Марсельеза

Месяц назад в любви Марселетт признался Джо Каррингтон.

Джо был внебрачным сыном ирландского моряка и работал конюхом при имении, которое купила семья Гуффье в Лондоне. Марселетт частенько разговаривала с ним, как с единственным искренним человеком в этом сдержанном обществе.

В августе мистер Каррингтон признал Джо своим ребёнком и предложил ему стать юнгой на корабле, где позже он сможет стать матросом и, возможно, даже пойти выше.

Джо не мог не согласиться. Он рассказал об этом Марселетт и, приняв ее поздравления, сказал:

— 15 августа мы уплываем в Амстердам. Я не знаю, когда смогу вернуться... Если что-то будет нужно, скажи мне об этом. Я хочу сделать что-то для тебя раньше, чем мы попрощаемся. Возможно, мы никогда больше не встретимся... Я могу не вернуться в Лондон, если отец решит забрать меня в Ирландию.

Марселетт давно приучила его обращаться к ней на «ты». Это было новым правилом революции — отныне все были равны перед законом и перед друг другом. Марселетт хотела привнести немного братства и в английское общество, лишь бы не так сильно тосковать по Родине.

Она не думала, что имеет право просить о чём-то юного парня, которому не смогла ответить взаимностью на любовное признание. Но 15 августа, когда они прощались, она вдруг сказала, что поплывет вместе с ним.

Узнав о смерти Арно, Марселетт поняла, что никогда не любила мистера Аддерли, как после встречи с Арно поняла, что никогда не любила Этьена Монтерьё.

Она более не могла оставаться в Англии.

Она уже была одета для морского путешествия и уже собрала саквояж — значит, с самого начала это планировала. Зачем — Джо не знал, но всё же уговорил моряков взять француженку с собой.

Они приняли их за влюблённых, которые из-за различия сословий не могли быть вместе и отчаялись на побег. Такие случаи были нередкими в жизни людей XVIII века, поэтому побег Марселетт не был воспринят моряками в штыки.

Корабль отправился из Хариджского порта в семь вечера. Ночью, когда Марселетт, укутавшись в плед, согревалась в трюме, Джо спустился к ней.

— Зачем ты поплыла с нами? — спросил он наконец, насупив широкие брови.

Конечно же он наделся, что Марселетт не хотела с ним расставаться, но душой понимал, что такого просто не могло быть.

Девушка поджала губы. Она чувствовала это и не хотела снова раздавить его надежду.

— Моя лучшая подруга написала мне письмо, — наконец с глубоким вздохом начала она. — В нем сообщалось о смерти моего возлюбленного. Француза.

У Джо перехватило дыхание, но он понимающе и горько кивнул.

— И... ты хочешь уехать в Нидерланды и начать там новую жизнь?

— Нет. Я хочу найти в Нидерландах того безумца, который отважится отвезти меня во Францию. За плату, конечно.

— Только дурак продаст жизнь за деньги.

— Франция не такая страшная, как вас в Англии научили.

— Хорошо. И что ты сделаешь, когда или если найдёшь того, кто не побоится отправиться во Францию? Зачем тебе туда? Разве аристократам можно приезжать в Париж? Это ведь опасно.

— Нельзя. Опасно.

— Тогда ради чего так рисковать? Чтобы увидеть его могилу?

Марселетт шумно втянула воздух.

— Нет. Я не верю. Я не верю, что он умер.

Существует пять стадий принятия неизбежного. Первая — отрицание. Так и Марселетт отказывалась поверить в произошедшую трагедию.

У неё не было достойных объяснений, но она всей своей душой отрицала то, что не хотела принимать. Лола ошиблась, Лола соврала — всё, что угодно, только бы не верить в то, что Арно погиб.

Теперь была очередь Джо вздыхать. Он взъерошил свои каштановые волосы и протянул:

— Ну и дела. Матросы свистели мне вслед и называли нас голубками, а ты на самом деле... безнадежно влюблена в мертвого француза.

— Он не умер, Джо. Он не мог умереть.

— Почему? Почему ты так решила? Люди умирают каждый день. Да, каждый день! Даже те люди, которых мы любим... Особенно люди, которых мы любим.

— Я лучше знаю, Джо.

— Ты писала ему?

— Писала.

— И ты не получила ответов.

— Не получила.

— О чем это говорит?

— О том, что письма могли пропасть в пути. Или у него сменился адрес.

Джо снова вздохнул и взъерошил свои шелковистые кудрявые волосы. Он понимал, что никто и ничего не сможет доказать этой девушке, кроме могилы.

17 августа в Дордрехте Марселетт нашла кучера, который довёз ее до Шарлеруа, а в Шарлеруа — кучера, который довёз ее до Арраса. В Аррасе она провела одну ночь в старом трактире и утром села в дилижанс до Парижа.

Однако кучер, которому она заплатила в этот раз, оказался плохо знакомым с Парижем и его окрестностями человеком, так что он заезжал в город через худшее из возможных предместье...

В вечерних сумерках Сен-Дени послышался свист, и раньше, чем кучер успел что-либо сообразить, ему в голову прилетел остро заточенный топор.

Лошади громко заржали и встали на дыбы. Из-за разорённого аббатства выскочила шайка местных расхитителей королевских гробниц, мародеров и душегубов, использовавших революцию лишь как подходящий момент для того, чтобы поживиться чужим добром.

Марселетт выскочила из дилижанса и побежала, куда глаза глядят, но двое догнали и схватили её. Девушка закричала и стала отбиваться ногами и руками, — всем, чем придётся — но один мужчина сбросил треуголку с ее головы, схватил аристократку за волосы и, оттягивая их с такой силой, что на глазах у Марселетт выступили слезы, грязно прошипел ей в лицо:

— Мы берём тебя с твоим добром.

Он отпустил её волосы, обернулся и крикнул своим товарищам, выносившим багаж из дилижанса:

— Заносите всё обратно и поезжайте! Мы вернёмся через час, только шлюху отделаем!

— И нам оставьте кусочек! — крикнул один из них в ответ, скинул с сидения труп кучера, вынул топор из его головы и сел на его место.

Через несколько мгновений дилижанса уже не было — разбойники уехали на нем, по-видимому, в своё разбойничье логово.

— Ну что, девка? — обратился первый к Марселетт, грубо взяв ее пальцами за подбородок. — Сделаешь нам приятное?

Марселетт грозно и с отвращением смотрела на разбойника. Она уже не рыпалась, просто смирно стояла в их руках и ждала удобного случая.

— Я девственница, упырь, — сказала она.

Мародеры переглянулись и громко рассмеялись.

— Девственница! Ну ты слышал, Жак! — гоготал первый. — Значит, будет много крови!

— Точно так, — выпалила она и, используя всю свою силу, заключённую в это молодое тело, вонзила адмиральский кортик, найденный ею на корабле, во впадину между надплечьем и ключицей Жака раньше, чем они за своим хохотом успели заметить, что под сюртуком она прятала ножны.

Жак издал предсмертный хрип и рухнул на колени. Попала. Ровно туда, куда должна была.

О втором мародере она не подумала. Марселетт бросилась было бежать, как вдруг тот повалил её лицом вниз, коленями прижал её к земле и принялся расстегивать свои штаны, бубня себе под нос:

— Ага, шлюха, вздумала бежать! Да я тебя так отымею, что и двигаться не сможешь!

Она попыталась ударить его локтем, но в ответ на эту неудачную попытку разбойник ударил её кулаком по затылку. Марселетт давилась пылью и пыталась выползти из-под него, но тот стал давить на неё её сильнее. Расправившись со своими штанами, он стал стягивать её. Девушка засопротивлялась ещё яростнее, как будто ожила, и снова получила удар по голове — на этот раз куда более сильный, будто рука у мужчины в разы потяжелела. При этом он продолжал сквернословить, оскорблять её и в подробностях своим мерзким вульгарным языком рассказывать, что и как он с ней сделает.

Вдруг прогремел выстрел, и мародер замертво шлепнулся прямо на неё, придавив Марселетт всем своим весом. Из-за этого она снова ударилась головой о землю, и у неё в глазах всё поплыло. Она смутно видела расплывавшиеся силуэты нескольких женщин, что приближались к ним, — к ней и к трупу — но ничего не могла разобрать и едва была способна задавать вопросы даже в собственной голове.

— Молоденькая совсем, — донеслось до её слуха.

— Вот же черт! Знаю я его, этого черта! Столько девок погубил...

— А она совсем плоха...

Потом вперёд вышла смуглая женщина, убирая пистолет за корсаж, как цыганка, и столкнула тело мародера с Марселетт, приложила ладонь к её лбу, заглянула ей в глаза, а потом обернулась и властным хрипловатым голосом с едва заметным испанским акцентом сказала:

— Помогите поднять её! Ей нужна постель.

Потом в глазах Марселетт потемнело, и она больше ничего не помнила.

***

Она очнулась в темной маленькой комнатке с обшарпанными стенами, на широкой кровати с красным балдахином. Ужасно раскалывалась голова.

Первое, что она увидела — на маленькой деревянной тумбе рядом с кроватью стоял стакан. Девушка схватила его, не помня себя от жажды, и за мгновение выпила всё его содержимое — до того хотелось пить.

Только после этого она смогла оценить обстановку и обратить внимание на что-то ещё — в голове по-прежнему звенело, но в ней хоть немного прояснилось.

Марселетт прислушалась — за стенкой кто-то громко распивал и распевал: она услышала громкие, грубые голоса, и даже песни мужчин, смех женщин и девушек, музыку какого-то незнакомого ей инструмента, стук и скрип столов и стульев.

Она взглянула на комнату, в которой находилась, взглянула на балдахин, и поняла — она была в борделе.

На тумбе у кровати, где раньше стоял стакан, лежала и её треуголка, а на спинке кровати висел её сюртук. Вся остальная одежда была на ней.

Марселетт потёрла виски, пытаясь унять боль и вспомнить, что с ней произошло после всего этого и спустила ноги на холодный пол — тут она заметила свои сапоги и потянулась к ним, чтобы обуться и как можно скорее уйти, как вдруг дверь открылась и в комнату вошла та смуглая женщина с хрипловатым голосом.

Она тут же захлопнула дверь, чтобы не было так уж шумно, и с усмешкой на губах скрестила руки на груди, заметив обалделый взгляд Марселетт:

— Да, ты всё верно поняла. Это бордель.

Марселетт узнала ее испанский акцент. Она выпрямилась на кровати и спросила:

— Что произошло?

— Ты здорово ударилась головой и потеряла сознание, — тут же ответила ей женщина. — Мы принесли тебя сюда, чтобы ты могла отдохнуть и прийти в себя.

— Спасибо. И за спасение... тоже спасибо.

— Ерунда. Пойдём, тебе нужно подкрепиться, — позвала её женщина, и только встав Марселетт обратила внимание на цвет ее корсета.

Корсет был красным. Только проститутки в то время носили яркие корсеты.

Её взгляд замер. Тогда женщина взглянула на неё необычайно серьезно и при этом с легкой усмешкой на губах спросила:

— Ты нас презираешь, гражданка?

— Нет, не презираю, — соврала Марселетт, но всё же ее взгляд говорил о многом.

Женщина усмехнулась на это.

— Ладно, — отмахнулась она. — Идём.

Ей было около тридцати на вид. У неё были большие чёрные глаза, длинные волосы и — мы уже отметили — смуглая кожа... Когда-то она была красавицей. Сейчас она лишь отдалённо напоминала ту молоденькую андалузку, которой была, когда вышла за Николя Пеллетье.

Да, это была Кармен. После смерти мужа она была вынуждена стать проституткой, чтобы прокормить своих детей.

Голос её погрубел, но сердце... сердце Кармен из Андалузии не изменил даже Сен-Дени.

***

За едой Марселетт рассказала Кармен всё, что с ней произошло. Рассказала о том, кто она и откуда приехала, на что та ответила:

— А вот сейчас послушай меня: никому больше не рассказывай о том, кто ты, поняла? Никто не должен знать о том, что ты аристократка. Никто! Париж изменился, дорогая моя. Боюсь, что ты его... не узнаешь.

— Всё так плохо?

— И даже хуже. А с тех пор, как взяли Тюильри... Надеюсь, твоим глазам не случится увидеть, что эти люди сделали с Версальским дворцом.

— А что они сделали?

— Это больше не королевская резиденция. Теперь это дупло мародеров, таких, какие сегодня хотели поиграть тобой.

Затем Кармен принялась раздумывать над тем, как Марселетт попасть в Париж безопасным путём:

— Через заставу нельзя — убьют. Они просто так там людей не пропускают.

У Марселетт едва ли не началась паника. Эта фраза, показалось ей, закончится тем, что ее попытаются вернуть родителям, и девушка стала молить:

— Мне нельзя обратно в Англию! Я проделала такой путь! Плевать, лучше я умру здесь, но главное, что я рискну и буду точно знать, что хотя бы пыталась! А если вернусь — все равно утоплюсь!

— Дела любовные... Знаю, знаю. Мне это знакомо. Знаю, к чему оно приводит... но так же знаю, что никак и ничем влюбленного невозможно остановить. И я такой была... Со мной или без, ты всё равно это сделаешь, но так шансов будет больше. Я помогу тебе. Есть ещё один путь. О нем мало кто знает. Вернее, знают, но не суются — страшно. А на самом деле там — безопаснее, чем на улицах, на которых они живут.

— И где же это? На крышах домов, в которых они живут? — в недоумении нахмурилась Гуффье.

Кармен улыбнулась:

— А вот и нет.

***

Они вышли из борделя в десять часов. На улице к тому времени окончательно стемнело, поэтому в руках Кармен Пеллетье держала фонарь.

— Будь осторожна. Признаться честно, и в катакомбах ты можешь встретить свою смерть, а потому... возьми вот это.

С этими словами женщина вложила в руки Марселетт ее адмиральский кортик, который она вытащила из трупа мародера.

— Хорошо, что ты уже познакомила его с человеческой кровью, — заметила Кармен. — Кинжал, который уже вкусил ее... будет более смертоносным в твоих руках в следующий раз. Главное — не бояться.

Марселетт спрятала кинжал и надела на голову треуголку.

— Долго ещё идти? — спросила она.

— Нет, мы уже близко.

Марселетт почувствовала запах реки и вскоре увидела поблескивавшие в лунном свете спокойные волны Сены. Затем, на фоне затягивавшегося тучами звёздного неба, далеко впереди них она различила колокольню знакомой церкви...

— Это?.. — растерялась Гуффье.

— Да, — ответила проститутка. — Аббатство Сен-Дени, здесь мы тебя нашли. Уже давно никто не читает там молитвы. Монахов выгнали, а их сокровища отняли и присвоили себе.

— Я считала, этот народ борется за свободу.

— Некоторые на этом наживаются.

Когда они достигли аббатства, Кармен увлекла спутницу к большой двери северного фасада, над которой Марселетт увидела огромную витражную розу.

— Зачем нам в церковь? — засомневалась Марселетт, когда Кармен толкнула дверь.

— Не задавай глупых вопросов, — одернула ее та в ответ и поманила внутрь.

Внутри было темно и холодно, будто Бог давным-давно покинул это место. Это было огромное пространство, заполненное старым воздухом, с едва пробивавшимися сквозь витражи лунным лучами.

По коже Марселетт пробежал леденящий ужас — здесь, именно здесь, ее охватило чувство ещё большей опасности, будто откуда-нибудь из-под перевёрнутой скамьи сейчас выскочит во фригийском колпаке мужчина с топором в руках и снова нападет на неё.

Она достала кинжал из ножен, приготовившись к возможному нападению, и стала с превеликой осторожностью озираться вокруг, но ничего не могла разглядеть сквозь черноту внутри старой церкви. Она знала, что где-то там покоятся французские короли, — двадцать пять королей, десять королев и восемьдесят четыре принца и принцессы, — и от этой мысли ей становилось не по себе, будто мертвые короли Франции могли бы причинить ей больший урон, чем мародеры.

Вытягивая вперёд руку с фонарем, пламя которого освещало лишь небольшое пространство впереди них, Кармен повела Марселетт вглубь помещения. Вскоре девушка различила под собой ступеньки и почувствовала затхлый запах подземелья — оттуда, куда они спускались, веяло ещё большим холодом.

Когда они наконец оказались в сводчатой крипте церкви, огонь осветил гробницы французских королей, и Марселетт замерла — она стояла прямо у одной из них. Это был деревянный саркофаг из дуба на проржавевших железных козлах со свинцовым гробом внутри него.

Несколько таких стояли в центре, а те, что уходили рядом дальше, — к западной стене, которую уже невозможно было осветить — выглядели совершенно иначе: они представляли собой двухэтажные мраморные гробницы родом из Средневековья.

Сколько их было здесь, она не считала, но ей показалось, будто она почувствовала, какую власть над ней имели все эти мертвецы, будто даже смерть не могла отнять у них право, данное с рождения — право повелевать над французами.

Пока Кармен вела ее куда-то, Марселетт глядела на гробницы, мимо которых проходили ее ноги. Один король, второй король, третий король... Ей хотелось упасть на колени и поклониться им. Какое-то непонятное, незнакомое доселе ей чувство подчинило ее естество монархии. У неё в голове было много вопросов, но девушка не осмеливалась нарушить тишины, в которой спали короли. Озвучить хоть одну из своих мыслей казалось ей неуважением, которое может рассердить усопших.

У неё было чувство, будто Людовик XV сжал ее в своих руках и приказал повиноваться, душил ее этим воздухом и угрожал своим грозным взглядом. Ей хотелось поскорее отсюда убраться или забиться в угол, чтобы короли поняли, что она им подчинились и больше ее не трогали.

Кармен в свою очередь вела себя как прежде уверенно, не была ничуть напуганной или хотя бы озадаченной, будто каждый день спускалась в склеп Бурбонов. Она провела ее вдоль дубовых гробов, потом они прошли мимо гробниц эпохи Возрождения и наконец остановились около мраморного гроба Филиппа IV. Кармен покрутила головой, как будто запуталась в крипте, постояла так несколько секунд, а потом снова куда-то пошла.

Временами у них под ногами пробегали крысы, или где-то вдалеке слышался их ужасный визг, но даже когда одна из них пробежала по сапогу Марселетт, девушка никак не отреагировала на это — да, она находилась в почтительном оцепенении перед духами королей.

Кармен, также не обращая внимания на мерзости подземелья, подошла к старой ржавой тяжелой решетке, заменявшей дверь в каком-то невысоком проеме в форме арки, и толкнула ее. Решетка издала громкий протяжный скрип и распугала крыс по ту сторону стены.

Испанка шагнула вперёд, и Марселетт молча последовала за ней. Им встретились ещё нескольких гробов, но на этом склеп закончился, и начались ступеньки. Они спускались всё ниже и ниже, пока не оказались в катакомбах.

— Что это такое? — наконец Марселетт заговорила. — Катакомбы?..

— Они самые, — ответила Кармен Пеллетье. — Опасно ходить здесь, если не знаешь пути. Катакомбы — это запутанная сеть тоннелей, это настоящий лабиринт. Некоторые спускались сюда в поисках шартреза, который прячут монашки, и не возвращались назад.

— Ты хорошо знаешь дорогу? — спросила Марселетт.

— Конечно. Она ведёт к церкви Валь-де-Грас.

Стены катакомб были холодными и влажными. С низкого потолка клоками свисала старая паутина с мертвыми пауками в ней; на некоторых участках с него капала вода. Настоящий ужас накрыл Марселетт через два часа после того, как они спустились в катакомбы, — тогда, когда они достигли подземного кладбища. Оссуария, с которым нам ещё предстоит познакомиться подробнее...

По пути Кармен ссылалась на пометки, ранее сделанные кем-то на стенах.

— Судя по этим надписям, мы уже давно миновали Сите, — заметила Марселетт. — Так почему нельзя срезать?

— Ни в коем случае нельзя, — одернула ее Кармен. — Катакомбы ещё плохо изучены, чтобы самовольничать здесь. Один неверный шаг — и можно заблудиться. Лучше идти дольше, но точно знать, что ты сможешь выбраться отсюда.

Здесь было так холодно, что за полтора часа, которые они затратили на дорогу до цели, Марселем продрогла до самых костей. То ли от ужаса, то ли от низкой температуры.

— Мы на месте, — Кармен поднесла фонарь к деревянному столбу и указала на пометку:

«Église Notre-Dame du Val-de-Grâce»

У Марселетт засосало пол ложечкой. Кармен заметила, как изменилось ее лицо:

— Что тебя тревожит, аристократка?

Марселетт задумчиво посмотрела на неё, открыла рот, чтобы ответить, но слова сорвались с ее губ только спустя несколько мгновений. Она решилась:

— Мне страшно.

— Чего бояться? — проститутка пожала плечами. — Самое страшное позади.

— Я столько всего сделала, чтобы оказаться здесь, — тихо сказала Гуффье. — Я пришла сюда, чтобы узнать правду. А теперь мне страшно ее узнавать... я не хочу... лучше бы я оказалась за сотни миль отсюда, на корабле с Джо Каррингтоном. Ведь тогда до правды было еще так далеко. Мне не терпелось ее узнать, я хотела! Хотела ее знать! А теперь думаю, что может быть лучше ее не знать, чем найти могилу Арно... Что я буду делать тогда... а на что я рассчитывала... я глупая, может быть он уже давно женился и искал способ порвать со мной переписку и поэтому попросил Лолу солгать! Тогда это будет ещё хуже, чем узнать, что он мёртв!

— Не говори так! — оборвала ее Кармен неожиданно. — Мой муж мертв, и, поверь мне, нет ничего хуже знания того, что глаза, которые ты полюбила, больше никогда ничего не увидят! Я бы все отдала, чтобы вернуть его к жизни. Потому что пока жив все возможно, пока жив все можно исправить и простить. А если ты и правда любишь его... его, а не то, что заставляет тебя чувствовать его любовь к тебе, то ты выберешь ему лучшую судьбу вне зависимости от того, как это повлияет на твою. Поэтому соберись, аристократка, и получи ответы на свои вопросы, иначе всё это было впустую. Если что-то пойдёт не так, знай, что ты больше здесь не одна: если тебе понадобится убежище, ты можешь вернуться в Сен-Дени, я буду рада принять тебя, вместе мы найдём выход и придумаем, как поступить дальше.

— Зачем ты делаешь это для меня? — спросила Марселетт дрожащим голосом. — Ты ведь не знаешь меня, я тебе никто...

— Я спасла твою жизнь, — твёрдо ответила Кармен Пеллетье. — Нельзя сделать что-то только наполовину. Раз уж я спасла тебя однажды, я буду заботиться о том, чтобы это было не зря.

Неожиданно для Кармен, Марселетт без слов обняла ее. В этих объятиях Кармен показалось, будто бы ее обнимала дочь.

***

Первым делом Марселетт отправилась на свою улицу в Маре. Попытка войти в дом, который некогда был особняком Гуффье, окончилась погоней, которую мы только что видели.

И вот уже преследователи были мертвы, а Марселетт знала — она проделала этот длинный путь не зря. Она отрицала не зря.

Арно был жив.

Неважно, в чем была ошибка, неважно! Он жив — только это имеет значение.

И все же сколько в голове закружилось вопросов! Сколько слов она хотела ему сказать! Но не смела отстраниться — только не после стольких лет разлуки и не после того, как она едва с ним не попрощалась. Ей казалось, если она откроет глаза или на секунду от него оторвётся, то он сразу исчезнет. Лучше бы исчезнуть вместе с ним! Неважно, куда, только бы не быть здесь без него!

Этот поцелуй словно удерживал его, призрака, здесь, на земле, словно он его не отпускал в другой мир подобно тонкой нити, которая вот-вот оборвётся. Марселетт готова была держать эту нить всю жизнь.

— Не уходи, не уходи, — шептала Марселетт осипшим голосом в перерывах между поцелуями. Голос ее осип ещё 11 августа, когда она рыдала, получив письмо с известием о его гибели. — Я люблю тебя. Останься со мной.

Она думала, что сошла с ума от горя. Но его руки — руки Арно — крепко и уверенно держали её, и Марселетт чувствовала, как лишается воли. Мир вокруг неё качался. Он разбудил в ней ощущения, которых она не знала и не подозревала, что способна познать.

Вдруг Арно слабо отодвинулся от неё, и Марселетт испугалась, она едва не разразилась рыданиями, потому что решила, что он снова уходит, но он не ушёл — он отстранился для того, чтобы взять ее лицо в ладони и посмотреть в ее большие глаза. Как долго он не видел эти глаза! За три года он так и не нашёл кого-то, кто имел бы такие же.

Встретив ее сейчас, он понял, что любил в ней все: рефлекс на радужке глаза и блик со стороны света; арку купидона и складки на губах; россыпь веснушек на переносице; сладостное дыхание; белизну и нежность ее фарфоровой кожи... да даже эти солёные слезы, которые на её щеках смешивались с каплями дождя.

Он прижался к ней своим лбом, на который свисали мокрые волосы и прошептал:

— Qui es-tu? Mon cœur? (рус. Кто ты? Моя любовь?)

— Зачем ты мучаешь меня? — проплакала Марселетт в ответ и нежно поцеловала его, как целуют на прощание, потому что не могла избавиться от ощущения, что в следующий миг ее любовь снова растворится в темноте.

Возможно, думалось ей, она сейчас целует столб, на котором вырезала его имя.

— Нас не может быть здесь, — сказала она, когда Арно ласково вытер ее слезы большим пальцем руки и, поцеловав в холодный лоб, крепко прижал к себе.

— Но мы здесь, — Он поцеловал ее в макушку и стал гладить по сырым волосам, кудрявившимся от влаги.

Они стояли так некоторое время, не смея пошевелиться или отстраниться, словно были друг для друга физической опорой. Марселетт, уткнувшуюся в его грудь, временами накрывали все новые и новые волны слез, и она надрывно всхлипывала, впившись ногтями в его плечи, а Арно успокаивал ее, убаюкивал, гладил и обещал, что все будет хорошо. Все вопросы он задаст потом.

Сейчас они просто были друг у друга. Живые. Настоящие. Дышащие, хотя иногда Марселетт казалось, что она лишилась всяких чувств.

— Ça n'est pas un rêve? (рус. Это не сон?)

— Non, tu ne rêves pas. (рус. Нет, ты не спишь)

— Promets-moi que c'est réel... (рус. Обещай мне, что это наяву...)

— Je le jure devant Dieu. (рус. Клянусь Богом)

И тут она отстранилась от него, посмотрела своими зелёными глазами, в них вспыхнул яркий свет и она, обхватив холодными ладонями его лицо, дрожащим голосом пролепетала:

— Ты в самом деле мне не кажешься?

В ответ на это он снова поцеловал ее со всей своей страстностью и любовью к ней. Не говоря больше ни слова, Арно вложил в ее тонкие пальцы письмо — то самое, которое он читал каждый день в таверне.

Марселетт обернулась в сторону, где было светлее, чтобы попробовать прочитать его, и именно в тот момент молния осветила Гревскую площадь и вместе с ней огромное страшное устройство, которое грозно возвышалось над ними с высоты эшафота. На фоне чёрного неба смутно вырисовывались контуры высоких столбов с косой линией соединявшего их лезвия.

Это была гильотина. Воздвигнутая перед обветшалым фасадом городской ратуши стройная машина для обезглавливания, которую палач забыл накрыть перед дождем. Механизм может заржаветь, и тогда нелегко придётся тем несчастным, кого на ней казнят.

Раскаты грома, что гремели как выстрелы, казалось трепетно сжавшемуся сердцу аристократки, были ее голосом, голосом гильотины. Капли дождя угрожающе гремели по ее деревянной скамье, а ручейки крови убитых санкюлотов, подбиваемые этой небесной лавиной, ползли по мостовой, то и дело меняя своё направление.

Словно увидела чудовище, Марселетт вздрогнула, попятилась, ее ноги задрожали, и она снова оказалась в руках Арно. Дождь хлестал ее по лицу, пока она с великим потрясением глядела на машину доктора Гильотена. Жестокая действительность, к которой она оказалась не готова, была ещё более жестокой, чем та могла себе вообразить.

Она любила другой Париж.

Город, в который Марселетт вернулась, был ей чужим.

Тогда в ее голове впервые возник этот вопрос: «Может ли народ, получивший свободу, заимствовать у тирании её обычаи и правила?»