Глава 3
Хреновей, чем умереть, как я понял, является отбирать, будучи мертвым, жизнь у другого.
Двадцать шестого декабря, как наши тела отвезли в морг, я примостился с Корнелисом и Хендрикой в «хонде», и мы поехали в Амстердам. Шеллингвудский восстановлению подлежал, но пока тетя с дядей сняли квартиру вблизи Цветочного рынка канала Сингел, напротив чего находился и наш дом. После того, как в Шеллингвудском доме я не мог открыть дверь, я не выходил из дома, дабы не стать бездомным. В общем, я трое суток мостился в углу и наблюдал, как Пим, сученыш, крал Корнелиса в паб, и они спивались. Но больнее всего было видеть, как mama обтирала фото слезами.
Двадцать девятого декабря предки особенно выбились из сил. Экспертиза показала, что ван Белли померли от Мальборо. Mama возвратилась с Корнелисом от следователя в полдень, пока я терся в углу у фотографий, и, входя в наш дом, дала волю слезам, а Корнелис, не поведя глазом, сунул в рот, невероятно, но, конечно же, сигарету. И, разбив стакан, взяв следующий, он налил, невероятно, но, конечно же, виски.
- Корнелис, - mama зашла на кухню, сквозь слезы схватила стакан из рук дяди и выплеснула горючее в раковину. - Хватит.
- Да что ж ты делаешь!? - дядя оскалился.
Бедная mama вышла в зал, присела на софу, но решила встать и подошла к окну. Скрючившись в углу, я осмотрел ее исхудавшие ноги, прилизанные светлые волосы, которые обычно струились, скулы и морщины. Ранее mama казалась счастливой, я никогда не засматривался на поседевшие волосы или те морщинки на веках, она не разрешала. До моей и Монно смерти mama часто смеялась. Но ее лицо пронзила скорбь и от улыбки ничего не осталось. Я подскочил к ее ногам и обнял за колени, пускай mama и не чувствовала. Я знал, что mama винила себя, ведь разрешила ехать в Шеллингвуд и объявила меня в психозах. Но это не она убила меня. Это я убил ее.
Я замерз, а ноги mama были теплыми, теплее пожара, и согревали меня.
Мне пришлось оторвать mama от себя - Корнелис схватил виски, хлебал его из горла, и mama спохватилась забирать бутыль. За три дня я успел разлюбить дядю.
- Стефана, где твой чертов корень!? ПИИИИМ! - Корнелис задрал голову и проорал на весь дом. - ПИИИИМ! Голландец чертов! - он отпил виски.
- Корнелис, пошли, я тебя отведу, - mama взяла его за локоть.
- Куда?
- Домой.
- У МЕНЯ НЕТ ДОМА ЕСЛИ НЕТ МОЕГО СЫНА!
Корнелис пролил виски, а mama в прихожей надела шарф.
- Не неси чушь, пошли, - сказала mama, холодно плача.
Я вскочил из угла и подбежал к дяде. За трое суток я осознал, что мертвецам дозволяется больше живых, поэтому я решился влепить Корнелису. Я замахнулся и дал пощечину. Он не почувствовал. Перед моими глазами стоял мужик, небритый, от которого пахло табаком и виски, мужик, который не счел разумным молча реветь и спился.
Mama схватила Корнелиса и вывела из дому.
Я остался один.
Тишина пронзила слух, а я стоял босой в прихожей, смотрел на лестницу и представлял, как белая лестница, застланная белой дорожкой, горела в Шеллингвуде. Я посмотрелся в зеркало. Еще одним фактом того, что я мертв, я счел факт того, что в зеркале я не отражался. Но так было лучше. Мне не нравилось видеть себя ободранным, грязным, а на тот момент я как раз стоял босой, в черных, к низу ободранных джинсах и колючем свитере, моя челка скрутилась в трубочку, а кожа побелела.
Меня уже не заботило, где Монно и пожарный. Я задавался другими вопросами. Меня волновало, сколько я буду так шляться. В принципе, по Земле я не шлялся, а просто гнил в доме. Но завтра мне следовало выйти, сходить на панихиду. За мои семнадцать в семье ван Беллей никто не умирал, бабушки с дедушкой не стало до моего рождения, я никогда не ходил на панихиду, но в этот раз решил сходить, как ни странно. В любом случае, на панихиде второй Аве ван Белль никому не помешал бы.
Mama приготовила мне белый костюм и повесила его в моей комнате, наверху. Двадцать шестого она все перерыла там.
Я поднялся на второй этаж, к себе, посмотреть его. Двери mama оставила открытыми и, как сказала миссис Виссер, мне «НИЧТО НЕ УГРОЖАЛО». Я решил коснуться ручки, испачканной красками, в надежде, что получится повернуть, но «У МЕНЯ. НЕ. ПОЛУЧАЛОСЬ». К четырнадцати годам у меня была белая комната. С белым стеллажом, кроватью, мольбертом и столом. К семнадцати я испачкал все масляными красками. Mama уже не драила шторы, воротники рубашек, все было «тщетно», поскольку рано или поздно я пачкал все по новой. Но белая комната в краске мне нравилась больше просто белой комнаты. В доме не висело моих картин. Единственным трудом Аве в доме ван Беллей были коробки с рукописями, которые достала и омыла слезами mama.
- Ну, привет, - я сказал костюму и присел на кровать. - Мне всегда хотелось, чтобы меня похоронили в белом костюме. Извини, что разговариваю с тобой, ты все равно меня не слышишь и... Мне просто не с кем поговорить. Я мертвый, прикинь, - я развел руки. - Возможно, если бы Монно также таскался призраком, мне бы было с кем поговорить. А ты красивый. Я знаю, на моем обгорелом теле это будет стремно, но ты красивый. Мне бы хотелось надеть тебя на свадьбу. Свадьбу с Эль. Я бы надел тебя, мы бы отпраздновали, а потом приехали домой, в дом, который купили, продав эти вон рукописи, - я посмотрел на коробки. - И я бы повесил тебя на плечики, а потом ты бы стал моим похоронным костюмом. Но все получилось не так...
Mama узнала из бумажек пароли от соц-сетей и держала дряхлый мобильник включенным. Она знала об Эль Люци Сантане, а я каждый раз сжимался, когда солнце звонила, а mama не брала трубку и не сообщала, что я мертв. Mama, как я понял, не хотела разбивать Эль.
Милая звонила. Мобильник дергался на столе.
- Черт! - я встал и схватился за башку.
Я стоял босой, в гнилом свитере и рваных джинсах, смотрел на экран, ее имя, сердце, фотографию, буквы ее имени, и весь мир казался мне сухой и настырной мразью, которая не может осчастливить людей. Я хранил на письменном столе фотографию Эль. Она ходила в цветочных платьях, у нее были лунные черные волосы, зелено-карие глаза и родинка на левой щеке. Я знал, что Эль низкого роста, я мог целовать бы ее в макушку и брать на ручки. Я знал, что Эль Люци Сантана пахнет молоком и Мальборо, пускай мы никогда не виделись, но я знал это. Эль Люци Сантана жила в Нью-Йорке. Четвертого января две тысячи семнадцатого (около года тому назад) девушка в цветочном платье заметила меня в сети. Все началось с простого «расскажи о себе» и дошло до того, что на днях мы бы отметили год, но, опять же, до Старого-Нового ни я, ни Монно не дожили.
Мобильник дергался на столе.
«Представь, - я помню, Эль говорила. - Что когда-нибудь я умру. Перестану быть «онлайн», отвечать на звонки, а ты будешь писать, звонить, думая, что у меня появились дела. Пройдет время, и ты узнаешь, что меня нет».
Я присел на кровать и осмотрел похоронный костюм.
- Привет, - сказал я.
«Я сумасшедший, - я вспомнил, как я сказал Эль. - Я не говорил, но я постоянно веду диалоги с вещами, рассказываю им о своей жизни, о том, что думаю. А они меня слушают. Я не могу рассказать полностью все из своей головы людям, а вещам рассказываю. Я сумасшедший?»
«Это нормально, - она смеялась. - Я тоже порой так делаю. Ты только об этом никому больше не говори, пожалуйста. Пускай это будет нашей маленькой тайной».
- Хорошо, - сказал я похоронному костюму.
Мобильник дергался на столе, а на первом раздался грохот. Я выбежал из комнаты, спустился по лестнице и увидел mama. Она смотрелась в зеркало, а мобильник все также дергался на столе.
Mama закинула голову и прислушалась к звонку. Я понимал, что рано или поздно она ответит Эль. Ее руки задрожали, mama ступила на лестницу и потащилась наверх, а я пошел за ней. Она придерживалась за перила и ступала. Mama зашла в комнату и дрожащими руками взяла телефон. Она цепко дышала, я тоже. Mama вытерла слезу и взяла трубку.
- Аве, черт, где ты был, солнце? Почему ты мне не отвечал? - я услышал Эль, ее одуванчиковый голос. - Аве? Все хорошо?
- Милая... - начала mama.
- Кто это?
- Это его mama.
Mama промолчала и продолжила:
- Аве... Он... Он погиб в пожаре.