Школьник

Школа замерла в послеобеденной дреме, словно гигантский зверь, уставший от детских криков. Длинные коридоры, обычно звонкие от смеха и топота сотен ног, теперь поглотила гулкая тишина, нарушаемая лишь скрипом старых половиц под моими осторожными шагами. Солнечные лучи, пробивающиеся сквозь пыльные окна, рисовали на полу вытянутые золотистые прямоугольники, в которых лениво кружились пылинки — словно живые существа, танцующие в последних лучах уходящего дня.

Я знал, что она еще здесь — видел одинокий свет в учительской, яркий островок в море темных кабинетов. Маяк, зовущий меня сквозь эту пустынную тишину.

— Это безумие, — шептал внутренний голос, но ноги несли меня вперед сами, будто притягиваемые невидимым магнитом.

Ладони вспотели, оставив влажные отпечатки на металлической ручке двери, когда я замер перед ней, слушая собственное сердце, стучащее где-то в горле. 

Учительская встретила меня полумраком. Лена сидела за своим столом, склонившись над стопкой тетрадей, освещенная желтым светом настольной лампы. Каблуки стояли аккуратной парой под столом, а босые ноги с начищенными до блеска ногтями покоились на перекладине стула.

Пряди волос, выбившиеся из строгой прически, мягко покачивались в такт движениям ее руки, выписывающей красные замечания. В этом медленном ритме было что-то гипнотическое — как будто вся она, обычно такая собранная и четкая, сейчас позволяла себе эту маленькую слабость, эту едва уловимую небрежность. 

Я сделал шаг, и скрип пола выдал мое присутствие.

— Вы опять задерживаетесь. 

Она вздрогнула так, что ручка оставила кровавый след поперек тетради — длинную, неровную линию, будто рану на бумаге. Глаза, широко раскрытые от неожиданности, метнулись к дверям, затем ко мне, и в них мелькнуло что-то неуловимое — не просто испуг, а что-то глубже, что-то, от чего у меня перехватило дыхание.

— Ваня?! — голос ее сорвался на высокой ноте. — Дверь была закрыта.

— Не совсем. 

Я видел, как её пальцы сжали ручку так, что костяшки побелели, как будто она пыталась вцепиться в последнюю опору в этом внезапно потерявшем устойчивость мире. Она непроизвольно втянула воздух — резкий, шумный вдох, будто готовясь нырнуть в пучину, — и в этом мгновении между нами повисло что-то новое, тяжёлое и сладкое одновременно. Опасное и манящее, как пропасть, в которую так хочется заглянуть, зная, что падение будет долгим, болезненным, необратимым. 

Лена откинулась на спинку стула, и в этом движении было что-то устало-беззащитное, почти девичье. Кончики её пальцев — эти всегда такие точные, уверенные пальцы, выводившие на доске безупречные строки — теперь нервно постукивали по столу, выбивая неровный, тревожный ритм. Выдавали внутреннее напряжение.

— И что тебе нужно? — спросила она, но в голосе уже не было той учительской непреклонности, что заставляла весь класс замирать. Теперь в нём слышалась лишь тень былой твёрдости, прикрывающая что-то более тёплое, более живое. 

Я сделал шаг вперёд. Затем ещё один. Каждый мой шаг отзывался в ней едва заметной дрожью, словно я нарушал какое-то невидимое поле, сотканное из условностей и правил. 

— Поговорить. 

— В школе для этого есть уроки, — она машинально поправила воротник блузки, хотя тот и так сидел безупречно. Этот жест — этот маленький, нервный жест — выдавал её с головой.

— Не о Present Perfect, — прошептал я, наблюдая, как по ее шее пробежала едва заметная дрожь, как кожа под тонкой тканью блузки покрылась лёгкими мурашками.

Она замерла, будто превратилась в одну из тех античных статуй, что стояли в кабинете истории. Только глаза выдавали жизнь — они метались, не находя безопасной точки для остановки, отражая внутреннюю бурю, которую она так отчаянно пыталась скрыть.

Я подошёл ближе. Теперь между нами только стол — этот жалкий деревянный барьер, внезапно ставший символом всех границ, что разделяли нас.

— Ты переходишь границы, — голос ее звучал тихо, но в нем появилась новая нота — не гнев, а что-то похожее на страх перед самой собой. Перед тем, что она чувствовала, но не смела признать.

— Какие границы? — я уперся ладонями в стол, чувствуя, как холодная поверхность впитывает жар моей кожи. — Те, что ты сама стерла, когда ответила на поцелуй?

Лена вскочила так резко, что стул с грохотом упал на пол. Звук гулко разнесся по пустой учительской, словно выстрел.

— Хватит. 

Она обошла стол, остановившись в паре шагов от меня. В её позе читалась готовность к бегству, но в то же время — странная нерешительность, будто её ноги отказывались уносить её прочь. Пальцы сжимали и разжимали край пиджака, будто пытаясь найти хоть какую-то опору в этом внезапно пошатнувшемся мире. 

— Уходи. Пока не поздно. 

Я шагнул вперёд, сокращая дистанцию до опасной. Воздух между нами стал густым, тяжёлым, наполненным невысказанными словами и нерешёнными вопросами.

— А если не уйду? 

Лена не отступила, но всё её тело выдавало внутреннюю бурю. Я видел, как напряглись тонкие мышцы её шеи, образуя изящные тени в яремной впадине. Как кадык резко задвигался при сглатывании, будто пытаясь протолкнуть непрошенные слова обратно в горло. Как грудь вздымалась под тонкой тканью блузки, заставляя свет играть на складках материи. Она дышала часто и поверхностно — точь-в-точь как в тот вечер на балконе, когда наши губы впервые встретились.

— Тебе пора домой. 

Голос её звучал хрипло, будто проходя сквозь узкое горлышко бутылки. 

— А вам? 

— У меня работа. 

— Какая?

Ещё шаг. Теперь между нами не больше полуметра. Я чувствовал исходящее от неё тепло, смешанное с лёгким ароматом её духов — что-то цветочное с нотками ванили, напоминающее о летних лугах.

— Ваня...

В её голосе прозвучала мольба, но не та, что звучит в классе, когда ученики просят об отсрочке. Это было что-то другое — тёплое, дрожащее, живое.

Я видел, как под полупрозрачной кожей её шеи пульсирует жилка, создавая едва заметный ритм. Как её зрачки расширились, почти полностью поглотив бледно-голубой цвет радужек.

— Если ты не уйдёшь, я... 

— Что? Позвоните Гендосу? — я позволил себе усмехнуться, наблюдая, как от моих слов по её лицу пробегает лёгкая дрожь. — Но он сегодня на работе. Телефон выключен. 

Глаза Лены расширились ещё больше, в них смешались удивление и тревога, но что-то ещё — любопытство?

— Ты проследил за ним? 

— Я знаю расписание своего лучшего друга.

Я пожал плечами, делая вид, что это пустяк, хотя каждое слово между нами сейчас было важно как никогда. 

Она закусила нижнюю губу, оставив на нежной коже белый след от зубов. Я видел, как капелька крови выступила там, где кожа чуть надорвалась.

— А моё ты тоже знаешь? 

— Да. 

— Это пугает. 

— Врёте.

Я шагнул ещё ближе. Теперь между нами оставалось не более тридцати сантиметров. Я мог разглядеть каждую ресницу, каждый микроскопический блик в её глазах.

— Почему? 

— Потому что вам нравится, когда я нарушаю правила. 

— Ты вообще слышишь себя? — она отступила, но оказалась в ловушке между шкафом и стеной. Глаза метались, ища выход, который она в глубине души, возможно, и не хотела найти. — Ты ведешь себя как...

— Как кто?

Я поднял руку, упёрся ладонью в стену над её головой, создавая ещё более тесное пространство. Наша разница в росте, обычно незаметная, сейчас ощущалась особенно остро. 

— Как ваш ученик? Или как мужчина, который хочет вас?

Лена резко выдохнула, и её дыхание, тёплое и сладковатое, обожгло мою кожу.

— Ты мой ученик. Ты не можешь так откровенно мне об этом говорить. Зря я это допустила.

— Но по закону мы ничего не нарушаем, мне восемнадцать. Почему ты так... 

— Это не только про закон! 

Она замолчала, сжав кулаки, и я видел, как её ногти впиваются в ладони. Когда она заговорила снова, её голос звучал тише, но твёрже: 

— Потому что я твой учитель. Потому что школа заканчивается, а решения, принятые сейчас, могут сломать тебе жизнь. 

Я наклонился ближе, уловив, как ее зрачки снова расширились, как дыхание участилось.

— А если бы я был просто парнем, а ты просто девушкой? Если бы мы встретились не здесь? 

Лена закрыла глаза, и на мгновение ее лицо стало удивительно беззащитным. Я видел, как под тонкими веками движутся глазные яблоки, будто она действительно представляет эту альтернативную реальность. Но затем она резко открыла глаза, и в них снова появилась решимость.

— Но мы здесь, и я не могу допустить развитие того, что не должно было зародиться, — прошептала она, и в её голосе звучала такая неподдельная боль, будто каждое слово резало её изнутри.

Губы её дрожали, а в уголках глаз собрались крошечные бриллианты слёз, ещё не готовые упасть.

— Я позволила тебе заиграться, дала надежду... прости меня за это. — Она сжала ладонями виски, будто пытаясь вправить себе мысли. — И, пожалуйста... постарайся забыть обо всём этом как можно скорее.

— Лена... — моя рука сама потянулась к ней, пальцы дрожали в нескольких сантиметрах от её щеки. Я видел, как под тонкой кожей играет пульс, как тень моей ладони скользит по её лицу. Но она резко отшатнулась, как ошпаренная, и в её расширенных зрачках читалась настоящая мольба — не учителя к ученику, а женщины, стоящей на краю пропасти.

Лена. 

Просто Лена. 

Без «вы», без «учительницы», без этой проклятой дистанции, которую она так отчаянно пытается сохранить. 

— Ваня, пожалуйста, иди домой, — её шёпот напоминал звук рвущейся бумаги.

Казалось, кто-то раскалённой кочергой выжигает мне душу, оставляя только пепел и эту невыносимую тяжесть в груди.

— Ты хочешь, чтобы я забыл? 

Мой голос сорвался, хриплый, будто пропущенный через груду битого стекла. Я сжал кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони — острая, отрезвляющая боль, единственное, что удерживало меня от того, чтобы схватить её и прижать к себе. 

Пауза. 

Только тиканье часов на стене, отсчитывающих секунды нашего разговора. 

— Хорошо. 

Я сделал шаг вперёд. Наш дыхание смешалось. 

— Тогда скажи мне в лицо... 

Моя рука сама потянулась к ней, остановившись в сантиметре от её щеки. Я видел, как под тонкой кожей дрожит мускул, как расширяются зрачки, поглощая карий цвет радужки. 

— ...что тебе всё это безразлично. 

Пальцы мои дрогнули, едва не коснувшись её. Она замерла, не дыша, ресницы отбрасывали тени на бледные щёки. 

— Что ты не чувствуешь ничего... 

Ещё шаг. Теперь я видел каждую чёрточку на её губах — лёгкую шелушащуюся трещинку в уголке, след зубов на нижней губе. 

— ...когда я стою так близко, что могу сосчитать каждую твою ресницу. 

Она сглотнула. Кадык дрогнул, кожа натянулась над хрупкими ключицами. 

— Что твоё сердце не выпрыгивало из груди... 

Моя ладонь наконец коснулась её лица. Она вздрогнула, но не отстранилась. Кожа оказалась горячей, почти обжигающей. 

— ...когда ты «случайно» задерживала взгляд на мне дольше, чем на других. 

Её веки дрогнули. Длинные ресницы коснулись моих пальцев, как крылья пойманной бабочки. 

— Что тебе не понравилось... 

Я наклонился ближе, уловив аромат её шампуня — ваниль и что-то ещё, тёплое, домашнее. 

— ...как я отреагировал на твоё появление в том шёлковом халате. 

Её губы приоткрылись. Короткий, шумный вдох. 

— Что твои губы не ответили мне тогда на балконе. 

Мой большой палец сам собой провёл по её нижней губе, ощущая её текстуру — мягкую, чуть шершавую от покусываний. 

— Скажи это... 

Наши лбы почти соприкоснулись. В этом неестественно близком пространстве я видел то, что никто не должен был видеть: мельчайшие веснушки у переносицы, почти невидимые без косметики; легкую сеточку морщинок у внешних уголков глаз — следы бессонных ночей за проверкой тетрадей; дрожание ресниц, отбрасывающих трепетные тени на бледные щеки.

— ...и я уйду. Навсегда. 

Последнее слово повисло между нами, тяжёлое, как приговор. Как гильотина, готовая рухнуть.

Она закрыла глаза. Долгая пауза растянулась, наполненная тысячей невысказанных слов. Ее веки дрожали, будто под ними бушевала буря.

В тишине комнаты слышалось только прерывистое дыхание — мое, хриплое и неровное, и ее, поверхностное, словно она боялась сделать слишком глубокий вдох, чтобы не разрыдаться.

— Ты не можешь, — прошептал я, и мои пальцы, будто против моей воли, скользнули к ее подбородку, приподнимая это прекрасное, мучительное лицо. — Потому что это ложь.

И тогда она медленно подняла руку. Я замер, ожидая отталкивающего жеста, пощечины, чего угодно — но ее пальцы лишь дрожаще коснулись моей груди, остановившись точно над бешено колотящимся сердцем. 

Мир сузился до этого мгновения, до ее дрожащих пальцев на моей груди, до расширенных зрачков, в которых я видел собственное отражение.

Я чувствовал, как ее кончики пальцев передают дрожь сквозь тонкую ткань рубашки, и тепло распространяется от этого прикосновения по всему телу.

— Это все было ошибкой, — прошептала она, и в голосе ее звучала такая боль, будто каждое слово вырывалось с мясом. — Я забылась... позволила себе лишнего... 

Ее глаза блестели неестественным блеском — слезы еще не пролились, но уже готовы были хлынуть. 

— Поэтому это надо прекратить сейчас... — она глубоко вдохнула, — ...пока не случилось непоправимое. 

Ее рука дрогнула и начала медленно опускаться, но я поймал ее в воздухе, прижал ладонь к своей груди, чтобы она чувствовала — вот он, этот бешеный ритм, который она вызвала. 

— А если оно уже случилось? — мой голос звучал чужим, разбитым. — Если это «непоправимое» уже здесь? 

Она выдернула руку, будто обожглась, и в этот момент где-то в коридоре громко хлопнула дверь. Мы вздрогнули, как преступники, пойманные с поличным. Ее глаза расширились, в них мелькнул животный страх, тот самый, что заставляет оленя замирать перед фарами.

— Иди, — прошептала она, отвернувшись. — Пожалуйста.

Шаги за дверью становились все громче, ближе. Кто-то насвистывал небрежную мелодию, звенел ключами.

— Лена... — мой голос сорвался на полутоне. Я протянул руку, не в силах уйти, не коснувшись ее в последний раз.

— Ваня, уходи!

Ее шепот разрезал воздух, резкий и безжалостный, как лезвие бритвы. Я видел, как ее ногти впиваются в ладони, оставляя на бледной коже красные полумесяцы. Капли крови выступили там, где кожа не выдержала натиска. 

Я повернулся, и мир словно распался на осколки: холодная дверная ручка в моей потной ладони, последний взгляд на ее спину, застывшую в неестественной позе. И оглушительный стук собственного сердца в ушах. 

Дверь захлопнулась с финальным стуком, похожим на звук захлопывающейся крышки гроба. Я замер по ту сторону, прижав ладонь к шершавой поверхности, чувствуя, как дерево впитывает влагу с моей кожи.

Из-за двери донесся сдавленный звук — то ли вздох, то ли подавленное рыдание. Потом резкий скрип стула, шум падающих бумаг.

***

Я не ушёл. 

Прижавшись спиной к холодной стене, я слышал, как в учительской скрипнул стул, как Лена нервно заходила по комнате. Через матовое стекло двери мелькала её тень — прерывистая, беспокойная. 

Шаги в коридоре приближались. 

Завхоз.

Его тяжёлая поступь, глухой кашель, бряцание ключей. Он всегда задерживался после уроков — проверял спортзал, гасил свет. 

Если он войдёт... если увидит меня здесь...

Мысль ударила адреналином. Ладони вспотели, прилипая к шершавой поверхности стены. Но я не шевелился, затаив дыхание. 

Где-то в глубине, в самых потаенных уголках сознания, шевелилось что-то темное и липкое: Пусть войдёт. Пусть увидит. Пусть всё рухнет к чёрту.

Лена замерла за дверью. Будто чувствовала мой бунт сквозь тонкую перегородку. 

Мужчина остановился в двух шагах. 

Я прикрыл глаза, представляя, как выгляжу со стороны: Прижавшийся к стене мальчишка с бешено колотящимся сердцем. Рубашка прилипла к спине. В расширенных зрачках — смесь страха и странного ожидания. 

Готовность к краху. К освобождению. К тому, чтобы наконец перестать прятаться.

— Лена? — его голос прозвучал глухо, грубо, как наждачная бумага, но с неожиданными нотами заботы. В этом «ты» слышалось что-то отеческое, будто он обращался не к коллеге, а к собственной дочери. — Ты ещё здесь?

Молчание затянулось на три удара моего бешеного сердца.

Потом — едва уловимый скрип. Она оперлась о стол? Или её колени подкосились? Я представил, как её пальцы впиваются в край столешницы, костяшки белеют от напряжения, а в горле стоит ком, мешающий сделать полноценный вдох.

— Да... — её голос прозвучал неестественно, словно она говорила сквозь сжатые зубы. — Заканчиваю проверять работы.

— Свет в окне горит. Думал, забыла выключить.

В его словах прозвучало что-то подозрительное. Он знал? Чувствовал? Или это просто профессиональная привычка — проверять, всё ли в порядке?

—Спасибо... — она сделала паузу, будто переводила дух. — Я скоро.

Тишина снова повисла между ними, густая, как сироп. Я прижался лбом к прохладной стене, чувствуя, как по спине стекает капля пота.

— Всё в порядке?

Он сделал шаг ближе. Я услышал, как скрипнула его поношенная обувь, как зазвенели ключи. Если бы он протянул руку сейчас, дверь бы открылась, и свет из учительской точно выдал бы моё нахождение здесь... 

Моё сердце колотилось так бешено, что, казалось, его стук разносится по всему коридору. В висках пульсировала кровь, а во рту пересохло.

— Конечно. — её ответ прозвучал слишком ровно. —Просто устала.

Ещё одна пауза. На этот раз такая длинная, что я почти решил, будто он ушёл, а я из-за воспалённых нервов не услышал удаляющиеся шаги. Но потом раздался его вздох — тяжёлый, усталый.

— Хорошо. — в его голосе слышалась какая-то странная грусть. — Не задерживайся. Уже поздно.

Его шаги медленно растворялись в полумраке коридора, сливаясь с гулом старых труб - тех самых, что годами шептали школьные секреты сквозь толщу стен. 

Я не дышал. Не смел. 

Сердце колотилось так, будто пыталось вырваться из клетки рёбер. Только когда последнее эхо шагов окончательно умерло вдали, я позволил себе выдохнуть — долгим, дрожащим потоком, будто выталкивая из лёгких не только воздух, но и всю накопившуюся боль.

Дверь приоткрылась с едва слышным скрипом, ровно настолько, чтобы узкий луч света разрезал полумрак коридора, осветив пылинки, кружащие в воздухе, как конфетти после праздника, которого не было.

— Ты всё ещё здесь. 

Её шёпот обжёг меня, резкий и безжалостный, но в глубине этих слов таилась едва уловимая дрожь — как последний лист на осеннем ветру.

Я медленно повернулся. В полумраке её глаза казались бездонными — чёрные озёра, в которых тонули все мои «почему».

— Я не мог уйти.

Губы её дрогнули, обнажив на мгновение белизну зубов, вцепившихся в нижнюю губу.

— Ты должен был.

— Значит, ты чувствовала? — я сделал шаг вперёд, и луч света скользнул по моей рубашке, выхватывая из темноты дрожащие пальцы. — Ты знала, что я стою здесь, прижавшись к стене, как преступник?

Дверь резко захлопнулась, но не до конца — между косяком и полотном осталась тонкая щель, словно она не смогла окончательно перерезать эту невидимую нить между нами. Глухой стук — она прислонилась спиной к двери.

— Уходи, Ваня. — её голос звучал хрипло, будто сквозь слёзы, которые она не позволяла себе пролить. — Если хочешь выглядеть в глазах других взрослым, поступай по-взрослому. Между «хочу» и «должен» выбирай второе.

Я прижал ладонь к стеклу, представляя, как её плечи касаются его с другой стороны. 

— Я не твой враг.

Она вздохнула, но не ответила.

Где-то в глубине школы упал стул — одинокий звук, эхом прокатившийся по пустым коридорам, будто сама школа вздохнула, наблюдая за нашей драмой. 

— Хорошо. Я уйду. Но не навсегда.

Её дыхание за дверью участилось — я слышал каждый прерывистый вдох, каждый сдавленный выдох. 

— Что ты задумал?

Я медленно провёл пальцами по косяку, словно оставляя невидимую метку — обещание, клятву, вызов. 

— Ты сказала, что здесь и сейчас ничего не изменить.

Мои слова повисли в воздухе. Я видел, как сквозь щель под дверью тень ее ног слегка качнулась — будто ее колени дрогнули.

— Значит, я подожду.

На несколько секунд повисла тишина. Только едва слышный звук — возможно, ее ноготь нервно постукивал по дверному косяку.

— Ждать нечего.

Ее голос прозвучал хрипло. Я представил, как ее пальцы сжимают складки юбки, мнут ткань, оставляя на ней влажные следы от вспотевших ладоней.

— Через месяц последний звонок и экзамены. Через два...

— Ваня.

Мое имя на ее губах прозвучало как стон — сдавленный, полный отчаяния и чего-то еще, что она не решалась назвать.

— Через два месяца выпускной, и ты перестанешь быть моей учительницей.

Дверь дрогнула. Едва заметно. Но я почувствовал. 

Будто вся она — каждое нервное окончание, каждая клеточка — рванулась вперед, но была остановлена невидимыми цепями долга, страха, условностей. Я представил, как её рука дрожит в сантиметре от ручки, как грудь вздымается под блузкой, как губы шепчут что-то, чего я не могу услышать.

— Это ничего не изменит!

— Я не сдамся.

Резкий вдох за дверью — будто она хотела что-то сказать, но слова застряли в горле. Будто она в последний момент перехватила дыхание, чтобы не выкрикнуть что-то важное. Что-то, что изменит все.

Я отошёл. Медленно. 

Шаг за шагом, чувствуя, как каждый мой шаг отдается болью где-то в груди.

Последний взгляд на щель под дверью — там, где тень её каблуков замерла в нерешительности. 

— До завтра, Лена.

Мои шаги гулко отдавались в пустом коридоре, но я знал — она слушает. Слушает, пока звук не растворится в тишине. 

Слушает, пока не останется только стук собственного сердца — ровный, одинокий, и так громкий в этой внезапно опустевшей школе.

Слушает, пока последняя слеза не упадет на пол, оставив после себя крошечное темное пятно — свидетельство битвы, которую никто из нас не выиграл.

***

Сумерки сползали по кирпичным стенам школы, как сиреневая акварель, размывая контуры до призрачных очертаний. Здание дышало теплом прошедшего дня, но уже сдавалось наступающей ночи — окна гасли одно за другим, словно усталые глаза, закрывающиеся после долгого рабочего дня.

Я оглянулся. 

Одно окно всё ещё сопротивлялось темноте — прямоугольник тёплого жёлтого света на третьем этаже, будто кусочек дневного мира, забытый в царстве теней.

И там, за стеклом, едва различимая сквозь стекающие капли первого дождя — её фигура.

Она стояла неподвижно, руки сцеплены перед собой, будто в молитве или чтобы унять дрожь. Стекло искажало черты, но я знал — её глаза сейчас такие же тёмные и мокрые, как эта наступающая ночь.

Я поднял руку — жест застыл между прощанием и клятвой, пальцы слегка дрожали, отражаясь в мокром стекле.

Свет погас. Резко, будто кто-то вырвал вилку из розетки. Будто кто-то перерезал невидимую нить, связывающую нас в этот момент.

Но где-то в темноте, под рёбрами, уже разгоралось что-то новое — тёплое и колючее одновременно, как глоток крепкого вина после долгого поста. Оно пульсировало в такт сердцу, разливаясь по венам горячими волнами.

Что-то опасное. Что-то... 

Непоправимое.

Дождь усилился — ледяные иглы впивались в кожу, стекали за воротник, заставляя мурашки бежать по спине.

Я не побежал. Не ускорил шаг. Просто шёл. И чувствовал, как мокрая рубашка прилипает к лопаткам, как вторая кожа. Как капли на ресницах искажают свет фонарей в цветные ореолы. Как губы сами шепчут это слово снова и снова.

Непоправимое.

Оно горело внутри, смешиваясь с теплом, поднимающимся из глубины — из того места, где прячутся все запретные желания.

Я не знал, какими будут её глаза завтра — ледяными, как этот дождь, или тёплыми, как тогда, когда она вполоборота проверяла мою тетрадь, и солнечный луч ловил золотистые искорки в её радужке. 

Но знал одно — дверь между нами, не до конца захлопнувшаяся сегодня, уже не сможет закрыться до конца. Никогда. Между нами навсегда останется эта щель — узкая, как лезвие, но достаточная, чтобы в неё просачивался свет.

А дождь лился нескончаемым потоком, смывая следы с асфальта, но не из памяти. Капли стучали по крышам домов, мимо которых я проходил, как пальцы по клавишам  — хаотично, но складываясь в странную мелодию, мелодию чего-то, что только начиналось и уже не могло остановиться.

Дом встретил меня гулкой тишиной, в которой отчетливо слышалось тиканье кухонных часов — размеренное, как приговор. Мать на ночной смене, отец у бабушки — их отсутствие висело в воздухе тяжелее, чем присутствие.

В холодильнике ждала еда в пластиковом контейнере с розовой запиской: «Разогрей». Буквы материнской рукой, округлые и заботливые. Я провел пальцем по шершавой бумаге, оставив влажный след, но не стал открывать контейнер. Не голоден.

Телефон лежал на кухонном столе, черный прямоугольник, внезапно ставший неподъемным. Один пропущенный звонок. 

Гендос.

Я открыл чат, где последним сообщением было: «Ты где, падла?» с тремя восклицательными знаками.

Как только я его открыл, пришло новое:

«Ты там как? Живой?»

Три точки. Они пульсировали, как мое сердце под ребрами.

«Вполне»

Пауза. Я представил, как он где-то там, на другом конце города, закатывает глаза, попивая пиво из банки.

«С Ленкой всё нормально? Поговорили?»

Мои пальцы замерли над экраном. В горле встал ком, будто я проглотил тот самый неразогретый ужин.

«Всё в полном порядке»

Ложь. Гладкая, как стекло. 

Потом, почти против воли, добавил: 

«Если хочешь, можешь у неё спросить»

Три точки. Долгие. Слишком долгие. Я прикусил губу, пока не почувствовал вкус крови.

«Делать мне нечего, кроме как с сестрой о её перевозбуждённом поклоннике говорить»

И следом — три скобочки. Но я знал Гендоса: за этой улыбкой скрывалось понимание. Он всегда видел насквозь. 

Я швырнул телефон на кровать, и он, подпрыгнув, замер на смятых простынях, экраном вверх — немой свидетель моей лжи. В темноте комнаты его холодный свет выхватывал из мрака руку — пальцы всё ещё дрожали, будто сохраняя память о её прикосновении.

Дождь. Все тот же. Он стучал по стеклу, как нетерпеливые пальцы, требуя впустить. Каждая капля оставляла на мокром стекле извилистый след, похожий на те дороги, что мы с ней сегодня не решились пройти. За окном — мокрый город, в котором где-то там, в одной из этих подсвеченных коробок, была она.

Может, сейчас сидит у окна, поджав босые ноги на подоконнике, обхватив колени руками, и смотрит на тот же дождь. 

Или стоит под душем, и вода стекает по ее шее, плечам, смывая следы этого дня — мой взгляд, мое дыхание, мои прикосновения.

А может... Может, она тоже вспоминает. 

Как я переступил последнюю черту, сократив расстояние между нами до одного неосторожного вдоха.

Как её пальцы, холодные и неуверенные, прижались к моей груди, чувствуя под ними бешеный ритм сердца, выстукивающего её имя.

Как между нами оставался лишь узкий стол — и целая пропасть «почему нельзя». 

Я прикрыл глаза, и в темноте под веками вспыхнул её образ. 

Завтра. Всего несколько часов — и я увижу её снова. В классе. Среди других. 

Мою учительницу. Мою Лену. 

И этот последний, самый мучительный урок — как жить с огнём под рёбрами, который нельзя потушить, — только начинается. 

А дождь за окном всё стучит, стучит, стучит — словно отсчитывает секунды до нашей новой встречи.

***

Утро встретило меня обманчиво ясным солнцем, которое безжалостно высушивало следы вчерашнего дождя на асфальте. Каждая лужа на асфальте отражала безоблачное небо — такое голубое, такое равнодушное. Воздух был свежим до боли — каждый вдох обжигал лёгкие, будто напоминая: вот он, новый день.

Я шел медленно, намеренно растягивая шаги, чувствуя, как резина подошв прилипает к еще влажному тротуару. Эти едва слышные чвакающие звуки — последняя связь с тем вечером, когда ее губы дрожали в сантиметре от моих, когда весь мир сузился до размеров ее зрачков, расширенных от чего-то большего, чем просто страх.

Как она посмотрит сегодня? Каким будет её первый взгляд — усталым, раздражённым, или... или в нём промелькнёт что-то ещё? Что она скажет своим привычным учительским голосом, который вчера срывался на шёпот, когда между нами оставался только стол и миллион причин, почему это неправильно?

Школа. Знакомый коридор, пахнущий мелом и каким-то дезинфицирующим средством. Но её нет. Всё не так.

В классе — чужая. Марья Ивановна, пенсионерка с вечно поджатыми губами, листает журнал. Когда я спросил, она подняла на меня мутные глаза, в которых не было ни капли понимания. Лишь раздражение от необходимости отвечать.

— Лена? — в её голосе прозвучало что-то вроде осуждения, будто она знала больше, чем говорила. — Заболела.

— Надолго? — мой собственный голос прозвучал чужим, словно кто-то другой задавал этот вопрос, а я просто в это же время открыл рот.

— Кто знает. — она пожала плечами, и в этом жесте было что-то окончательное.

Я стоял у доски, сжимая ремень рюкзака так, пальцы онемели, но я не мог их разжать — будто это последнее, что ещё связывало меня с ней. С тем, что было между нами вчера.

Я не верил. Не мог поверить.

Не тогда, когда вчера её каблуки так чётко, так яростно стучали по лестнице. Не тогда, когда её дыхание срывалось — от гнева? От страха? Или от чего-то ещё, чего мы оба боялись назвать?

Локон прислонился к стене у раздевалки, наблюдая за мной. Он бросил взгляд на пустой кабинет и хмыкнул:

— Повезло. Контрольную перенесли.

— Ага, повезло, — мои губы сами сложились в подобие улыбки, но глаза, наверное, выдавали совсем другое.

Он прищурился, изучая моё лицо:

— Ты расстроился что ли?

Я просто прошёл мимо, оставив вопрос висеть в воздухе. Ответ был слишком сложен, чтобы произносить его вслух. Слишком тяжёл, чтобы нести его одному.

Как я мог объяснить, что ее отсутствие оставило в моей груди дыру, которая болит сильнее, чем любая рана? Что этот пустой кабинет — самое страшное, что я мог увидеть сегодня?

Три дня. Семьдесят два часа. Четыре тысячи триста двадцать минут ее отсутствия. 

Каждое утро начиналось одинаково — я приходил за час до звонка, когда в коридорах еще пахло ночной тишиной и моющим средством. Подходил к ее двери, прислушивался к стуку собственного сердца, которое, казалось, вот-вот вырвется из груди.

Вдруг сегодня? Вдруг за этой дверью снова будет слышен стук ее каблуков по старому линолеуму? Шуршание страниц в классном журнале? Ее смех — редкий, приглушенный, будто она стеснялась собственной радости в этих стенах?

Но кабинет оставался темным и пустым. Мёртвым без неё.

Одноклассники шептались за моей спиной, думая, что я не слышу. Их слова впивались в спину, как осколки стекла:

— Слышал, Лена заболела? — голос приглушенный, но в нем дрожал неприличный интерес. 

— Говорят, уволиться хочет, — кто-то хихикнул, — скучно ей в нашей дыре. 

— Может, беременна? — этот шёпот резанул по живому, — англичанки все быстро в декрет уходят. 

Я сжимал кулаки до боли, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. В ушах стоял гул, кровь яростно стучала в висках, но я молчал. Потому что знал — первый же мой взгляд, первое слово выдадут все. Выдадут то, что скрывалось за моей каменной маской.

Мел наблюдал. Его взвешивающий взгляд был тяжелее любого слова.

— Ты странный какой-то, — бросил он на перемене, загораживая мне дорогу. 

Я криво усмехнулся, чувствуя, как эта улыбка режет губы:

— Спасибо. Стараюсь. 

— Серьёзно. — он переступил с ноги на ногу, — Из-за неё? 

В его глазах не было насмешки, только понимание. Именно поэтому я ответил вопросом на вопрос: 

— Тебе нужен ответ, или ты сам понимаешь? 

Он кивнул, один раз, резко, и больше не поднимал эту тему. Но в этом молчаливом кивке было больше поддержки, чем в сотне слов. А во взгляде читалось что-то важное — словно он хотел сказать: Я с тобой. 

Я стоял у окна, глядя на школьный двор, и думал о том, где она сейчас. Лежит ли в постели с температурой? Или сидит у зеркала, разглядывая свое отражение и задаваясь теми же вопросами, что и я? 

Три дня. Три дня без ее взгляда, скользящего по классу. Три дня без ее голоса — такого уверенного у доски и такого срывающегося в шепот, когда мы оставались одни. Три дня — и я уже почти забыл, как пахнут ее духи, когда она проходит мимо. Почти.

Но не совсем. 

Потому что иногда, когда ветер дул со стороны учительской, мне чудился этот аромат — слабый, едва уловимый, как обещание. 

Как надежда.

На четвёртый день она вернулась. 

Я задержался у входа, прячась в тени школьного крыльца. Сигаретный дым клубился перед лицом, но я не затягивался.

Просто смотрел, как тлеет бумага, как пепел осыпается на мокрый асфальт, оставляя серые пятна — следы, которые первый же дождь смоет без сожаления.

И вдруг она. 

Ее силуэт прорезал утреннюю толпу учеников, как нож. В темном плаще, который облегал фигуру, как вторая кожа. Воротник поднят высоко, почти до самых ушей — крепостная стена, возведенная за эти дни отсутствия. Волосы собраны в тугой, безжизненный узел — ни одной непослушной пряди, ни малейшего намека на мягкость.

Но больше всего пугало ее лицо. 

Белее школьного мела. Совершенное в своей неприступности.

Как маска. Как ледяная скульптура. 

Она шла быстро, резко, каблуки стучали по плитке, как метроном, отсчитывающий секунды до чего-то неизбежного. И самое странное — она не оглядывалась. 

Совсем.

Как будто знала. Знала, где стою я. Знала, как мои пальцы сжали пачку сигарет, когда она прошла мимо. Знала, что прямо сейчас я раздавливаю окурок о стену, чувствуя, как искры жгут кожу, но боли нет — только это странное онемение, когда понимаешь: 

Что-то сломалось. Что-то изменилось. 

И дверь, которая когда-то была приоткрыта, теперь захлопнулась навсегда. 

Я сделал шаг вперед — первый из многих, что предстояло сделать в этот день. Шаг навстречу. Или прочь? 

Ответа не было.

Был страх, что тот мост, что едва начал строиться между нами, теперь рухнул. 

И мы стоим по разные стороны пропасти — она в своем безупречном плаще, я — с обожженными пальцами и пустотой в груди.

***

Она вошла в класс, и воздух внезапно стал вязким, как будто наполнился невидимыми частицами ее присутствия. Черная водолазка облегала шею, как ошейник, а плотные брюки скрывали каждую линию тела — будто специально выбрала этот бронежилет из ткани. Был ли это протест? Вызов? Или просто еще один способ отгородиться?

Ее голос звучал ровно, профессионально, без тех самых интонаций, что дрожали тогда вечером. Руки лежали на столе спокойно — те самые руки, чьи пальцы впивались в мою рубашку, когда между нами оставался лишь вздох. 

Я намеренно допустил ошибку — грубую, вопиющую, такую, на которую всегда первой реагировала ее бровь, чуть приподнимаясь в немом укоре. 

— Исправь, — произнесла она монотонно, даже не удостоив меня взглядом.

Будто ничего не было.

Но я-то видел. 

Видел, как ее пальцы чуть сжали край тетради, когда я подошел. Как ноготь на указательном пальце — всегда такой безупречный — слегка постукивал по столу, выдавая нервный ритм. 

Видел, как она замерла, когда я наклонился ближе, чтобы взять тетрадь. Как ее грудь перестала двигаться — она задержала дыхание, будто боялась вдохнуть мой запах. Как зрачки расширились на долю секунды, прежде чем она отвела взгляд. 

И самое главное — видел ту едва заметную дрожь в уголке губ, когда я прошептал: 

— Как твоя... болезнь? 

Тогда она впервые подняла на меня глаза. Всего на секунду. 

Но в этом взгляде было все — и страх, и гнев, и что-то еще, что заставило мое сердце бешено колотиться. 

Перед тем как опустить ресницы и холодно бросить: 

— Ты опоздал с домашним заданием. Принесешь завтра, — бросила она ледяным тоном, но я заметил, как ее рука непроизвольно потянулась поправить воротник, как будто он вдруг стал слишком тесным.

После звонка я остался, прислонившись к двери, и наблюдал за ней. Лена собирала вещи с неестественной резкостью — ее обычно плавные движения теперь были угловатыми, будто она пыталась собрать рассыпавшиеся осколки собственного спокойствия.

Солнечный луч, пробивавшийся сквозь жалюзи, скользил по её шее, выхватывая из полумрака тонкую цепочку, поблескивающую на фоне чёрной водолазки. Она дрожала при каждом ее движении, как будто повторяя невидимую дрожь её тела.

Я сделал шаг вперед, нарушая ту невидимую границу, что всегда была между нами. Запах ее духов — теперь более сдержанный, без тех сладковатых нот, что витали в воздухе тогда вечером — ударил в нос, заставив сердце бешено колотиться.

— Вы пропустили контрольную. 

Она вздрогнула всем телом, как от удара — плечи резко подались вперед, пальцы непроизвольно сжали край стола. Но не подняла глаз. Ее ресницы отбрасывали тень на щеки, ставшие на пару тонов бледнее.

— Переносим на следующую неделю. 

Голос был ровным, слишком ровным — как гладь озера перед бурей. Но я видел, как ее пальцы, обычно такие уверенные при перелистывании страниц, теперь спотыкались о края учебников, не находя нужной страницы. Видел, как кадык дрогнул при сглатывании, выдавая напряжение.

— Я готов. 

Три слова, произнесенные чуть тише, чуть ниже обычного. Я видел, как по ее спине пробежала дрожь при этом звуке.

— Это не обсуждается. 

Она резко захлопнула журнал, и звук ударил по тишине класса, как выстрел. Ее губы сжались в тонкую белую линию, но я знал — под этой маской ледяного спокойствия бушует тот же шторм, что и во мне. Тот самый, что начался в вечер моего дня рождения и продолжается сейчас, когда нас разделяют лишь условности и этот проклятый учительский стол. Деревянный свидетель нашей немой пытки

Я наклонился, упёршись ладонями в столешницу. Дерево сохраняло тепло её прикосновений, и мне чудилось, будто я касаюсь не мебели, а её кожи.

— Мне нужна эта оценка. 

Она не подняла глаз, но я видел, как её ресницы затрепетали, словно крылья пойманной бабочки.

— Отойди от стола. 

Голос её звучал хрипло, будто сквозь стиснутые зубы.

— Или что? — мой голос звучал мягко, почти ласково.

— Или я вызову охранника. 

Я рассмеялся, и смех мой разлился по пустому классу, ударившись о стены и вернувшись ко мне эхом. Но в этом смехе не было веселья — только горечь и вызов.

— Серьёзно? Из-за того, что я просто хочу обсудить произошедшее?

Ее пальцы вцепились в папку так, что костяшки побелели от напряжения. Я видел, как по тонкой коже на запястье пробежала дрожь, как кадык дрогнул при сглатывании. Она дышала часто и поверхностно.

— Нечего обсуждать.

Её голос дрогнул на последнем слоге, выдавая то, что так старательно скрывалось за маской равнодушия.

— Серьёзно? Это твой ответ? 

Когда она наконец подняла глаза, время словно остановилось. В её взгляде я увидел то, что искал все эти дни — тот самый огонь, что прятался под слоем искусственного льда. Её зрачки расширились, вбирая в себя весь свет.

— Мой ответ — урок окончен. Иди домой, Ваня. 

Ее пальцы нервно перебирали край журнала, сминая уголок страницы. Голос звучал холодно, но я видел, как тень от ресниц дрожит на ее побледневших щеках, как тонкая золотая цепочка на шее слегка подрагивает в такт учащенному пульсу.

— Ты думала, что если исчезнешь, я передумаю? 

Она резко отвела глаза к окну, где дождь начинал стучать по стеклу.

— Я думала, что ты поумнеешь, — прошептала она, проводя языком по пересохшим губам.

— Ага. Поэтому ты три дня пряталась? 

Как от удара, она вскочила. Стул с грохотом отлетел назад, ударившись о шкаф с гулким эхом.

— Я не пряталась. 

— Тогда почему не была в школе? 

— Это не твоё дело! — она швырнула папку на стол, и из нее выскользнули несколько листов, медленно планируя к полу.

Я шагнул вперед, подбирая бумаги. Наши пальцы случайно соприкоснулись — она дернулась, как от ожога.

— Ты — мое дело, — сказал я тихо, задерживая ее руку на секунду дольше, чем следовало. 

Ее дыхание стало частым и прерывистым. Я видел, как под тканью водолазки вздымается грудь, как её кожа покрылась лёгким румянцем. Она пыталась казаться холодной, неприступной, но её тело выдавало её с головой.

На мгновение в классе воцарилась тишина, нарушаемая только нашим синхронным дыханием и мерным тиканьем часов над доской.

— Хватит. 

Она произнесла это шёпотом, словно боялась, что голос выдаст её.

— Нет.

Я сделал шаг вперёд. Слишком медленно. Слишком нарочито. Пол скрипнул под моей подошвой, и этот звук заставил её вздрогнуть. Она отступила — спиной к шкафу, ровно как в тот вечер.

— Ваня...

Её голос дрогнул — в нём смешались предупреждение и мольба, гнев и что-то ещё, что заставило моё сердце бешено колотиться.

— Это всё из-за меня? 

Она резко отвернулась, но я видел, как сжались её веки, как задрожала нижняя губа.

— Ты сошёл с ума.

Я улыбнулся, чувствуя, как адреналин разливается горячей волной. Как кровь стучит в висках. Как между нами снова возникло это незримое напряжение — острое, как лезвие, сладкое, как запретный плод.

— Может быть, — прошептал я, наклоняясь чуть ближе.

И в этот момент я понял — мы оба в ловушке. В ловушке собственных чувств, собственных страхов, собственных желаний. 

И ни один из нас не знает, как из неё выбраться.

Моя рука медленно потянулась вперед — не к ней, а к столу, где лежала ее красная ручка. Пластик был теплым от ее прикосновений, сохранив едва уловимый отпечаток пальцев. Я поднял ее, ощущая вес в ладони — ту самую ручку, что оставляла пометки на моих тетрадях, выводила «хорошо» с восклицательным знаком, обводила ошибки. Ту самую, что выскользнула из ее пальцев в учительской, упав на пол с глухим стуком

— Верни. 

Ее голос дрогнул, став чуть выше обычного. Пальцы непроизвольно сжались в воздухе, повторяя движение, будто она все еще держала ту ручку.

— А если нет? 

Я перекатывал предмет между пальцев, наблюдая, как ее взгляд следит за каждым движением.

— Это моя вещь. 

— Значит, мне нужно что-то оставить взамен? 

Она замерла. По ее лицу пробежала тень — то ли воспоминание о том, как наши пальцы переплелись тогда, то ли страх перед тем, что может случиться сейчас. Ее глаза метнулись к двери, затем снова ко мне, и в них читалось что-то неуловимое. 

Я медленно опустил ручку в карман, не отрывая от нее взгляда, наблюдая, как ее зрачки расширяются, как губы слегка приоткрываются, будто она хочет что-то сказать, но слова застревают в горле.

На стол, на то самое место, где только что лежала ее вещь, я положил свой телефон. Экран вспыхнул уведомлением, осветив пылинки, кружащиеся между нами.

— Держи. На время. 

Мои пальцы на мгновение задержались на холодном стекле экрана, будто передавая ему часть тепла, прежде чем окончательно отпустить.

— Что?..

Ее глаза расширились, став почти черными от внезапного потрясения. Брови дрогнули, губы разомкнулись в немом вопросе. Я видел, как ее пальцы непроизвольно потянулись к телефону, но замерли в сантиметре, будто боясь обжечься.

— Чтобы было за чем вернуться. 

Я развернулся, и в этот момент уловил её едва слышный вздох — тёплый, дрожащий, наполненный чем-то большим, чем просто раздражение. Воздух между нами сгустился, будто зарядившись статическим электричеством.

Каждый мой шаг к двери гулко отдавался в пустом классе, подчёркивая звенящую тишину. Я чувствовал её взгляд на своей спине — тяжёлый, обжигающий, будто солнечный луч через увеличительное стекло. Он медленно скользил вниз по моей спине, к пояснице, к джинсам, и снова вверх, оставляя за собой мурашки на коже.

— Ваня!

Её голос расколол тишину, потеряв всю прежнюю твёрдость. В нём слышалась та самая дрожь, что была, когда её пальцы впивались в мою рубашку. 

Я медленно обернулся, делая это нарочито плавно, давая ей время рассмотреть каждый мускул, каждое движение. Её глаза были широко раскрыты, губы слегка приоткрыты — я видел, как кончик языка на мгновение коснулся верхних зубов в нервном жесте.

— Прекращай эту ерунду и забери телефон.

Она протянула его ко мне, но рука её дрожала, и тень от трепещущих ресниц падала на покрасневшие щёки.

— Нет. 

— Я выброшу его, — она сделала шаг к окну, демонстративно подняв телефон, но я видел — её пальцы не сжимаются, а лишь бережно обхватывают корпус.

— Врёшь. 

Она сжала свободную руку в кулак.

Мы стояли так, разделённые всем классом, но связанные невидимой нитью напряжения, которая с каждым мгновением натягивалась всё сильнее. В её взгляде читалась борьба — между долгом и желанием, между страхом и чем-то гораздо более опасным. 

И я знал — она не выбросит телефон. Так же, как я знал, что она не сможет выбросить из памяти тот вечер.

А пока — я повернулся и вышел, оставив дверь приоткрытой. 

Намёк. Обещание. 

Приглашение.

***

Шесть часов. Триста шестьдесят минут. Двадцать одна тысяча шестьсот секунд ожидания. 

Я лежал на кровати, ощущая, как пружины матраца впиваются в спину. Взгляд упёрся в потолок, где трещина в штукатурке образовывала причудливый узор, напоминающий её профиль. Пальцы нервно барабанили по экрану старого телефона в ожидании момента, когда он оживёт.

Но он молчал. Как и она. 

Я представлял, как она стоит у окна в своём кабинете, держа в руках мой телефон. Видел, как её пальцы скользят по разбитому экрану, оставляя подушечками микроскопические следы на стекле. Может, она уже отнесла его директору? Или, как обещала, вышвырнула в окно, наблюдая, как корпус разлетается на сотни осколков о школьный двор? 

Экран вспыхнул, резко и неожиданно, разорвав тишину моих размышлений. Голубоватый свет впился в глаза, оставив на сетчатке болезненный отпечаток, и я на секунду зажмурился, будто пытаясь сбежать от этого вторжения.

1 новое сообщение.

Сердце рванулось вперёд — дико, отчаянно, ударившись о рёбра с такой силой, что дыхание перехватило. Как птица, оглушённая собственным отражением в стекле. Бесполезный порыв. Бессмысленный.

Но это был Гендос: 

«Слушай, не хочешь ко мне пригнать сейчас? Мел у отца какой-то элитный коньяк достал»

Я разочаровано выдохнул, и воздух вышел из лёгких со свистом, будто спущенный мяч — резкий, почти обиженный звук..

«Гонишь»

Пальцы уже вывели ответ, быстрее мысли. Мозг застрял на абсурдности. Отец Мела — тот самый, что вечно ходил в застиранной телогрейке — и элитный алкоголь?

«Да я серьезно, приезжай. Хенк тоже собирается»

Всё внутри на мгновение замерло. В висках застучало. Безумная мысль пронзила сознание, как искра — вспыхнула и обожгла.

Быстро печатаю новое сообщение дрожащими пальцами:

«А сестра твоя не будет против?»

Ответ пришёл почти мгновенно:

«Если только кое-кто не будет на неё слюни пускать, как забитый девственник»

В тишине квартиры раздался мой смешок. Хриплый, нервный.

Вот же гандон.

«Скоро буду»

Я швырнул телефон на кровать, и он отпрыгнул, будто живой. Пальцы впились в холодную кожаную куртку, но взгляд снова сорвался вниз. 

Экран. Пустой. Тихий. Без её ответа. 

И где-то глубоко внутри что-то сжалось, будто пытаясь защититься от этого немого укора.

Воодушвлённый мыслью о том, что сейчас смогу увидеть Лену вне школы — без этих дурацких стен, без звонков, без её строгого взгляда поверх классного журнала, — я рванул к дому Гены, как будто за мной гнались.

Сердце колотилось так, будто пыталось вырваться из груди, пока я мчался по ночным улицам, обжигающим лицо холодным ветром. Каждый поворот, каждый светофор казался лишней преградой между мной и тем, ради чего я вообще согласился на эту авантюру.

Пятнадцать минут — и вот я здесь, перед знакомым крыльцом, с ладонями, слегка влажными от нервного ожидания. 

Дверь распахнулась резко, с грохотом, и на пороге возник Гендос, размахивая бутылкой с тёмно-янтарной жидкостью, как знаменем.

— О, наш романтик прибыл! — его голос прозвучал хрипло, с налётом старого виски и ночных перекуров. Он засмеялся, и этот смех разлетелся по улице, будто сорвавшийся с цепи. — Заходи, пока коньяк не кончился. 

Я переступил порог, и волна тепла, смешанного с густым запахом алкоголя, табака и чего-то домашнего — может, пирога, а может, просто уюта, — ударила в лицо. В гостиной, развалившись на диване с видом хозяина жизни, сидел Хенк, а рядом...

Не она. Просто Мел.

Грудь сжалась от разочарования, но я тут же заставил себя ухмыльнуться.

— Вот это ты спринтер, — Мел хохотнул, протягивая мне руку для приветственного удара кулаками. — Зов дорогого коньяка подействовал?

Я поймал его взгляд, играя в эту игру, но прежде чем успел ответить, Хенк фыркнул, лениво поднимая бровь:

— Скорее зов дорогой учительницы.

Воздух в комнате на секунду застыл.

— Ой, молчал бы, — Гендос шикнул на него, швырнув в сторону Хенка смятый пакет от чипсов. — Как будто не ты весь прошлый год бегал за литераторкой своей, как щенок. 

Хенк лишь усмехнулся, откидываясь на спинку дивана, а Мел, уже заметно навеселе, икнул и добавил: 

— А у Ольги Васильевны ещё и р-ребёнок. — Он замолчал, моргнул, будто пытаясь сообразить, куда делась мысль, и вдруг оживился. — И она старше Лены. Старше ведь? 

Он повернулся к Гендосу, и я невольно тоже перевёл взгляд на него, затаив дыхание. 

— А сколько этой вашей Оле лет? — переспросил Гендос, наливая себе ещё коньяка. 

Парни пожали плечами в унисон, и я не выдержал, прорвался сквозь эту идиотскую игру в незнание:

— Сколько лет Лене?

Гендос замер на секунду, затем хмыкнул, будто только что вспомнил что-то очевидное.

— Двадцать один скоро исполнится.

Мой мозг на мгновение завис.

— То есть сейчас ей двадцать? — голос прозвучал резче, чем я планировал. — А как так? Почему она уже в школе? 

Гендос махнул рукой, отхлебнув из стакана. 

— Она после девятого в колледж ушла, сейчас на практику приехала, чтобы поступить уже на вышку потом. 

Я кивнул, переваривая информацию, но тут Гендос вдруг вскочил с кресла, глаза его вспыхнули. 

— Точно, Ленка! 

Сердце ёкнуло. 

Она здесь? Или он просто вспомнил что-то? 

Парень выбежал из комнаты, споткнувшись о пустую бутылку пива. Она со звоном покатилась по полу, ударяясь о ножку стола, подпрыгивая, как раненая птица. Но никто не торопился её поднимать — все были слишком заняты ожиданием, слишком пьяны от алкоголя и этого странного, электрического напряжения в воздухе.

Я не сводил глаз с дверного проёма, будто мог силой взгляда вызвать её появление. Мысли в голове крутились, как листья в вихре, вокруг одного. Ей двадцать. Всего два года разницы. Это меняло всё. И в то же время — ничего.

— Кис... — Хенк дотронулся до моего плеча, и я вздрогнул, обрывая цепь размышлений. Его голос звучал насмешливо, но с едва уловимой ноткой чего-то серьёзного. — Даже тот факт, что вы почти ровесники, не делает ситуацию лучше. 

Я повернулся к нему, чувствуя, как уголки губ сами собой поднялись в усмешке. 

— Да брось, Хенкалина, — я плюхнулся на диван рядом с Мелом, проваливаясь в мягкую обивку. — Сам знаешь, что мне восемнадцать, и тогда, в случае чего, у неё проблем не будет. 

Мел фыркнул, протягивая мне стакан. Тёмно-янтарная жидкость переливалась в свете лампы, будто жидкое золото. 

— Не думал, что ты так сильно западёшь на неё, — он склонил голову набок, изучая моё лицо с притворным удивлением. — Предложение ей на выпускном сделаешь? 

Я закатил глаза, но не смог сдержать ухмылки. 

— Да иди ты, — прикрываюсь глотком, пряча лицо за стаканом. 

Алкоголь обжёг горло, сладкий и терпкий, с послевкусием дуба и чего-то тёплого, почти пряного. Никакого сравнения с тем дешёвым дерьмом, что мы обычно пили. Это было... настоящее. 

— На свадьбу только не забудь позвать, — Хенк бросил это так небрежно, что сначала было даже непонятно, серьёзно он или нет. Но потом он начал ржать, и звук его смеха — хриплый, неудержимый — заполнил комнату. 

Мел тут же подхватил, и через секунду я тоже сдался. Смех вырвался из груди, как что-то давно запертое, и вдруг всё стало проще. 

Но веселье оборвалось резко, болезненно — будто кто-то вырвал вилку из розетки, оставив после себя только гулкую тишину, наполненную невысказанными вопросами. Гендос появился в дверях, его силуэт перекрыл поток жёлтого света из коридора, превратившись в чёрную дыру на фоне внезапно ставшего чужим веселья. В его руке — мой телефон, будто трофей, будто улика.

— Вот, — он бросил гаджет на стол с глухим стуком, заставив вздрогнуть недопитую рюмку. — Ленка сказала, что ты в классе оставил. 

Пальцы сами собой сжались в кулаки. Я почувствовал, как кровь приливает к вискам, пульсируя в такт внезапно участившемуся сердцебиению, а в груди что-то резко сжалось, будто невидимая рука схватила за ребро и дёрнула на себя.

— А почему сама не отдала сейчас? — спросил, стараясь, чтобы голос звучал ровно, но внутри уже поднималась волна раздражения, горячая и колючая, как осколки битого стекла.

Мгновенно представляю, как выскакиваю отсюда, как бегу по тёмному коридору, где пахнет старым деревом и чужими жизнями, как стучу в её дверь — сначала осторожно, потом всё настойчивее, пока костяшки пальцев не заболят...

Его ответ обрушился, как удар под дых:

— Так Ленка уехала.

— Что? — вырвалось громче, чем я планировал, эхом отражаясь от стен, внезапно ставших тесными.

Хенк и Мел переглянулись — этот взгляд, полный глупого понимания, заставил меня стиснуть зубы так сильно, что челюсть заныла.

Голос стал тише, но в нём теперь слышалось что-то опасное:

— Когда? Куда? 

Гендос пожал плечами, его лицо в полумраке комнаты казалось равнодушным, почти чужим. Будто он говорит о погоде, а не о том, что только что разорвал мои надежды на этот вечер.

— Да минут двадцать назад к подружке своей, с которой ещё тут училась. У той предки куда-то смотались, и она сеструху мою и позвала.

Я застыл, чувствуя, как коньяк, ещё минуту назад казавшийся тёплым и обволакивающим, теперь обжигает горло кислотной горечью.

В голове пронеслось: Двадцать минут. Всего двадцать минут — и я мог бы... Но теперь она уже где-то там, в другом конце города, за стенами чужого дома, а я здесь, с этим чёртовым телефоном в руках, который лежал в её ладонях всего несколько часов назад.

Всё внутри сжалось в один тугой узел. Лена. Опять. Снова исчезла, будто дым, будто мираж. И я сижу здесь, с этими идиотами, вместо того чтобы...

Чёртов телефон.

Он лежал на столе, холодный и чужой. Экран тёмный, безжизненный — точно зеркало моих надежд. Я схватил его дрожащими пальцами от какого-то глупого, детского нетерпения.

Разблокировал. Проверил уведомления. 

Ничего. 

Ни единого сообщения. Ни одного пропущенного звонка. Только пустой экран и тишина — глухая, беспощадная. 

Хенк что-то говорил, Мел смеялся, но звуки доносились, будто через толщу воды. Я стиснул телефон так сильно, что стекло затрещало под пальцами. 

— А... она ещё что-то говорила? — спросил я, и голос предательски дрогнул на последнем слоге.

Гендос медленно пожал плечами, его глаза скользнули в сторону, будто ища спасения в полумраке комнаты:

— Да нет. Просто «отдай» и всё. 

— И всё? 

Вопрос повис в воздухе, тяжёлый, как свинец. Я чувствовал, как под рёбрами что-то сжимается — то ли злость, то ли обида. 

Гендос замялся, перекатывая в ладони пустой стакан. Отражающийся в нём свет от лампы разбился на тысячу золотых осколков. 

— Ну... — он выдохнул, — Сказала, что если ты спросишь, то пусть не парюсь. Что ты всё равно не поймёшь.

Слова ударили, как пощёчина. Я резко встал, задев ногой стол, который тут же с грохотом упал на пол, а бутылка закачалась на краю стола, едва не опрокинувшись. Жидкость внутри плеснулась, будто предупреждая — ещё шаг, и будет потоп.

— Куда ты? — хмыкнул Хенк, лениво протягивая руку, чтобы поймать падающую бутылку. Его голос звучал притворно-равнодушно, но в глазах читалось любопытство.

— На воздух. 

— Коньяк-то допей! — Крикнул Мел мне вслед, но я уже шагнул в коридор.

Темнота поглотила меня сразу, как только дверь захлопнулась за спиной. Я судорожно засунул телефон в карман, чувствуя, как его холодный корпус прижимается к бедру. Воздух здесь пахнет пылью и чужими ботинками, но хотя бы можно дышать — в той комнате, среди смеха и коньячного угара, вдруг стало невыносимо душно. 

Пальцы нашли в кармане сигареты. Механические движения — пачка, зажигалка, глубокий вдох. Дым заполняет лёгкие, но не приносит облегчения. Где-то за стеной слышен их смех, приглушённый, будто из другого мира. 

Я достаю телефон. Экран вспыхивает, слепя в темноте. Ни новых сообщений, ни пропущенных. Только время — 23:17 — и обои, которые я когда-то поставил шутки ради. 

«Всё равно не поймёшь». 

Губы сами собой складываются в горькую усмешку. Может, она и права. Может, я и правда чего-то не понимаю.

Где-то в глубине дома хлопает дверь. Шаги. Кто-то зовёт меня по имени, но я делаю ещё одну затяжку и не отзываюсь. Пусть думают, что я уже ушёл. Пусть.

«Не поймёшь».

Эти слова звенели в ушах, как колокольный набат, смешиваясь со стуком собственного сердца. Дверь на улицу захлопнулась за мной с глухим, окончательным стуком, будто ставя точку в этом странном вечере.

Ночь встретила меня колючим объятием. Ветер, пропитанный сыростью, впивался в кожу, заставляя ёжиться. Дым врывался в лёгкие, обжигал, вырывался обратно вместе с надсадным кашлем.

Сигарета догорала, пепел осыпался на асфальт, как чёрные снежинки. Я всё стоял, прислонившись к ржавому забору, его холод проникал через тонкую ткань куртки. Взгляд упорно цеплялся за тёмные окна верхнего этажа — её комнату. Гендос как-то обмолвился, что Лена живёт там, но сейчас в окнах не горел свет — только отражение уличного фонаря дрожало в стёклах, как призрак.

«Не поймёшь». 

Губы сами собой скривились в гримасе. Что, чёрт возьми, я должен был понять? Её намёки? Её уход? Эту странную игру, в которой я вечно оказываюсь на шаг позади?

Телефон в кармане будто жёг кожу, тяжёлый и бесполезный. Я достал его, кнопка включения щёлкнула с тихим упрёком. Экран вспыхнул — снова пустота, снова тишина. Даже её номер я не сохранил, потому что был уверен: она сама напишет. Сама захочет. 

Глупо. Наивно. По-детски.

В голове крутились обрывки мыслей, как пьяные мухи вокруг лампы: Может, она испугалась? Испугалась того, что я чувствую? Или... того, что чувствует сама?

Или... ей просто плевать?

Последнее резало больнее всего — острое, как лезвие, оставляющее после себя тупую, ноющую пустоту. 

Я швырнул окурок под ноги, искры рассыпались по асфальту. Носок ботинка придавил его резко, с каким-то ожесточением, будто это могло что-то изменить. Но ничего не изменилось — только запах гари остался в воздухе, да лёгкий ожог на душе. 

Где-то вдали завыла сирена. Я зажмурился, чувствуя, как ветер треплет волосы, и подумал, что, может быть, она права. Может, я и правда не пойму.

И главное — почему я всё ещё стою здесь, смотря в тёмное окно, как будто оно может дать ответ?

Дверь распахнулась с резким скрипом, словно нехотя впуская меня обратно в этот мир пьяного смеха и коньячных паров.

В проёме возник Гендос, его силуэт вырисовывался на фоне жёлтого света из дома — высокий, немного пошатывающийся, но всё такой же уверенный в себе. В его руке болталась полупустая бутылка, стекло блестело липким блеском, отражая тусклый свет. Пальцы обхватывали горлышко слишком крепко, суставы побелели от напряжения — будто он пытался удержать не только бутылку, но и что-то большее. 

Глаза сузились, изучая меня с подозрительным прищуром — будто видел впервые. Или будто пытался разглядеть что-то, что я тщательно скрывал. 

— Чё, передумал тухнуть? — голос его прозвучал хрипло, с нотками усталого раздражения. Но где-то глубоко, в самой гуще этого хрипа, пряталась едва уловимая тревога.

— Где её подруга живёт? 

Он замер. Бутылка в его руке перестала качаться, застыв под неестественным углом, будто время вокруг нас замедлилось. Глаза расширились — на секунду в них мелькнуло что-то похожее на понимание.

— Ты серьёзно? 

Я почувствовал, как мои губы сжались в тонкую линию, а в груди защемило — будто кто-то вонзил туда ледяную иглу и теперь медленно проворачивал ее между ребер.

— Абсолютно.

Это слово повисло между нами, тяжёлое и неоспоримое, как приговор, вынесенный самому себе. Оно звенело в тишине.

Гендос провёл свободной рукой по лицу, ладонь с шершавым звуком проехалась по щетине — словно пытаясь стереть не только усталость, но и ту неловкость, что вдруг возникла между нами. Его пальцы оставили на коже красноватые следы, будто он буквально пытался содрать с себя маску безразличия. 

— Ванек, она тебе морду хоть разбить не собирается, — он сделал паузу, бутылка в его руке дрогнула, жидкость внутри плеснулась с глухим всплеском, — но если ты припрудишься к ней ночью... 

— Я не собираюсь «припрудиться», — резко перебил я, сжимая кулаки в карманах куртки. Губы сами собой искривились в гримасе, когда я произносил это дурацкое слово, голосе слышалось что-то животное, почти рычание. — Просто поговорить. 

Он закатил глаза, губы искривились в усмешке, но в уголках глаз читалось что-то похожее на беспокойство.

— Ну да, конечно, — пробормотал он, и в голосе его вдруг прозвучала какая-то нехарактерная мягкость. — Ладно. — Вздохнул так, будто выдавливал из себя последние силы. —Через два квартала, жёлтая пятиэтажка, подъезд третий. Квартира 24. 

Сердце ёкнуло — где-то между рёбрами, в том самом месте, где обычно прячется страх и надежда. Я кивнул, чувствуя, как по спине пробежали мурашки — не от холода, а от осознания, что сейчас перейду какую-то невидимую черту.

— Спасибо. 

Слово вырвалось шепотом, будто стесняясь самого себя. Я уже повернулся, собираясь шагнуть в ночь, когда его голос снова остановил меня:

— Только если она тебя пошлёт сейчас, — он сделал театральную паузу, бутылка в его руке снова закачалась, — не ной потом. 

В уголках его губ дрожала усмешка, но глаза оставались тревожно-серьёзными, словно он видел что-то, чего я ещё не понимал.

Я уже развернулся, чувствуя, как адреналин начинает разгоняться по венам. Но его пальцы вдруг впились в рукав моей куртки, резко и неожиданно, заставив меня споткнуться на пороге.

— И... Вань. 

Я обернулся резко, слишком резко — волосы упали на лоб, а брови сами собой поползли вверх, образуя морщины недоумения на переносице.

— Что? 

Лунный свет, пробивавшийся через облака, падал на его лицо косыми полосами, превращая знакомые черты в незнакомую маску. Тени лежали в морщинах у рта, подчёркивая необычную серьёзность.

Он выглядел вдруг старше, почти чужим — будто за секунду передо мной оказался не Гендос с его вечными шутками, а кто-то другой, кто давно знает то, о чём я только догадываюсь.

— Не облажайся. 

Три слова. Простые, как гвоздь в доске. Я почувствовал, как что-то сжимается у меня под рёбрами — то ли смех, то ли спазм. 

Хмыкнул — звук вышел сухим, безрадостным и пустым. 

— Постараюсь. 

Мои губы сами сложились в кривую улыбку, когда я снова повернулся к выходу. Но в груди что-то ёкнуло — маленький, но важный страх: а что, если он прав? Что, если всё, что меня ждёт — это ещё одно «не поймёшь» и захлопнутая дверь? 

Шаг. Ещё шаг. За спиной раздался приглушённый стук закрывающейся двери. Я остался один — с дрожью в руках, адреналином в крови и адресом, который горел в голове, как клеймо: 

Жёлтая пятиэтажка. Третий подъезд. Квартира 24. 

И где-то там — ответ, который я, возможно, действительно не готов был понять.

***

Дорога заняла двадцать минут. Двадцать долгих минут, за которые я передумал всё — от самого первого слова, сказанного ей, до последней, самой горькой мысли. 

Мотор ревел, а я сжимал руль так крепко, что кожа на костяшках побелела. Улицы мелькали, как кадры плохого фильма — размытые, невнятные, лишённые смысла. Ветер свистел в ушах, глаза слезились от быстрой езды. 

Может, она и правда уже ненавидит меня.

Эта мысль впилась в сознание, как ржавый гвоздь. Я представлял её лицо — то, каким оно было в последний раз: губы, сжатые в тонкую линию, брови, чуть сведённые к переносице, глаза... Эти глаза, в которых читалось что-то между раздражением и... страхом?

Но когда я заглушил мотор под её окнами и поднял голову — в одном из них горел свет.  Жёлтый, тёплый, живой.

И силуэт. Её силуэт. 

Она стояла у окна, обняв себя за плечи — защитный жест, который я видел у неё уже не раз, и смотрела вниз. Прямо на меня. 

Сердце ушло в пятки, оставив в груди пустоту. 

Я достал телефон. Экран ослепил в темноте, пальцы дрожали, когда я набирал её номер.

Звонок. Ещё один. 

Она подняла телефон к уху. Даже отсюда, снизу, я видел, как её пальцы сжали корпус.

— Алло?

Голос — холодный. Чужой. Без интонаций, как ледяная вода.

— Прячешься у подруги? Боишься дома оставаться? — мои слова вылетели до того, как я подумал о том, что стоит говорить ей, чтобы не сделать хуже. — Могла просто не выходить к нам, я бы не стал врываться в твою комнату.

Пауза.

Тишина на том конце провода была такой густой, что я почти слышал её дыхание.

Потом окно распахнулось с резким звуком, и ночной воздух ворвался в комнату, заставив её волосы колыхнуться. 

— Ты пьян?

— Нет.

— Врёшь.

Её голос дрогнул — впервые за этот разговор. 

Я шагнул ближе. Тень от дерева скользнула по моему лицу, но я не отводил глаз. 

— Может быть. — губы сами собой растянулись в улыбке, в которой не было ни капли веселья. — Но я здесь. А ты — там. И между нами всего несколько ступенек. 

Она замерла на мгновение — будто втянула воздух, чтобы что-то сказать, но передумала. Потом резко захлопнула окно, створка с грохотом ударилась о раму, и стекло задрожало от удара. Но свет не погас — он продолжал струиться сквозь занавеску, превращая её силуэт в размытое пятно. 

Сердце упало. Я уже подумал, что всё кончено — что она ушла навсегда, оставив меня здесь, под этим жёлтым пятном света. 

Но через минуту скрипнула парадная дверь — звук был ржавый, жалобный, будто дверь протестовала против такого позднего визитера. 

Она вышла.

В том же плаще, почти бесцветном в лунном свете, с воротником, поднятым до самых ушей. С тем же каменным лицом — но теперь я видел его вблизи: бледное, с тёмными кругами под глазами, с губами, сжатыми так, что вокруг них наметились морщинки.

Но на ногах — не каблуки, а домашние тапочки. Мягкие, поношенные, с торчащим пухом.

Этот нелепый контраст между её обычной холодной собранностью и этими тапочками вдруг показался мне ужасно трогательным.

— Идиот, — прошипела она, и голос её был низким, почти хриплым. — Ты мог попасть в аварию.

Я улыбнулся — не потому, что было смешно, а потому что её слова, её тон, даже этот шёпот — всё говорило о том, что она...

— Волнуешься?

Она резко скрестила руки на груди — плащ зашуршал, а её пальцы впились в собственные локти. 

— Нет. — глаза сузились, стали почти щелочками. — Но если ты умрёшь, мне придётся объяснять это директору и писать объяснительные. 

Я шагнул ближе. Асфальт под ногами хрустел, а где-то вдали завыла сирена — будто напоминая, что мир вокруг нас всё ещё существует. 

— Ага. — я кивнул, делая ещё шаг. — Потому что это единственная причина. 

Она не ответила. Но её губы дрогнули — почти незаметно, будто она боролась сама с собой. А в глазах, в этих обычно таких холодных глазах, мелькнуло что-то тёплое — может, раздражение, может, усталость, а может... 

Я решил рискнуть. 

Ещё шаг. Теперь между нами оставалось меньше метра. Она не отступила.

— Откуда у тебя мой номер? — её голос дрогнул, словно тонкий лёд под ногами, а пальцы нервно перебирали складки плаща.

Я медленно выдохнул, наблюдая, как мое дыхание превращается в белесый пар в ночном воздухе.

— Твой брат любезно одолжил мне его.

Она закусила губу — так сильно, что кожа побелела под давлением зубов. Глаза метнулись в сторону, к темным окнам подъезда, будто ища спасения.

— Зачем ты приехал?

Вместо ответа я опустил руку в карман, где уже успела поселиться её красная ручка. Пластик был теплым от моего тела, будто впитал в себя все те мысли, что крутились в голове с момента, как я подобрал её в пустом классе.

— Вернуть твою вещь.

Она не взяла. 

— Можешь оставить себе, — её голос звучал ровно, но в нём дрожала какая-то странная нота. — Если это всё, то разговор окончен.

И она развернулась, плащ взметнулся, словно крылья испуганной птицы. 

Я поймал её за запястье. Её кожа оказалась удивительно мягкой и холодной, как шёлк, оставленный на морозе. 

— Лена.

Она замерла. 

— Почему ты убегаешь?

— Потому что ты не понимаешь, что творишь!

Она резко обернулась, и в её глазах наконец вспыхнул тот самый огонь, который я так надеялся увидеть. Они горели, отражая уличный фонарь, как два золотых уголька.

— Ты думаешь, это шутка? Что будет, если кто-то узнает? Ты закончишь школу — а у меня не будет даже диплома! Меня вышвырнут, и никто никогда не возьмёт на работу!

Я притянул её ближе, ощущая, как её тело сопротивляется, но не отталкивает. 

— Тогда давай не будем рассказывать.

— Ты... — она попыталась вырваться, но я не отпускал, чувствуя, как её пульс бешено стучит под пальцами. — Ты вообще слышишь себя?

— Да. И тебя тоже. — мои слова слились с её выдохом. — И знаешь что? — я провёл большим пальцем по её запястью, чувствуя, как дрожит её тело. — Ты боишься не последствий. Ты боишься себя. 

Её дыхание оборвалось. Глаза расширились, губы приоткрылись — и в этот момент я понял, что она больше не убежит. Не сегодня. Не сейчас. 

А потом она закрыла глаза, и это было всё, что мне нужно было знать.

Сердце застучало так громко, что, казалось, его слышно на весь пустынный двор. Я медленно потянулся ближе, чувствуя, как её дыхание — тёплое, с лёгким оттенком мятной жвачки — смешивается с моим. Предвкушение вкуса её губ, их мягкости, их тепла, заставило кровь быстрее бежать по венам. 

Но Лена резко распахнула глаза и отшатнулась, будто обожглась. 

— Отпусти, — прошептала она, и в голосе её была сталь. 

Я не ослабил хватку, чувствуя под пальцами её учащённый пульс. 

— Нет.

— Отпусти, или я...

— Или что? — я усмехнулся, но улыбка получилась кривой, почти болезненной. — Вызовешь охранника?

Она вздохнула, и этот звук был таким усталым, что во мне на мгновение шевельнулось сомнение.

— Ты пьян, — сказала она тихо, и её голос дрогнул, будто она с трудом сдерживала эмоции. 

Я почувствовал, как по спине пробежали мурашки.

— Я выпил немного. 

— Достаточно, чтобы говорить глупости. 

— Я и трезвый говорю то же самое, — мои пальцы непроизвольно сжали её запястье чуть сильнее. 

Она снова прикрыла глаза на секунду — длинную, мучительно долгую. Её ресницы, тёмные и густые, дрожали, будто она боролась с собой. Когда она снова открыла их, в них читалась решимость — и что-то ещё, что я не мог разобрать. 

Ветер подхватил её волосы, и несколько прядей упали ей на лицо. Моя свободная рука сама потянулась, чтобы убрать их, но она резко отклонилась. 

— Ты не понимаешь... — она замолчала, губы её дрогнули. 

Я ждал, чувствуя, как между нами натягивается невидимая нить — тонкая, но прочная. 

Она посмотрела прямо на меня, и в её взгляде было столько боли, что мне захотелось отпустить её, обнять, убежать — всё сразу. 

— Что я не понимаю? — мой голос прозвучал тише, чем я планировал. 

— Всё, что ты делаешь — это саморазрушение, — прошептала она, и её голос дрогнул, как тонкий лёд под чьим-то неосторожным шагом. 

Но её пальцы — вопреки словам — вдруг вцепились в складки моей куртки, не отпуская, а будто боясь, что я исчезну, рассыплюсь в этом холодном ночном воздухе. 

Я почувствовал, как её тело дрогнуло — не от холода, нет. От чего-то другого, острого и колючего, что жило где-то между её рёбрами и моими. 

Наши лбы почти соприкасались. Дыхание смешалось — её прерывистое, моё тяжёлое. Улица вокруг была пуста, только мокрый асфальт блестел под редкими фонарями, отражая наши перекошенные тени, будто мы были не людьми, а призраками, застрявшими между прошлым и сейчас. 

— Ты помнишь тот вечер, — сказал я тише, и мои губы едва не коснулись её кожи.

Она зажмурилась, будто от боли.

— Заткнись... 

Голос её сорвался, стал хриплым, как будто слова застряли в горле, обожжённые чем-то горьким.

— Почему? Потому что это правда? 

Она резко вдохнула — и вдруг её губы нашли мои. 

Не поцелуй. Атака. Жестко. Зло. Без разрешения. 

Я ответил тем же — зубы стукнулись, в губах вспыхнула боль, но это было сладкой болью, как будто мы пытались не поцеловаться, а вырвать друг у друга куски плоти, чтобы наконец-то почувствовать что-то настоящее. 

Она кусала мне губы, царапала ногтями шею, будто хотела не приблизить, а разорвать — на части, на клочки, чтобы ничего не осталось, кроме этого яростного, безумного сейчас. 

А потом — рывок, резкий, как удар. 

Она оттолкнула меня так сильно, что я едва устоял, споткнувшись о собственные ноги. 

— Доволен?

Её голос звучал хрипло, будто разорванный шёпот, пробивающийся сквозь пепел. Глаза блестели неестественно — то ли от уличных фонарей, то ли от чего-то другого, влажного и запретного. 

Я медленно провёл языком по разбитой губе. Кровь — тёплая, металлическая. Помада — сладковатая. И что-то ещё... что-то горькое, как её ложь.

— Нет.

Она фыркнула, но это не был смех. Скорее сдавленный звук, будто в груди у неё что-то сломалось.

— Ты ненасытный.

Я шагнул ближе. Она не отступила.

— Ты тоже. 

Её дыхание участилось, ноздри слегка дрогнули. Я видел, как напряглись мышцы её шеи, как сжались пальцы — будто она держала себя за горло, чтобы не закричать.

— Я ничего не почувствовала, для меня это ничего не значит.

Голос её дрогнул на последнем слове. Я ухмыльнулся.

— Ты в этом уверена?

Она сжала кулаки. 

— Если ты думаешь, что один поцелуй что-то изменит...

Я видел, как её ресницы нервно вздрогнули, как губы слегка подрагивали — ещё влажные от нашего поцелуя. 

Медленно, почти небрежно, я провёл пальцем по её запястью, ощущая под тонкой кожей бешеный ритм её пульса. Он бился, как птица в клетке, предательски выдавая то, что она так отчаянно пыталась скрыть.

— Это уже третий. 

— Да хоть десятый. — Голос её стал твёрже, но в уголках губ дрожала тень чего-то неуверенного, словно она сама не верила своим словам. — Это не меняет главного. Ты — мой ученик. После выпуска ты уедешь, поступишь куда-нибудь, встретишь других девушек и забудешь про это.

Я не отводил взгляда, ловя каждое её движение — как её пальцы судорожно сжали край плаща, как плечи слегка подались вперёд, будто ей было холодно. 

— Ты действительно так думаешь?

Она отвернулась, но я успел заметить, как её глаза блеснули — слишком влажно, слишком ярко.

— Это не мнение, Ваня. Это факт. 

— Нет. — Я шагнул ближе, и она инстинктивно отпрянула, но я поймал её за локоть, чувствуя, как она дрожит. — Это трусость.

Она дёрнулась, словно от удара, и её лицо на мгновение исказилось — боль, гнев, что-то ещё, слишком быстрое, чтобы разглядеть.

— Ты не имеешь права так говорить. — Голос её был резким, но в нём слышались нотки чего-то сломанного.

— Имею. — Мои пальцы слегка сжали её руку. — Потому что ты даже не даёшь нам шанса. 

— Какого шанса?!

Её голос сорвался на шёпот, хриплый и надтреснутый. Она вырвала руку и отступила на шаг, обхватив себя за плечи, будто пытаясь удержаться от чего-то.

— На что? На тайные встречи? На враньё всем вокруг? На жизнь в страхе, что кто-то заметит, догадается, расскажет? 

Её дыхание стало прерывистым, губы побледнели. Она выглядела такой... хрупкой. И одновременно такой яростной.

— Я так не хочу. — Она закрыла глаза, и я увидел, как по её щеке скатывается капля — быстрая, незаметная, будто её и не было. — Не хочу чувствовать себя преступницей.

Тишина повисла между нами, густая и тяжёлая. Где-то вдали зашумел ветер, шевеля её волосы, и мне вдруг дико захотелось прикоснуться к ним, провести пальцами по этим светлым прядям, которые так часто мелькали передо мной в классе... 

Но я не двинулся с места. 

Потому что в этот момент она выглядела так, будто ещё одно неверное слово — и она рассыплется. А я не был уверен, что смогу собрать её обратно.

Она была права. И это бесило.

Я чувствовал, как гнев медленно поднимается по спине, горячими волнами, но вместе с ним — что-то ещё. Что-то острое и колючее, застрявшее глубоко в груди.

— Тогда прочему директрисе не рассказала про меня?

Мои слова повисли в воздухе. 

Она молчала. Губы её слегка дрожали, а пальцы теребили край кармана — нервно, беспорядочно. Я видел, как её горло сжалось в напряжённом глотке. 

— Почему? — я наклонился ближе, чувствуя, как её дыхание участилось. — Ты могла остановить меня в первый же день.

Тень пробежала по её лицу. Она отвела взгляд, но не успела скрыть то, что мелькнуло в глазах — что-то тёплое и пугающее одновременно.

— Потому что мне жалко тебя! — вырвалось у неё, но голос дрогнул на последнем слове.

Я усмехнулся.

— Врёшь.

Она сжала кулаки, и я увидел, как побелели костяшки.

— Не хотела выглядеть слабой новенькой, которая не может разобраться с проблемным учеником без вмешательства извне.

— Опять ложь. — Я шагнул вперёд, и она инстинктивно отпрянула, спиной наткнувшись на стену.

Тишина. Только наше дыхание — её частое, моё тяжёлое. 

Потом она закрыла глаза и выдохнула: 

— Мне это надоело. Или ты прекращаешь. Или я уйду. Насовсем. 

Меня будто ударило током. 

В груди резко сжалось, будто кто-то с силой сжал сердце в кулаке. Я видел, как она сжала губы, как дрожь пробежала по её ресницам — но в глазах была твёрдость. 

Настоящая. 

И в этот момент я понял — она действительно уйдёт. И не вернётся. 

Моя рука сама потянулась к ней, но я остановился в сантиметре от её плеча.

— Ты правда готова бросить школу? Из-за этого?

Мой голос прозвучал хрипло, сдавлено. Я видел, как её зрачки расширились — чёрные, бездонные, в них отражался тусклый свет фонаря за окном. 

Она медленно выдохнула, и её губы, всё ещё слегка припухшие от наших поцелуев, дрогнули:

— Из-за тебя.

Слова повисли между нами, тяжёлые и окончательные, как приговор. Мимо проехала машина, и на мгновение её фары осветили её лицо — я увидел мокрый след на щеке, который она так и не вытерла.

— Ты не можешь... — мой голос сорвался, превратившись в шёпот.

— Я не могу рисковать, — она отстранилась.

— Я для тебя просто риск? — мои пальцы сжались в кулаки так сильно, что ногти впились в ладони. Боль была острой, отчётливой. — Ты думаешь, я не понимаю? 

Я шагнул ближе, ощущая, как её дыхание стало чаще. Наши тени слились на стене в одну искажённую фигуру. 

— Ты думаешь, мне плевать, что с тобой будет? 

Она резко подняла голову, и в её глазах вспыхнуло что-то яростное: 

— Сколько раз мы говорили о границах, столько же ты их нарушал, провоцировал. — Её голос дрожал, но не от неуверенности, от злости. — Я просила по-хорошему, пыталась угрожать, но ничего не изменилось.

Я открыл рот, чтобы что-то сказать — оправдаться, умолять, кричать — но вдруг осознал жгучую правду её слов. 

— Я... — звук застрял в горле. 

И я закрыл рот.

— Вот видишь, тебе даже противопоставить нечего, потому что это правда. 

Её голос звучал тихо, но каждое слово врезалось в сознание, как лезвие. Она переплела пальцы перед собой, сжимая их до побеления суставов — будто пыталась удержаться от дрожи, которая пробегала по её рукам. 

— Поэтому у меня есть все основания полагать, что ты не заглядываешь дальше завтрашнего дня. 

Я чувствовал, как сжимается что-то внутри — горячее, колючее. Как будто она вытаскивала наружу всё, что я так тщательно прятал.

— Ошибаешься. 

Мои слова прозвучали резко, но в них не было уверенности. Я видел, как её глаза — эти бесконечно глубокие глаза — сузились, улавливая фальшь в моём голосе. 

— Докажи.

Она скрестила руки на груди, и этот жест был одновременно защитой и вызовом.

— Как?

Мой вопрос повис в воздухе, и в нём слышалась почти детская беспомощность. 

— Уйди. Сейчас. И не возвращайся. 

Её губы дрогнули, произнося эти слова, будто каждое из них причиняло боль. 

Я засмеялся — резко, неестественно.

— Вот и всё? Ты просто говоришь «уйди», и я должен послушаться?

Мои пальцы сами собой потянулись к ней, но я сжал их в кулаки, чтобы не разрушить всё окончательно.

— Если тебе правда не плевать — да. 

Она подняла подбородок, и в этом движении была вся её гордость — и вся уязвимость. Луч света из окна упал на её лицо, и я увидел, как дрожат ресницы, как напряжены мышцы шеи. 

Мы стояли так близко, что я чувствовал тепло её дыхания — неровного, прерывистого. И так далеко, будто между нами пролегла пропасть, которую уже ничем не заполнить.

— Хорошо, — я отступил на шаг, и моя тень перестала касаться её.

Она нахмурилась — не просто сдвинула брови, а всем существом сжалась, будто получила неожиданный удар. Её пальцы разжались, и я увидел, как они дрожат в воздухе, будто ища опору.

В её глазах мелькнуло что-то — разочарование? Облегчение? — но она быстро опустила веки, скрыв это от меня. 

Длинные ресницы отбрасывали тень на бледные щёки, а губы сжались в тонкую ниточку. Она медленно провела ладонью по своему плечу, будто стирая невидимые следы моего прикосновения.

— Что «хорошо»?

Её голос дрогнул, став чуть выше обычного. Пальцы нервно перебирали складки плаща, сминая ткань. 

Я глубоко вдохнул, чувствуя, как всё внутри дрожит.

— Я отступаю. 

— Серьёзно?

Её брови взметнулись вверх, а в глазах вспыхнуло недоверие, смешанное с чем-то ещё — возможно, страхом, что я снова играю с ней.

— Да. 

Я разжал кулаки, показывая пустые ладони — жест капитуляции. Она недоверчиво смотрела на меня, нижняя губа слегка дрожала.

— Ты врёшь. 

— Нет.

Я сделал шаг назад, увеличивая расстояние между нами. Кожа на месте, где минуту назад касалась её, горела.

— Ты выиграла. 

Лена замерла. 

— Почему? 

Голос её звучал хрипло, будто ей не хватало воздуха. 

Я усмехнулся, но в этой усмешке не было прежней дерзости — только горечь. 

— Потому что... мне интересно, что ты сделаешь, когда поймёшь, что я не играю. 

Мои пальцы скользнули в карман, доставая телефон. Экран светился в полумраке, освещая наши лица холодным голубоватым светом. 

— Но... 

Я протянул ей аппарат, чувствуя, как дрожит моя собственная рука. 

— Твой ход. 

Она не взяла. 

Её руки остались на месте, сжатые в кулаки. Бледная кожа на костяшках натянулась до предела, обнажая тонкие голубые прожилки вен. Глаза метались между телефоном и моим лицом, пытаясь найти подвох, игру, любую уловку.

— Что это значит? 

Её голос звучал хрипло, будто слова рвались сквозь ком в горле. Она сделала маленький шаг вперёд. 

— Это значит, что я не буду звонить. Не буду приходить. Не буду провоцировать на уроках и после. 

Мои пальцы дрожали, когда я клал телефон на крышку почтового ящика. Металл был ледяным, но я едва ощущал холод — всё моё внимание было приковано к ней, к тому, как её грудь резко поднимается при каждом вдохе. 

— Не буду заставлять тебя ничего решать. 

Я задержал взгляд на её губах — таких знакомых, таких недоступных. 

— Но если ты передумаешь... ты знаешь, где меня найти. 

Развернувшись, я направился к мотоциклу. Каждый шаг отдавался болью в груди, будто я оставлял за собой куски самого себя.

— Ваня.

Её голос остановил меня как физическое прикосновение.

Я обернулся. 

Она стояла, руки в кулаках, и в её глазах было что-то нечитаемое — может, сожаление, может, злость, а может, просто отражение уличных фонарей

— Тебе придётся долго ждать.

Я улыбнулся, чувствуя, как эта улыбка обжигает губы. 

— А я не тороплюсь. 

Сажусь на мотоцикл, завожу двигатель. В зеркале заднего вида её фигура кажется такой хрупкой на фоне огромного тёмного подъезда. Она не двигается, лишь ветер играет прядями её волос. 

Я уже берусь за ручку газа, когда в отражении замечаю движение.

Её рука медленно, будто против собственной воли, тянется к почтовому ящику. Пальцы дрожат, замирают на секунду в воздухе... И наконец берут телефон. 

Я закрываю глаза на мгновение, чувствуя, как что-то тёплое разливается в груди.

Я не видел её лица, но её пальцы сжали корпус телефона так, что даже с расстояния было заметно, как они побелели — судорожно, отчаянно, будто это был не просто предмет, а спасательный круг в бушующем море. Каждый сустав напрягся до предела, выдавая внутреннюю борьбу, которую она так старалась скрыть. 

Мотор рычал подо мной, но я не уезжал. Глухой рёв двигателя сливался с бешеным стуком моего сердца. Я ждал, вцепившись в руль так крепко, что кожа на ладонях онемела. Ждал, хотя сам не мог сказать, на что именно.

Она подняла голову — и наши взгляды встретились в зеркале. 

На секунду.

Но этого хватило, чтобы увидеть всё: дрожь в её взгляде, тень на щеке от ещё не высохшей слезы, губы, слегка приоткрытые, будто она хотела что-то сказать, но слова застряли где-то глубоко внутри.

Потом она резко развернулась и исчезла в подъезде. Тень поглотила её, как будто стёрла из реальности. Свет в её окне погас.

Один щелчок выключателя — и всё. 

Тьма.

Я заглушил мотор. Тишина накрыла меня, внезапная и оглушительная. Только капли дождя, начинающие стучать по асфальту.

Холодные, редкие, они падали мне на руки, смешиваясь с тем, что, возможно, было слезами. Или просто дождём. 

Я остался сидеть, не зная, чего жду.

Может, что окно снова откроется, и её силуэт появится в тёмном проёме. Может, что дверь хлопнет, и её шаги раздадутся по мокрому асфальту. Может, что она снова спустится — без слов, без объяснений, просто встанет рядом, и этого будет достаточно. 

Но ничего не происходило. 

Дождь усиливался, превращаясь из редких капель в сплошную стену воды, которая обрушилась на меня, проникая под воротник куртки, стекая по лицу, смешиваясь с чем-то солёным на губах

Я достал сигарету — пальцы скользили по мокрой пачке, не слушались. Зажигалка сработала с третьей попытки, и на мгновение пламя осветило моё лицо в зеркале заднего вида: красные глаза, сжатые челюсти, выражение, в котором даже я сам себя не узнал.

Дым смешивался с паром от дыхания, клубился в холодном воздухе и поднимался к фонарю, где капли дождя пронзали его, словно иголки.

Где-то глубоко внутри, под рёбрами, ещё теплилась глупая, детская надежда — что вот сейчас, в этот самый момент, свет в окне вспыхнет, створка распахнётся, и... 

Но окно оставалось чёрным, безжизненным, словно вымершим. 

Я сделал последнюю затяжку, чувствуя, как жар проникает в лёгкие, и бросил окурок в лужу. Он зашипел, как змея, и погас — ровно так же, как и что-то во мне. 

Пора. 

Рывок — и мотоцикл рванул вперёд, колёса взрезали водяную гладь, брызги разлетались веером, оставляя за мной временный след, который дождь тут же стирал. 

Я не оглядывался. 

Но в ушах ещё долго стоял звук захлопнувшейся двери — настоящий или вымышленный, я так и не понял. 

А может, это просто захлопнулось что-то другое. Что-то, что уже не откроется.