что Башмаков даже не удивился. На этом, собственно, разговор и закончился, потому что к ним легкой походкой подошел высокий господин в смокинге, с бабочкой. У него было узкое загорелое лицо, густые, как у Веты, брови и пышная седеющая шевелюра.

— Добрый вечер, — сказал он и улыбнулся.

Это была странная, совершенно гигиеническая улыбка. Так обычно улыбаются по утрам перед зеркалом, чтобы проверить, хорошо ли вычищены зубы.

— Привет! — отозвалась Вета. — Познакомься! Это Олег Трудович. Мы теперь сидим в одной комнате. Олег Трудович, это мой папа!

— Аварцев.

— Башмаков.

— Очень приятно. — он внимательно осмотрел Олега Трудовича черными, без зрачков глазами.

Рукопожатие у Ветиного отца оказалось тоже необычное. Нет, не вялое, не слабое, не ленивое, а вроде как бы экономное, точно он, оценив взглядом нового знакомого, решил не тратить на него силы и не напрягать ладонь. Но чувствовалось, что при иной оценке он способен на сильное, каменное рукопожатие.

— Извините, Олег Трудович, нам нужно с дочерью поговорить... Аварцев приобнял Вету и повел к начальственному столу, где все принялись радостно целовать ей руки. А сильно шатающийся Юнаков, очевидно, знавший Вету еще ребенком, стал показывать, какой крохой она была. Далее, наверное, сокрушаясь неумолимому бегу времени, президент взъерошил свою сальную челочку и потянулся к шевелюре Аварцева. Но Ветин отец перехватил руку президента и отвел ее в сторону.

К Башмакову подкатился Игнашечкин и, дыша прочесноченной лосятиной, прихлебывая из бокала виски, начал громко возмущаться тем, что, когда дети в школах падают в голодный обморок, так жировать, так неприлично упиваться своим благополучием омерзительно и подло.

— Ты знаешь, сколько заплатили Дольчинетти?

— Знаю.

— Мерзавцы! Когда-нибудь нас всех развешают на фонарях, и правильно сделают!

— Кто? — спросил Башмаков.

— В том-то и дело, — затосковал Гена. — Генофонд нации разрушен. Пассионарность подорвана. Даже на фонарях нас развесить некому! И тут ввезли огромный торт, увенчанный рогатой лосиной головой из шоколада.

— Я сейчас, — предупредил Игнашечкин и затрусил к торту. — Тебе тоже принесу...

Башмаков вдруг почувствовал, что вот сейчас, посреди этой нескончаемой обжираловки, он упадет в голодный обморок, как нарком Цюрупа, и решил поскорее уйти. Но у выхода его остановил пьяненький Герке:

— Ты куда? А Дольчинетти?

— Мне надо...

— Зря! Ты знаешь, что будет?

— А что будет?

— Я буду вручать Дольчинетти диплом почетного члена Краснопролетарского дворянского собрания. Сильный ход?

— Очень!

Когда в гардеробе Башмаков надевал плащ, группа телохранителей, переговариваясь с кем-то по рации, молниеносно пронесла к выходу упившегося Юнакова. Время шло к вечеру. В вагонах метро, особенно в головных, появились свободные места. Олег Трудович уселся и развернул купленную у старушки в переходе газету «Завтра». «Московский комсомолец», приобретенный у той же распространительницы, он решил почитать дома. В какой-то момент Башмаков поднял глаза над краем газетной страницы и обомлел: прямо на него двигался карандашный портрет юноши в солдатской форме. А под портретом подпись: «Умоляю! Помогите выкупить сына из чеченского плена!» Через башмаковское сердце прошмыгнул холодный ток. Лицо юноши казалось неживым, даже каким-то чугунным, но Олег Трудович сразу узнал Рому, сына Чернецкой. Портрет, словно икону на крестном ходе, несла сама Нина Андреевна. Сначала он увидел ее пальцы, вцепившиеся в картон, потрескавшиеся, с неровными красно-черными ногтями. Сказать, что Нина Андреевна постарела, — не сказать ничего. Это была совсем другая женщина — седая, мучнисто-бледная, морщинистая, в каком-то бесформенном плаще с залоснившимися рукавами. Голова повязана черным платком, глаза полузакрыты набрякшими веками...

Прозрачный пакет с мелкими купюрами она прижимала пальцами к картону, и если кто-то из пассажиров лез в кошелек за деньгами, Нина Андреевна вместе с пакетом подносила к жертвователю и весь портрет, точно для поцелуя. Когда бумажка опускалась в целлофан, Чернецкая медленно поднимала тяжелые веки и благодарила мутным взглядом. Олег Трудович понял, что не выдержит этого взгляда, а тем более — если Нина Андреевна его узнает... И он закрылся газетой. Всю оставшуюся дорогу, чувствуя приступы тошноты, Башмаков боролся со страшным образом, ломившимся в сознание из недозволительной глубины. Но, выйдя на улицу, он все-таки не совладал с этим напористым кошмаром и представил себя в любовных объятиях Нины Андреевны, нет, не той, прежней, упруго-атласной, а нынешней, смрадно истлевшей Нины Андреевны... И его жестоко вырвало прямо на тротуар желтой горькой слизью.

Ночью Башмаков дважды просыпался оттого, что сердце в груди пропадало, и только испуг внезапного пробуждения возвращал на место привычный сердечный клекот. Наутро он был омерзительно никчемен, пропустил утреннюю пробежку и, забыв даже про первый день выхода из голодания, в тупой задумчивости выпил крепкий кофе с бутербродом. Тут ему стало совсем худо, и пришлось побюллетенить, к явному неудовольствию Корсакова.

Зато за эти дни Олег Трудович подучил лексику. Он ходил теперь на английские курсы, организованные специально для безъязыких сотрудников, людей в основном уже не юных, которых спикающая банковская молодежь презрительно именовала «неандестэндами». Стыдно, конечно, на пятом десятке быть «неандестэндом» и лепетать про «май фазер и май бразер», а что делать — кушать-то хочется!

Справляясь по телефону о его здоровье, Игнашечкин ехидно порадовался, что Башмакову еще далеко до перезаключения контракта. Те, у кого срок истекает, вынуждены ходить на службу в любом состоянии, чтобы не раздражать начальство. Одного тут даже увезли с перитонитом прямо из офиса. Олег Трудович на всякий случай выскочил на работу, недобюллетенив.

Постепенно он втянулся в новую жизнь: крутился с банкоматами, выезжал на инкассацию с хмурым Валерой, вооруженным помповым ружьем и одетым в бронежилет. Все обо всех знающий Игнашечкин сообщил, что прежде Валера служил в спецназе и участвовал в 93-м в штурме «Белого дома», а потом вывозил оттуда трупы. За это ему обещали квартиру в Марьино, но, конечно, обманули — и он, психанув, ушел из спецназа в банк. Башмаков хотел даже принести какую-нибудь фотографию Джедая и показать Валере — может, тот видел Рыцаря хотя бы мертвым? Но у инкассатора было такое неподступно угрюмое лицо, что Олег Трудович не решился...

Работа у них была несложная: выехать на точку, вскрыть банкомат одновременным поворотом двух ключей. Дальше Валера сторожил, а Башмаков вынимал контрольную ленту и опустевшие кассеты, ссыпал из режекторного лотка купюры в мешок и опечатывал. Потом вставлял ленту, заправленные кассеты, вводил в память номиналы и количество купюр. Вот и все. Если же случались сбои в работе банкоматов, Башмаков выезжал на место один. Чаще всего это был какой-нибудь пустяк: клиент зазевался и банкомат сглотнул карточку, иногда заминалась или кончалась чековая лента — и автомат отказывался выдавать деньги. Олег Трудович брал разгонную машину и отправлялся на место происшествия. Если же обнаруживался серьезный сбой в системе или даже поломка, приходилось связываться с фирмой, договариваться о гарантийном ремонте и возиться со специалистами, залезающими уже в самое нутро. Кроме того, на Башмакова навесили профилактику счетных машинок и другой мелкой электроники. Конечно, по сравнению с тем, чем он занимался в «Альдебаране», все это было сущей чепухой, но крутиться приходилось основательно, и на месте он почти не сидел.

Вета тоже на месте не сидела. Это поначалу, после возвращения из больницы, работу ей дали чисто символическую — она сопровождала клиента к депозитным ячейкам, запрятанным глубоко в бронированном подвале. Но клиентов было мало — три-четыре в неделю. Все остальное время она сидела за столом, читала или раскладывала на компьютере пасьянс. Но потом, после юбилейной пьянки в ресторане «Яуза», Вету перевели на другую работу — в департамент общественных и межбанковских связей. Теперь она, организовывая пресс-конференции и переговоры, пребывала в беспрестанной беготне. В своем трудовом мельтешении они редко совпадали, по два-три дня не встречаясь в комнате. Нельзя сказать, что Олег Трудович скучал по Вете. Разумеется, нет. С чего бы? Но всякий раз, входя в комнату и видя ее пустой стол, он испытывал моментальное и еле ощутимое разочарование. Он глазами показывал Гене на пустое кресло, и тот так же молча взмахивал руками: мол, летает пташка. Однажды, залетев в комнату между переговорами, Вета сообщила, что для нее уже почти готов отдельный кабинет в новом крыле — и недели через две она освободит место.

— Мы будем скучать, — вздохнул Башмаков.

— Я тоже...

Но тут заверещал мобильный, и Вета упорхнула.

— Ну вот, — обрадовался Игнашечкин, — будет, Трудыч, и у тебя хорошее место, у окошечка. А когда меня уволят — у тебя будет два места...

— Гена, — тихо предупредила Тамара Саидовна, — Иван Павлович просил передать, чтобы ты успокоился!

— Никогда!

— Тогда тебя успокоят.

— Это мы еще посмотрим!

Дело в том, что Игнашечкин с тайного одобрения Корсакова поднял большую бучу против покупки через «банкососов» американской процессинговой программы.

— Что ты так за них переживаешь? — удивлялся Башмаков.

— Мне на них наплевать! Хотят в несколько раз больше, чем за отечественную программу, вывалить — пусть вываливают. Хотят каждый год двадцать процентов за «сопровождение» отстегивать — пусть отстегивают. Мне наплевать. Я за себя переживаю! Мне с этим американским дерьмом возиться, мне его доводить! Мне вообще на все наплевать! Я сейчас заканчиваю одну разработку... Если получится, уйду и создам свою фирму, чтобы не зависеть от этих козлососов!

— Гена! — упрекала Тамара Саидовна, предостерегающе показывая глазами на стены.

Однако, несмотря на утверждения, что ему наплевать, Игнашечкин самоотверженно боролся против покупки американской программы. Но безрезультатно. Малевич, отдохнувший всей семьей на Лазурном берегу, а потом еще с любовницей в Акапулько за счет «банкососов», настаивал на покупке и даже выступил на правлении в том смысле, что негоже рисковать репутацией банка, пользуясь сомнительными доморощенными разработками, которые еще неизвестно как себя покажут. Скупой платит дважды, а «Лось-банк» не имеет права рисковать средствами акционеров. Корсаков, присутствовавший на правлении, понятно, промолчал: не самоубийца. А единственный, кто мог по-настоящему возразить, — Садулаев — ввязываться тоже не стал, ибо как раз заканчивал закупку офисной мебели для новых помещений, а брал он ее у своего приятеля, владельца фирмы «Модерн спейс», по ценам, раза в полтора превышающим рыночные.

Юнаков согласился с тем, что банк должен быть очень осмотрителен в расходовании денег, и поддержал Малевича. Некоторое время назад, напившись в бизнес-клубе имени Саввы Морозова, президент познакомился с научным гением, занимающимся голографическим моделированием эфирных двойников. Гений зазвал Юнакова к себе на дачу в Волоколамск, показал свою лабораторию, а главное — под большим секретом продемонстрировал сохраненного в голограмме эфирного двойника давно скончавшейся мыши.

— А человека можешь? — спросил Юнаков.

— Пока нет. Средств не хватает.

— Сколько надо?

— Тысяч двести-двести пятьдесят...

— П-поехали!

Президентский «мерседес» и джипы с охраной мчались по Волоколамке с такой скоростью, что вдольшоссейные березы шатались, как пьяные, и теряли листву. Прилетев в банк, Юнаков вместе с гением спустился в хранилище, взял наличными триста тысяч долларов и отдал голограммщику со словами:

— Работай с людьми! Мышек больше не трогай...

Наутро весь банк стоял на ушах, чтобы «провести» деньги, выброшенные щедрым президентом на передний край науки. Юнаков, кстати, протрезвев, пожалел о сделанном, но отверг предложение Ивана Павловича найти ученого и убедить в том, что эфирных двойников можно налепить и тысяч за десять.

— Нет, — покачал тяжелой головой президент, — это может нанести ущерб имиджу банка. А имидж стоит еще дороже! Собственно, такова была конфигурация жизни Башмакова в тот момент, когда все по-настоящему и началось. Если бы в тот день его сорвали чинить заартачившийся банкомат, а Вету — встречать в аэропорту в зале VIP президента банка «Чалдонский кредит», наверное, так у них ничего бы и не получилось. И не пришлось бы ему сейчас, как последнему идиоту, сидеть на вещах в ожидании звонка и выедать себе сердце стыдом, не зная, как сообщить Кате про Дашкины преждевременные роды. Если бы в тот день с ними была Гранатуллина, всегда старавшаяся незаметно отвлечь Вету от Башмакова разными женскими разговорами, все могло бы сложиться иначе! Но мудрая восточная Тамара Саидовна в тот день с утра уехала на выставку новой банковской техники. А Гене было ни до чего — он лелеял свою обиду на Корсакова, смолчавшего на правлении. В тот день они обедали сначала втроем, а потом к ним подсел Федя и стал рассказывать про то, как в воскресенье заехал на дискотеку «Партийная зона» и прокутил за ночь триста долларов, а пока он кутил, в его «Пассат» залезли и сперли японские стереоколонки и американский радар за сто тридцать долларов. Во время этого рассказа Башмаков и Вета переглянулись, улыбнувшись друг другу одними глазами.

— Федя, тебе не скучно жить? — ядовито спросил Игнашечкин.

— Нет. Не скучно. Вет, а почему ты не ходишь на теннис?

— Некогда.

— Понятно. А вы «Итоги» вчера смотрели?

— Ну?

— Видели Юнакова, когда Ельцин с банкирами встречался?

— Видели.

— По-моему, наш президент был пьяный.

— Который? — брякнул молчавший до этого Башмаков.

И все захохотали.

По пути из столовой Игнашечкин заспорил с Федей о том, как делаются политические рейтинги на телевидении. Кто-то из банковчан вмешался и начал разъяснять, что якобы существуют специальные методики математического моделирования, но Гена демонически захохотал, покраснел от негодования и объявил, что все это — фигня, на самом деле рейтинги делаются за три минуты до эфира совершенно от фонаря, но за большие деньги.

— Да брось ты!

— Говорю вам, мешками им в Останкино деньги тащат. Мешками. Иногда коробками из-под ксерокса...

В свою комнату Вета и Башмаков возвращались одни. Молчали. Вета вынужденно улыбалась встречным и вдруг спросила:

— Олег Трудович, а хотите посмотреть, где я раньше работала?

— Хочу. И она повела его в дилинг. Это был большой овальный зал с высоким потолком, как сейчас принято выражаться, в два света. Примерно на высоте трех метров, на уровне второго ряда окон, по окружности шла галерея с ограждением в виде пластиковых прямоугольников, обрамленных хромированным каркасом. В каждом прямоугольнике темнел силуэт бегущего лося. Внизу за широченными округлыми столами в креслах с тронными спинками сидели молодые люди. Все — в белых рубашках и распущенных галстуках. Пиджаки единообразно висели на спинках кресел. Позы тоже были одинаковые: туловище, подавшееся вперед, глаза, впившиеся в экран компьютера, и телефонная трубка, прижатая плечом к уху...

— Вон мой стол! — показала Вета вниз. — У окна. Там теперь Федя сидит...

— По-моему, вы нравитесь Феде.

— Если это комплимент, то не очень удачный.

— А что он за парень?

— У него «пассат».

— Что?

— «Пассат» 96-го года. Инжектор. Велюр. Автоматическая коробка передач. Сиденья с подогревом. Что еще? Автоматический люк и климат-контроль. А вот за тем столом — Миша Флоровский. У него — «форд эскорт». А там — Алик Казаков. У него «гранд чероки».

— А у вас какая машина?

— У меня? Джип. Вы правильно спросили. А почему вы не спрашиваете, что со мной произошло?

— А вы хотите мне об этом рассказать?

— Хочу. Вам — хочу... А что вам уже про меня рассказывали?

— Ничего. Только то, что вы дочь Аварцева и сильно болели.

— Да, я сильно болела...

В зал вошел Федя, отвязавшийся наконец-то от Гены, увидел их на галерее, махнул рукой и уселся к компьютеру.

— Вы представляете себе, что такое дилинг? — спросила Вета.

— Примерно...

— Это как азартная игра. Ты покупаешь доллары за одну цену, а потом выжидаешь и продаешь дороже... Вы играете в карты?

— Иногда.

— Очень похоже. Нужны смелость, выдержка и везение. И нервы. Железные нервы и железная вера в себя. Я читала, что на войне самые страшные подвиги совершают подростки. Они еще просто не верят в смерть. И я не верила. Мой испытательный срок закончился, и у меня была открытая позиция. Я сделала несколько удачных покупок, и меня очень хвалили... Даже отец. А случилось все восьмого марта. Зал был совершенно пустой. Для начала я купила десятку.

— Десятку?

— Я купила за марки десять миллионов долларов.

— Ско-олько? — обалдел Башмаков.

— Десять миллионов долларов. Но это же как бы ненастоящие деньги. Они для банка. Если бы курс поднялся даже на один пфенниг, я бы выиграла тысяч сто... Но курс вдруг упал на пять фигур. И я снова взяла десятку, потому что не могла проиграть, я была уверена, что курс обязательно подскочит. Но он упал еще на три фигуры. И тогда я решила перевернуться...

— Что?

— Перевернуться. Я открыла новую позицию и продала двадцатку. Если бы курс продолжал падать, я бы покрыла убыток. Но он вдруг подскочил на четыре фигуры. Я играла через «Банк Австрия». Там был хороший парень — Лео Штефан. Дилеры ведь все друг друга знают. И он мне сбросил на дисплей: «Вета, будь осторожна!» Но я так растерялась, что уже ничего не соображала. Ничего. Все было как во сне. Знаете, бывают такие сны: ты делаешь что-то страшное, непоправимое, постыдное, но при этом помнишь — стоит проснуться, и все встанет на свои места. И я снова перевернулась — купила сотку.

— Сто миллионов? — ужаснулся Башмаков и нехорошо подумал о том, что, пока он за копейки горбатился на стоянке, какие-то соплюшки пробрасывались миллионами.

— Да, сто, — кивнула Вета. — Конечно, так нельзя... И я бы никогда так не сделала... Но это была уже не я... А курс вдруг снова упал на шесть фигур. Депозит в «Банке Австрия» у нас был всего пять миллионов — и Лео сбросил мне: «Извини, Вета, я вынужден закрыть твои позиции, потому что убыток превысил депозит...» Я проиграла пять миллионов долларов!

— Мда-а, — вздохнул Башмаков.

Он проиграл однажды, еще при советской власти, в поезде по дороге с испытательного полигона пятьдесят четыре рубля в карты и несколько лет потом с ненавистью к себе вспоминал эту глупость.

— Я поехала домой. На автоответчике отец наговорил мне поздравлений с Восьмым марта и сообщил, что гордится моими успехами в банке. Я расплакалась, выпила целую бутылку вина, а потом съела две упаковки снотворного, легла и накрылась одеялом — мне казалось, что так никто меня не найдет. Никто. А когда я проснусь, все окажется ночным кошмаром, который исчезает, как только отдергиваешь утреннюю занавеску. Я даже не помнила, как позвонила отцу и сказала: «Папа, я умираю...» Потом были какие-то мужики в зеленых халатах, они мне заталкивали в горло кишку и делали уколы, спрашивали, что я чувствую. А я чувствовала себя ничем, омерзительным ничем... Потом меня отвезли в Боткинскую, в суицидальное отделение... Отец забрал меня оттуда на следующий день и отправил в специальный санаторий. Я там пробыла два месяца, а деньги он банку вернул. Рассчитался оргтехникой... Вот такая я, Олег Трудович, растратчица!

— Ничего, Вета, — шепнул Башмаков, — перемелется — мука будет, — и погладил ее по руке.

— Вы так думаете? — жалобно спросила Вета и посмотрела на него глазами, полными слез.

Вот тогда, наверное, все и началось...

— Тогда и началось, понимаешь ты, черт усатый? Понимаешь или нет? И что мне теперь делать? Что?! Уехать не могу. Остаться не могу. Что мне делать, рыбья твоя кровь?! Тебе-то хорошо — спрятался в раковину и сиди себе, жри трубочников... А я?..