Школьник

Уснуть у Гендоса, где за тонкой стеной была её комната, оказалось невозможным.

В четыре утра я тихо поднялся с дивана, стараясь не скрипеть половицами, оделся и выскользнул на пустынные улицы, надеясь, что холодный воздух и долгая дорога домой прогонят наваждение. Но даже когда я уже запер за собой дверь своей комнаты, она продолжала преследовать меня.

Комната тонула в сизом полумраке, лишь желтоватый отблеск света от уличного фонаря пробивался сквозь щель в шторах, рисуя на стене трепещущие тени. Я сбросил одежду на стул и рухнул на кровать, но простыня тут же сбилась в мятую кучу — будто и неживая ткань не выносила моего беспокойства.

Сон не шёл. Вместо этого перед глазами снова и снова всплывал её образ. Снова она.

Её халат, распахнутый от резкого движения, обнажающий голые бёдра. Тонкие бретельки ночной сорочки, соскальзывающие с хрупких плеч. Капли воды на шее, медленно стекающие в вырез... 

Зажмуриваюсь, но картинки только ярче, чётче, невыносимее. 

Вот она наклоняется — вырез предательски открывает округлость груди. Вот она смеётся, запрокидывая голову, и губы её — такие мягкие, такие мокрые... 

Горячая волна прокатилась по телу. Я почувствовал, как низ живота наполняется тяжестью, как тело предательски отзывается под одеялом. Штаны стали тесными, ткань напряглась, предательски выдавая моё состояние. Рука сама потянулась вниз, пальцы нервно зацепили резинку трусов.

Сердце забилось чаще, дыхание стало прерывистым, шумным.

Когда пальцы скользнули под ткань и наткнулись на уже твёрдый член, из груди вырвался стон. По телу пробежала искра, прожигающая до самых пят.

Ладонь обхватила набухшую плоть, и фантазия ожила ярче реальности с пугающей яркостью:

Её пальцы в моих волосах...

Её голос, шепчущий что-то запретное, стыдное...

Её тело, прижимающееся ко мне, жаркое, податливое, дрожащее...

Ритм ускорился. Кровь стучала в висках, пульсировала внизу живота, разливалась раскалённым металлом по всему телу.

Я стиснул зубы, но не от стыда — от невыносимого напряжения, от сладкого предвкушения.

Фантазия рисовала новые картины: 

Вот она стоит передо мной, медленно развязывая пояс халата. 

Вот она опускается на колени, глаза горят во тьме. 

Вот её губы... 

Последний рывок — и мир взрорвался белым светом. Волны удовольствия накрыли с головой, оставляя после себя тяжесть в конечностях, липкий жар, частое сбитое дыхание и дрожь в кончиках пальцев. 

Когда я открыл глаза, потолок плыл перед взглядом.

Стыд? Нет, не сейчас. Только сладкая истома и смутная надежда, что завтра на уроке она не заметит моего горящего взгляда, не уловит дрожи в голосе, не догадается, что именно — вернее, кто именно — был в моих мыслях этой ночью.

***

Пальцы нащупали телефон — липкий от пота, горячий, будто всю ночь его сжимали в конвульсиях. Я швырнул его на подушку, заглушив пронзительный сигнали тут...

Воспоминания нахлынули, яркие, обжигающие:

Её халат, едва прикрывающий изгибы тела...

Мои дрожащие руки, впившиеся в подушку...

Фантазии, такие живые, что от них до сих пор горят щёки...

Я медленно поднялся с кровати, ощущая странную пустоту в груди и лёгкость в голове, будто после долгого плача. Душ. Срочно нужен душ.

Ледяные струи обрушились на тело, заставляя кожу покрываться мурашками, но они не могли смыть навязчивые образы. Я закинул голову, закрыл глаза, позволяя воде стекать по лицу, шее, груди. Точно так же, как тогда капли скользили по её коже...

Первый урок — английский. Контрольная.

Она.

Может, стоит и правда остаться дома?

Нет, если я останусь, значит, признаю своё поражение. Хотелось доказать ей, но что именно? Я пока что не понимал.

Пальцы дрожали, когда я натягивал худи. Когда чистил зубы, в зеркале встретил собственный взгляд — глаза горят каким-то странным, лихорадочным блеском. Собирая учебники, внезапно замер, представив, как она вчера стояла перед зеркалом, поправляя эту проклятую сорочку... 

— Черт!

Тетрадь со свистом пролетела по комнате, шлёпнувшись об стену. Я тут же подхватил её, разглаживая помятые страницы дрожащими пальцами. Так нельзя. Совсем нельзя. Надо взять себя в руки.

На кухне кофе горько пах в чашке, но ком в горле не давал сделать ни глотка. Я прилип к окну, смотря, как на мокром после дождя асфальте играют солнечные зайчики. Обычное утро. Обычный день. Всё как всегда. 

Последняя проверка в зеркале прихожей — бледное лицо, тени под глазами, но в целом... Нормально. Выгляжу нормально. 

Если не считать этого бешеного пульса, стучащего в висках, и лёгкой дрожи в коленях, когда я представляю, как она сегодня войдёт в класс... 

Звонок на урок прозвенел пять минут назад, а я всё ещё прижат к холодной стене в коридоре, будто она — единственное, что удерживает меня от падения. Через дверь доносится её голос — ровный, спокойный, профессиональный, словно вчерашнего вечера никогда не существовало.

— Разложите листочки. На работу — 40 минут. Шпаргалки и телефоны уберите, я всё вижу.

Я вдыхаю так глубоко, что грудь распирает, выдыхаю — медленно, через стиснутые зубы. Пальцы впиваются в ладони,

оставляя на коже полумесяцы от ногтей, но боль не помогает.

Заходи. Просто зайди. Сядь.

Не смотри на неё.

Но когда дверь поддаётся под моей дрожащей рукой, всё внутри обрывается,

время останавливается.

Она у доски. 

Чёрный пиджак, обтягивающий фигуру так, что виден каждый изгиб. Юбка чуть выше колен, которая при каждом шаге открывает ещё сантиметр бедра. Каблуки, от которых ноги кажутся бесконечно длинными, искусно подчёркивая каждую линию и превращающие её походку в смертоносное оружие. И этот проклятый галстук — узкий, строгий, который так и просится в мои пальцы, чтобы...

— Опоздали, Кислов. Садитесь. 

Голос — лёд. Но уголок её рта подрагивает — едва заметно, почти неуловимо,

но я вижу. Она помнит. Она знает.

Бросаю взгляд на последнюю парту. Одно свободное место — у окна. Хенк что-то черкает в тетради, а Мел ухмыляется, наблюдая, как я медленно иду сквозь класс,

как преступник — к месту казни.

— Кис, ты как будто на эшафот идёшь, — шипит он мне в след.

На парте оказывается листок с заданием.

— Приступайте, — бросает она, возвращаясь к учительскому столу. 

Я не пишу. 

Я смотрю. 

На её ноги, перекрещенные под столом —

чулки с едва заметным швом сзади, тонкую полоску обнажённой кожи между юбкой и чулком, как она медленно проводит языком по нижней губе, проверяя работы...

Она делает это специально. Должна делать. Иначе быть не может.

Иначе это безумие.

Иначе зачем было надевать этот галстук именно после вчерашнего разговора, когда раньше она его не носила? Зачем так медленно перелистывать страницы, заставляя материю пиджака напрягаться на груди? Зачем смотреть на меня в тот момент, когда я не могу отвести глаз?

— Кислов.

Её голос разрезает тишину класса, резкий, чёткий, но с едва уловимым подтекстом, от которого по спине пробегают мурашки. 

Я вздрагиваю, поднимаю взгляд — и сразу тону в её глазах. Светлых, глубоких, наполненных едва скрываемым азартом. 

— Вы пишете? 

— Да. 

— Тогда почему ручка лежит на парте? 

Тихий смешок одноклассников разливается по классу, жгучий, как кипяток, обжигая мне уши. 

Я хватаю ручку, ощущая, как жар разливается по щёкам, сползает на шею, прячется за воротником, заполняет грудь. 

— Извините. 

Она опускает голову к тетрадям, но я вижу, как её плечи содрогаются от сдержанного смеха, как губы сжимаются, чтобы не выдать улыбку.

Смеётся. Чёрт возьми, она смеётся над моим состоянием.

Мел поднимает бровь, его взгляд скользит между мной и учительницей, пытаясь уловить намёк. Хенк подавился от смеха, кашляя в кулак, но глаза горят от восторга. 

Я упираюсь взглядом в первую же строчку, но буквы плывут перед глазами, сливаясь в бессмысленные закорючки. 

«Раскройте скобки, поставьте глаголы в нужную форму.»

Боже, как же это сейчас неважно. 

Я стискиваю зубы, выводя буквы так резко, что листок мнётся под напором, а ручка рвёт бумагу, оставляя царапины. 

"She (to know) everything."

Она знает. 

Играет. 

Сидит, скрестив руки, и смотрит уже не на работы, которые необходимо проверить, а прямо на меня. Солнечный свет скользит по её шее, цепляется за прядь волос, упавшую на воротник, пиджака, подчёркивая линию ключицы. 

Я медленно провожу языком по пересохшим губам, ощущая горький вкус собственного бессилия. 

Её зрачки расширяются, поглощая радужку, становясь почти чёрными. 

— Осталось 5 минут, — говорит она, но это звучит как что-то другое. Как намёк.

Хенк пинает меня под партой, заставляя вздрогнуть. 

— Ты краснеешь, как первоклассница, — шипит он, а его глаза сверкают. 

Я бросаю на него взгляд, полный ненависти, но тут... 

Звонок.

Резкий, пронзительный.

Елена Николаевна вздыхает, собирает листочки, и я уже думаю, что ад закончился, но: 

— Кислов, зайдите после уроков. Обсудим вашу работу. 

Класс взрывается громогласным «оууу», смехом, подмигиваниями. А в моей груди — бешеная дробь, кровь стучит в висках, живот сводит от смеси страха и предвкушения.

Её слова падают мне в спину, пока я выхожу из класса, будто раскалённые угли. Каждое — обжигающее, оставляющее след на коже, проникающее глубже, внутрь. Коридор гудит от шума перемены, но в ушах — только этот голос, низкий, с едва уловимым дрожанием, которое заставляет сердце сжиматься в груди. 

Хенк тут как тут, хватает меня за плечо, его лицо расплывается в нахальной ухмылке. 

— Ну что, герой, тебя на индивидуальный урок ждёт? Добился таки внимания.

Я отбрасываю его руку так резко, что он спотыкается, едва удерживая равновесие. 

— Отвали.

Он застывает, брови взлетают к волосам, глаза расширяются — не ожидал такой резкости. 

Мел молча протягивает мне жвачку, его взгляд тяжёлый, понимающий. 

— Чтобы не трясло, — бросает он отводит от меня Хенка чуть в сторону, словно загораживая меня от лишних глаз.

Я судорожно разворачиваю пластинку, жую, глотаю резкую мяту, которая обжигает горло, но не может перебить вкус её слов на языке. 

Дальше — туалет, лёд из-под крана, вода, льющаяся на лицо, на шею, за шиворот, пока ладони не немеют, пока кожа не покрывается мурашками. 

Но ничто не смывает её взгляд. 

Тот самый, который прожигал меня насквозь, который знал, о чём я думал, чего боялся, чего хотел. 

Тот самый, который обещал, что всё только начинается.

Последние уроки — настоящая пытка. Физика, химия, история — всё сливается в монотонный гул, будто я нахожусь под водой. Я не слышу учителей. Не вижу доски. Перед глазами — только её пальцы, перебирающие листочки, и этот проклятый галстук, который так безупречно лежит на груди, подчёркивая каждый вздох... 

— Заходите.

Дверь кабинета приоткрыта ровно настолько, чтобы заманить меня внутрь. Я толкаю её ногой, входя без стука, нарушая все правила. 

Она сидит за учительским столом, подперев подбородок рукой, и смотрит на меня через очки, которые почти не носит на уроках. Оправа слегка скользит по переносице, и этот простой жест почему-то кажется неприлично интимным. 

— Закрой дверь, — говорит тихо, но так, что мурашки бегут по спине. 

Я захлопываю её спиной, не отрывая взгляда, чувствуя, как дерево впивается в лопатки. 

— Садись. 

— Я постою. 

Губы её дрогнули — едва заметно, но я поймал этот момент, эту крошечную слабость. 

— Как хочешь. 

Тишина снова смыкается над нами, густая, напряжённая, как предгрозовой воздух.

Она медленно снимает очки, откладывает в сторону, и я вижу, как её пальцы слегка дрожат. Потом — раз, два — стягивает с волос заколку, и светлые пряди падают на плечи, как золотистый водопад. Один локон застревает на губе, и она не спеша сдувает его. 

Я сжимаю кулаки до хруста костяшек. 

— Ты не написал работу, — наконец произносит она, перебирая бумаги. 

— Ты знаешь почему. 

— В классе я для тебя — Елена Николаевна. Прошу обращаться уважительно.

— В классе. А сейчас? 

Она встаёт. 

Шаг. 

Ещё шаг. 

Юбка обтягивает бёдра, подчёркивая каждый изгиб, каблуки глухо стучат по полу, как удары сердца. Она останавливается в сантиметрах, так близко, что я чувствую её дыхание — тёплое, с лёгким запахом кофе и чего-то сладкого, возможно, помады. 

— Сейчас ты опоздал. Опять. И мы всё ещё в классе, в школе.

Я не дышу. 

Она поднимает руку и поправляет галстук у своего ворота — движение настолько привычное, настолько учительское, что у меня сводит челюсть. Её пальцы скользят по шёлку, и я представляю, как это — развязать его, снять, почувствовать кожу под ним...

— Ты не сдал работу, — повторяет она ровно, но в её глазах — тень чего-то запретного. Чего-то, что заставляет моё сердце биться чаще— Как ты это объяснишь? 

— Я... отвлёкся. 

— На что? 

Голос у неё низкий, каждое слово отдаётся во мне, как удар, заставляя кровь пульсировать в висках. 

Я не отвечаю. Не могу.

Она задерживает взгляд на моих губах, потом медленно опускает его ниже — к воротнику, к груди, которая поднимается слишком часто. И возвращается к столу, будто пытаясь взять себя в руки.

— Ты несешь ответственность за свои поступки, — произносит она, но пальцы её слегка дрожат, когда берут ручку. 

Я делаю шаг вперёд. 

Она не отступает. 

— Елена Николаевна, — говорю я, и имя обжигает язык, словно раскалённый уголь. — А если я... исправлюсь? 

Её ресницы чуть вздрагивают. 

— Это нужно доказать. 

— Как? 

Она наклоняется, берёт с парты чистый листок и кладёт передо мной. 

— Перепиши. Сейчас. 

Я хватаю ручку, но она резко накрывает мою руку своей ладонью. 

— И... без ошибок. 

Её ноготь слегка царапает мою кожу, оставляя на ней след, который, кажется, будет гореть ещё долго. 

Я сжимаю зубы. 

Буквы выходят неровными, потому что каждый её вдох, каждый едва уловимый наклон головы — будто проверяет, что я делаю — сводят меня с ума. 

"She knows everything." [1]

Я нарочно провожу последнюю букву с таким нажимом, что бумага рвётся. 

Она замирает. 

— Небрежно, — голос уже не такой твёрдый, в нём появились трещинки. 

Я поднимаю на неё взгляд. 

— Я могу быть аккуратнее. 

Она вдруг резко отворачивается, идёт к окну, поправляет жалюзи. Спина напряжена, плечи прямые — всё ещё учитель, всё ещё контролирует ситуацию. 

Но я вижу, как её пальцы сжимают пластиковые ламели чуть сильнее, чем нужно. 

— Ты невыносим, — говорит она в стекло, и её отражение смотрит на меня смешанным выражением злости и чего-то ещё. 

Я встаю. 

— Это потому что я опоздал? 

— Это потому что ты смотришь на меня так, будто... 

Она обрывает себя. А у меня откуда-то появляется уверенность. И желание вывести её из себя.

Я подхожу ближе. 

— Будто что? 

Она резко оборачивается, и теперь между нами всего полшага. 

— Будто ты забыл, где мы. 

Я чувствую её парфюм — что-то терпкое, с нотками ванили, как тёплый осенний вечер. 

— Я не забыл. 

— Тогда сядь и допиши работу. 

— А если нет? 

Её глаза вспыхивают. 

— Тогда я поставлю тебе двойку. 

Я улыбаюсь. 

— Вы не сделаете этого. 

— Почему? 

— Потому что тогда мне придётся исправлять двойку, переписывать работу или приходить за индивидуальным заданием. — Я наклоняюсь чуть ближе. — А значит, мы снова будем здесь.

Её губы слегка приоткрываются. 

В коридоре раздаются шаги — кто-то идёт мимо. 

Она резко отстраняется, поправляет юбку, проводит рукой по волосам, будто стирая следы этой минуты. 

— Всё, хватит. Иди домой. 

— А работа? 

— Я проверю её завтра. 

Я знаю, что это отступление. Маленькая слабость. 

— Как скажете, Елена Николаевна. 

Она бросает на меня взгляд, в котором смешаны злость и что-то ещё — что-то, от чего у меня перехватывает дыхание. 

Я выхожу, оставляя дверь приоткрытой. 

Но прежде чем уйти, слышу, как за моей спиной раздаётся тихий, сдавленный звук — будто кто-то выпустил воздух, который долго держал в груди. 

Я улыбаюсь. 

***

На следующий день я вхожу в класс ровно в 8:30, не секундой позже — ступни чётко ступают по кафельному полу, пальцы непроизвольно сжимают ремень рюкзака, а в груди — тот самый предательский трепет, который не заглушить даже ледяным дыханием школьного коридора. 

Солнечный свет, пробивающийся сквозь шторы, ложится на парты золотистыми полосами, но я вижу только её.

Она у доски. 

Та же безупречная юбка, облегающая бёдра, тот же галстук, аккуратно лежащий на груди, как барьер между «должным» и «желанным». Те же каблуки, от которых кровь стучит в висках — я слышу их глухой стук по полу даже сквозь гул класса, словно они отбивают ритм моего учащённого пульса. 

Она пишет что-то мелом, и я замечаю, как тянется ткань пиджака на её спине, обрисовывая лопатки, как дрожат светлые волосы от лёгкого ветерка из открытого окна.

Она поворачивается, поднимает глаза. 

Наши взгляды сталкиваются — и в её глазах, всего на долю секунды, мелькает что-то неуловимое: может, удовлетворение, может, вызов, а может, просто отблеск утреннего солнца, играющий в её зрачках. 

— Кислов, — говорит ровно, но я улавливаю лёгкую хрипотцу в голосе, едва заметную дрожь, которую никто, кроме меня, не уловит. — Приятно видеть, что сегодня вы вовремя. 

— Стараюсь, Елена Николаевна, — отвечаю я, чувствуя, как язык будто прилипает к нёбу от этого имени — официального, строгого, но теперь навсегда испорченного для меня нашим вчерашним «уроком».

Прохожу к парте, остро ощущая, как её взгляд провожает меня — не просто смотрит, а будто физически ощупывает спину, останавливается на затылке, на шее, где пульс, кажется, виден невооружённым глазом. 

Рита тут же наклоняется ко мне: 

— Ну что, Казанова, поработал над ошибками вчера? — её шёпот слишком громкий, слишком довольный, и я мысленно проклинаю её любопытство. 

— Заткнись, — бросаю я, но без злости — голос звучит приглушённо, потому что всё внимание уже приковано к листку, лежащему на парте. 

Проверенная работа. 

В верхнем углу — тройка, выведенная тем же ровным почерком, что и вчерашние задания, и короткая пометка красной ручкой: 

«Можно было лучше. Старайтесь избегать небрежности.»

Я переворачиваю листок, пальцы чуть дрожат, и тут — там, на обратной стороне, почти незаметно, карандашом, таким лёгким нажимом, что можно подумать, будто она сама сомневалась, стоит ли оставлять это: 

«Сегодня после уроков. Кабинет 314.»

Я прикрываю надпись ладонью, но это бесполезно — уголки губ уже предательски поднимаются, а в груди разливается тепло, несмотря на все попытки сохранить равнодушное выражение лица.

Кабинет 314. 

Это не наш класс. Это не её кабинет. 

Это где-то в другом крыле, где меньше людей, где можно случайно заблудиться... или намеренно задержаться. 

В голове крутится только одна мысль: 

Она написала это ночью? Дрожащей рукой? Стирала и переписывала? Или набросала быстро, будто боялась, что передумает? 

А может, она сидела за своим столом, в том самом кабинете, где мы были вчера, и представляла, как я найду эту записку, как мои пальцы проведут по этим словам, как я буду ждать этого момента весь день... 

Я поднимаю глаза. 

Она уже не смотрит на меня — разбирает бумаги на столе, но я вижу, как её пальцы чуть нервно перебирают листы, как прядь волос, выбившаяся из строгой причёски, касается щеки. 

Звонок на урок. 

Я прячу листок в учебник, но знаю — он будет гореть там, как тайное признание, как обещание, которое мы дали друг другу, не сказав ни слова.

Игра продолжается. 

И теперь правила, кажется, пишем мы оба.

Кабинет 314 находился в полуразрушенном крыле школы, где скрипели половицы, а стены пахли старыми книгами и пылью. Здесь редко кто-то задерживался после уроков, и коридоры пустели, как будто сама школа забывала об этом месте. Я шёл по пустому коридору, прислушиваясь к эху своих шагов, которое отражалось от потрескавшейся краски на стенах.

Я стоял перед дверью, чувствуя, как ладони становятся влажными, а сердце бьётся так громко, что, казалось, его стук разносится по всему коридору. Пальцы сжались в кулаки, ногти впились в кожу, но эта боль не могла отвлечь от мысли: а вдруг её там нет? А вдруг это просто проверка? Или, что ещё хуже, ловушка?

Постучи. Просто постучи.

Но я не успел. 

Дверь приоткрылась сама, словно приглашая, словно зная, что я уже здесь, что я не смогу уйти, даже если захочу.

Класс тонул в полумраке. Тяжёлые шторы, поглотившие дневной свет, оставили лишь узкую полоску, которая, как лезвие, разрезала стол, заваленный бумагами. Пылинки кружились в этом луче, будто пытаясь убежать, но не находя выхода.

— Заходи. 

Её голос. Но не тот, что звучал в классе — не резкий, не учительский. Он был тише, глубже, словно шёпот, который проникает под кожу, заставляя мурашки бежать по спине. В нём не было привычной строгости, только что-то неуловимое, что-то, от чего дыхание перехватило. 

Я шагнул внутрь, и дверь закрылась за мной с тихим щелчком, словно отрезая путь к отступлению. Воздух в кабинете был густым, пропитанным запахом её духов — древесных, с лёгкой горчинкой, и чем-то ещё, тёплым, естественным, что заставляло голову кружиться, а сердце бешено колотиться.

В носу щипало от пыли, осевшей на старых учебниках, но сквозь неё явственно проступал её шлейф — тёплый, живой, манящий.

— Ты прочитал мою записку, — её голос прозвучал как обжигающий шёпот, и это не был вопрос. В нём читалась абсолютная уверенность — она знала. Знала, как дрожали мои пальцы, когда я переворачивал тот листок, как предательски подрагивали веки, когда я разгадывал каждый завиток её почерка, как будто это была тайнопись, предназначенная только мне. 

Она сидела на краю стола в луче бледного света, пробивавшегося сквозь щель в шторах. Поза — нарочито небрежная: откинувшись назад, опираясь на ладони, одна нога слегка согнута, другая — вытянута вперёд. Юбка задралась выше колена, обнажая полоску кожи — бледную, почти фарфоровую в этом тусклом свете. Каблук её туфли покачивался в воздухе, описывая мелкие, нервные круги.

Я кивнул, разглядывая её с ног до головы, запоминая каждую деталь — как складки ткани обтягивают её бёдра, как напрягаются мышцы предплечий, поддерживая вес тела, как едва заметно вздымается грудь под строгим пиджаком. 

— Да, — мой собственный голос прозвучал чужим, глухим.

— Ты знаешь, зачем я тебя вызвала? — спросила она, медленно проводя указательным пальцем по краю стола, оставляя едва заметную влажную полоску на пыльной поверхности. Ногти были покрыты лаком — неброский, телесный оттенок, заметный только при ближайшем рассмотрении.

Я сделал шаг ближе, нарушая дистанцию, чувствуя, как нагревается воздух между нами. 

— Чтобы прочитать нотацию за небрежность в работе? 

Её губы дрогнули, уголки приподнялись — не улыбка, а скорее гримаса, в которой читалось и раздражение, и что-то ещё, более сложное.

— Нет, — выдохнула она, и в этом слове было столько оттенков, что мне потребовалось мгновение, чтобы их осознать.

Но прежде чем я успел ответить, она резко изменилась — отпрянула, поправила галстук (я заметил, как дрогнули её пальцы на шёлке), и вдруг передо мной снова была строгая учительница, усаживающаяся за стол с видом неприступной ледяной крепости.

— Садись. Мы разберём твои ошибки. — Её голос стал резким, отстранённым.

Я застыл, пытаясь понять — играет ли она или действительно передумала. Но её взгляд, холодный и острый как скальпель, не оставлял сомнений — по крайней мере, пытался не оставлять.

— Сядь, Кислов.

Я опустился на стул, стиснув зубы так, что на мгновение в ушах зазвенело, а пальцы впились в колени. 

Она положила передо мной работу, её тонкие пальцы (безымянный — без кольца, я отметил про себя) обводили красной ручкой ошибки. И я видел, как дрожит кончик стержня, выдавая её волнение

— Здесь ты пропустил артикль. Здесь — неправильная форма глагола. 

Её голос теперь был ровным, учительским, но когда она наклонялась, я видел, как предательски розовеют мочки ушей, как учащённо бьётся пульс в тонкой шее. 

— Ты делаешь это специально? — вырвалось у меня, прежде, чем я успел подумать. И голос звучал хрипло, как будто я пробежал марафон. 

Она замолчала, и в тишине было слышно, как падает карандаш, как скрипит её стул, как учащённо стучит моё сердце. 

— Что? 

— Играешь со мной. — Мои пальцы впились в край стула.

Она медленно подняла глаза, и в них было столько противоречивых эмоций, что я не мог разобрать, что из этого правда — гнев, страх, желание, или всё сразу. 

— Я уже говорила тебе, что никаких игр нет.

— А я так не думаю.

И прежде чем она успела остановить меня, я схватил её за запястье. Её кожа оказалась неожиданно горячей, пульсирующей под пальцами.

В её глазах мелькнуло что-то дикое — не страх, нет, что-то куда более опасное. Порыв, мгновение слабости, которое длилось меньше секунды, но я успел его поймать.

Я рванулся вперёд, но она увернулась с грацией кошки, и резко толкнула меня.

— Уходи. — Её голос звучал хрипло, сдавленно.

— Елена... 

— Уходи! — уже почти крик, в котором слышалось не только злость, но и отчаяние, и что-то ещё, что заставляет моё сердце сжиматься.

Я выбежал из кабинета, не оглядываясь, но образ её — растрёпанной, с трясущимися руками, с губами, что ещё секунду назад были так близко — будто выжжен на сетчатке моих глаз.

В ушах ещё долго звенел звук её прерывистого дыхания, а на ладони оставалось тепло её кожи — последнее доказательство того, что всё это было на самом деле, а не в моём воображении.

А на следующий день я вошёл в класс с опозданием ровно на пять минут — специально выждав каждый из этих трёхсот секунд за дверью, прислушиваясь к биению собственного сердца, которое глухо отдавалось в висках. 

— Кислов, — она даже не подняла головы от журнала, перелистывая страницы тонкими пальцами с бледно-розовым маникюром, — опять? 

— Проспал, — пробормотал я, но ухмылка, предательски расползающаяся по лицу, выдавала всё. 

Она наконец посмотрела на меня — и я увидел это: едва заметный вздрог ресниц, чуть сжатые губы, лёгкую тень на щеке, когда она стиснула зубы. Напряжение, пробежавшее по её плечам, словно электрический разряд. 

— Садись. 

Я прошёл к своей парте медленно, нарочно задерживая взгляд на её ногах, на плавном изгибе лодыжек, на каблуках, которые сегодня были выше обычного. На тонких пальцах, перебирающих страницы журнала — я знал, как они дрожали вчера, когда она отталкивала меня.

Рита тут же наклонилась ко мне: 

— Ты чего такой довольный? 

— А я всегда такой, — ответил я громче, чем нужно, чтобы она точно услышала. 

Елена Николаевна подняла голову. Глаза — холодные, но в глубине, в этих золотистых искорках, что вспыхивали при свете из окна, читалось что-то ещё. Раздражение? Испуг? Или... предвкушение?

— В классе тихо. Приступаем к новой теме.  

Но я не собирался молчать. Не сейчас. Не после вчерашнего. Решил проверить границы — её, свои, этой странной игры, в которой мы оказались. 

— Елена Николаевна, — я поднял руку с преувеличенной вежливостью, как примерный ученик, но голос звучал вызывающе, — а можно вопрос? 

Она медленно повернулась ко мне, и я увидел, как её пальцы слегка сжали указку. 

— Да? 

— А если ученик... допустил ошибку, но очень хочет её исправить, — я умышленно сделал паузу, проводя языком по сухим губам, — что ему делать?

Класс затих. Она замерла, и я видел, как кадык дрогнул у неё на шее, когда она сглотнула. 

— Исправлять, — ответила ровно, но в голосе прозвучала лёгкая хрипотца. 

— Но если ошибка... серьёзная?

Она медленно подошла к моей парте, каблуки глухо стучали по полу, будто отмеряя секунды. Остановилась так близко, что я чувствовал лёгкий запах её духов — сегодня что-то с нотками жасмина, лёгкое, но удушающе сладкое. 

— Тогда, — она наклонилась, и я увидел, как тень от её ресниц ложится на скулы, — ему стоит замолчать и не привлекать лишнего внимания. 

— А если он не хочет молчать? 

Тишина в классе стала гулкой, как перед грозой. Кто-то сзади ахнул. Мел замер с открытым ртом.

А она только закатила глаза и отошла. Но я видел — видел, как её спина напряглась, как пальцы сжали указку так, что костяшки побелели. И как перед тем, как сесть за стол, она на секунду задержала взгляд на мне, в котором читалось что-то похожее на вызов. 

***

После физкультуры они окружили меня у раздевалок — Рита, Анжела, Хенк и Мел — плотным кольцом, будто собирались нейтрализовать опасного преступника.

— Вань, ты в себе? — Хенк схватил меня за плечо, его пальцы впились в кожу сквозь ткань рубашки. — Ты вообще понимаешь, во что ввязываешься? Тебе пора остановиться.

Рита стояла рядом, скрестив руки на груди, её ноготь нервно постукивал по локтю.

— Это же не просто какая-то девчонка, Ваня. Она — учитель. Ты её погубишь. 

Я усмехнулся, отстраняясь от Хенка, но Мел тут же перегородил путь к выходу. Его обычно беспечные глаза сейчас были серьёзными, почти взрослыми. 

— Ты думал хоть на секунду о последствиях? — спросил он тихо. — Для неё? Для себя? 

Я резко захлопнул дверцу шкафчика, громкий металлический звук эхом разнесся по коридору. 

— Вы все раздуваете из мухи слона! Мы просто...

— Что? Просто что? — Рита перебила, её голос сорвался. — Ты вообще видишь, как ты себя ведешь? Ты рискуешь и собой, и ей!

Мел выплюнул жвачку в урну.

— Кис, ну серьезно. Ты думал, чем это кончится? Она потеряет работу, репутацию...

Я сжал кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони.

— Вы все говорите, будто я какой-то маньяк. Будто я её преследую.

— Вань, серьёзно, — Рита схватила меня за рукав, её ногти впились в ткань. — Ты вообще понимаешь, что она... что она намного старше тебя...

Я резко развернулся к ней.

— На сколько старше, Рит? Ты знаешь точную цифру?

В раздевалке повисла тяжёлая тишина. Рита замялась, её пальцы разжали хватку.

— Ну... я не знаю точно... — пробормотала она, краснея.

— Вот именно. И я не знаю. — Я оглядел их всех по очереди. — Так с чего вы решили, что можете мне что-то говорить про разницу в возрасте, если сами не знаете, на сколько она меня старше?

Анжела фыркнула:

— Но она же явно...

— Явно что? — перебил я, чувствуя, как гнев подкатывает к горлу. — Что, по-вашему, есть какая-то магическая цифра, после которой всё становится неправильным? Два года? Пять? Десять?

Хенк нервно почесал затылок:

— Кис, дело не в цифрах...

— Тогда в чём? — я швырнул рюкзак на пол. — В том, что вам не нравится, как я на неё смотрю? Или в том, что она на меня смотрит ТАК ЖЕ?

Мел закашлялся, подавившись слюной. Рита побледнела. Анжела открыла рот, но слова застряли у неё в горле.

Я поднял рюкзак, чувствуя, как дрожат пальцы.

— Может, хватит обсуждать то, в чём вы ничего не понимаете?

Рита попыталась вставить:

— Но люди могут подумать...

— Пусть думают! — я с силой хлопнул ладонью по стене, не чувствуя боли. — А если у кого-то больная фантазия — это их проблемы, а не мои. И уж тем более не её.

Мел неуверенно пожал плечами:

— Ну, тебе-то тоже мало не покажется, если...

Я горько усмехнулся, прерывая его:

— Меня проблемы не страшат. Ни школьные, ни какие другие. — Голос дрогнул, выдавая больше эмоций, чем я хотел бы. — Если придётся — хоть к директору пойду, хоть к кому. Но отступать не собираюсь.

Я отвернулся, чтобы уйти, но потом резко развернулся к ним, чувствуя, как горячая волна гнева не утихает в груди.

— А помните, как Хенк весь прошлый год бегал за Ольгой Васильевной? — мои слова резали тишину, как нож. — Где были тогда все ваши «она старше», «это неправильно», «у неё карьера»? — Я ткнул пальцем в сторону Хенка, который сразу сжался.

Анжела заерзала, переминаясь с ноги на ногу:

— Это... это совсем другое дело...

— Что другое?! — я в ярости ударил кулаком по шкафчику. — Чем? Тем, что Ольга Васильевна дольше в нашей школе? Или тем, что она ведёт литературу, а не английский? — Голос сорвался на хрип. — Или тем, что вам просто нравится лезть в мою жизнь?! — Губы дрожали от нахлынувших эмоций. — Думать, что это «не серьёзно», когда это касается не меня?

Мел неуверенно пробормотал:

— Ну вообще-то мы и Хенку говорили, что...

— Враньё! — я сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. — Вы ему подмигивали, подталкивали локтями, шептали «давай, молодец»! — Голос предательски дрогнул. — А мне вот это вот... Это лицемерие.

Я резко дёрнулся вперёд, но Мел вовремя опустил ладонь на мою грудь.

— Остынь! Мы же друзья, чёрт возьми!

— Тогда ведите себя как друзья! — я с силой швырнул рюкзак на плечо. — И завязывайте с этим дерьмом.

Рита потянулась ко мне, но я резко отстранился:

— Вань, мы просто...

— Всё! Хватит. Если вам так важно кого-то спасать — идите спасите Хенка от двоек по математике. Или Мела от его идиотских шуток. — Я сделал шаг к выходу, затем обернулся в последний раз. — А мою жизнь я сам устрою. Без ваших советов.

Их лица расплылись в тумане перед моими глазами — Рита с подрагивающими губами, Анжела с нахмуренными бровями, Хенк, сжавшийся от чувства вины, Мел с неловко застывшей рукой в воздухе.

Я развернулся и зашагал прочь, с каждым шагом чувствуя, как в груди разливается жгучая смесь обиды и злости. Их голоса догоняли меня:

— Вань, подожди...

— Ты всё неправильно понял...

— Ну сколько можно...

Но я уже не слышал. В ушах стучала кровь, а перед глазами стояла только она — с холодными и одновременно тёплыми глазами, с едва заметной улыбкой, с которой она сегодня на перемене случайно задержала на мне взгляд на секунду дольше, чем нужно.

Их слова, их страхи, их «заботливые» предостережения — всё это разбивалось об одну простую истину: ничто не могло быть сильнее этого чувства. Ничто.

Я распахнул дверь наружу, и резкий ветер ударил мне в лицо, но это было даже приятно — как ледяной душ после долгого, удушливого разговора.

Где-то в глубине души я понимал — они пытались помочь. Но когда я закрывал глаза, передо мной была только она — с дрожащими ресницами и губами, облизанными в нервозности. С тем взглядом, который говорил больше, чем все их слова вместе взятые.

____________________________________________________

[1] — Она всё знает.