Продолжение. Правда.
Я чувствовала, как мои внутренние органы будто сокращаются в размерах. Обжигающее чувство, чудесная боль и ясная уверенность в том, что я нашла нужного человека, с которым действительно буду счастлива. Я всегда мечтала влюбиться, может быть даже «с первого взгляда». Я, конечно, понимала, что ошеломляющая влюбленность не гарантирует ни взаимной верности, ни счастья, ни долговечности.
Когда я только-только начала привыкать к Глебу Остаповичу, я сразу поняла: этот мужчина — мой личный идеал, ведь почти молниеносно появилась уверенность в том, что именно с этим человеком будет с ч а с т ь е.
Меня захватило целиком, и я сама не поняла, как же так неожиданно это произошло. Я просто не отдавала себе отчёта в том, что случилось. Мое сознание сфокусировалось на мыслях о карих глазах и тёмных кудрявых волосах, которые, наверняка, на ощупь были приятнее любого шёлка. Я осознавала, что что-то управляет нами, нашими дружескими отношениями. Пару раз кто-то из одноклассников назвал нас двоих двумя разными стихиями, которые встретились словно по планам Судьбы.
Иногда я поражалась сама себе, ведь такие ощущения, как сейчас, я могу испытать всего за долю секунды, даже если Глеб Остапович нечаянно заденет меня плечом, пытаясь пройти в школьном коридоре. И вот, стоит ради интереса представить тот букет эмоций, которые испытываю я, пока преподаватель что-то обсуждает по телефону, почти невесомо держа мои длинные пальцы в своей тёплой ладони. Да, я действительно не побоялась и рассказала своему учителю о страхе перелётов.
Я ожидала, что Глеб Остапович рассмеётся в лицо, утверждая, что я — трусишка, но тот лишь с каким-то непонятным теплом посмотрел в зеленые глаза, после тихо уверяя, что весь полёт будет рядом.
— Есь, — аккуратно позвал Викторов, закончив разговор по телефону. Он чуть увереннее перехватил мою руку, сжимая. — Я попробую договориться с человеком, — мужчина говорил медленно, стараясь не спугнуть и не вызвать у меня страх раньше времени, — думаю, мне уступят место.
Глаза мои расширились от услышанного, а на плечи будто опустились чьи-то тяжелые руки, с силой надавливая и заставляя ноги стать будто ватными. Невидимые шторы опустились на глаза, и я содрогнулась, представляя, как буду сидеть несколько часов подряд в самолёте, полётов на котором я боюсь до потери пульса, а рядом будет ютиться какой-нибудь старик, то и дело бросающий на меня косые взгляды.
Безобидный старик казался мне сущим чудовищем, которое готово было сожрать меня в любой удобный момент. Фантазия рисовала очень реалистичные картины, от которых бросало в дрожь, но, в то же время, становилось дико смешно. Я металась будто между двух огней, стараясь приложить все свои усилия и побороть детский страх. Тело не слушалось; меня как будто сковали самыми прочными цепями, выдерживающими нагрузку в одну тонну. Так нельзя было вести себя. Мне нельзя было показывать свою слабость, особенно перед таким сильным и мужественным мужчиной, как Глеб Остапович.
— В конце концов, мне не пять лет, — вслух приободрила я себя.
— Нет, тебе пять лет, — без толики сарказма сказал Глеб Остапович, беспрерывно выискивая знакомые фигуры в толпе.
— Мне семнадцать, — возмущенно ответила я, показательно обижаясь и скрещивая руки на груди.
— Пять, — улыбаясь, стоял на своём учитель, про себя удивляясь, как я могу отстаивать свою точку зрения, при этом обижаясь, как малыш, которому не разрешили скушать сладость, — подросток семнадцати лет не стал бы меня всю дорогу до аэропорта сверлить взглядом, попутно чуть ли не со слезами на глазах упрашивая отдать ему ну слишком теплые и уютные перчатки и шарф, — как бы приводя в пример, напомнил о недавнем мужчина. — Так что успокойся, ребеночек, я буду рядом.
***
Мужчина, кажется, уже вечность уговаривал с виду милую старушку пересесть на его место, чтобы он спокойно мог провести рядом со своей «племянницей» весь полёт. Да, Викторов представил меня как свою родственницу, иначе как объяснить старой женщине, зачем он хочет сесть рядом со мной? Обычно учителя не садятся рядом и не просят уступить место, если билеты остались на разные места, тем более, если ученице чертовых семнадцать лет.
— Тьфу, понарожали педофилов, — возмутилась старушка, и в правду плюнув кому-то на сидение, после чего скрылась в толпе людей, пробираясь к бывшему месту Глеба Остаповича.
Преподаватель, победно улыбнувшись, прыгнул на освободившееся, можно сказать на отвоеванное сидение, хлопая меня по коленке.
— Че вы лыбитесь, вы теперь педофил, — фыркнула я, отворачиваясь к иллюминатору.
— Зато какой педофил! — гордо провозгласил мужчина, с каждым словом повышая тон, таким образом, последнее слово слышал весь самолет.
— Да ну вас, — по-детски пробурчала я и скрестила руки на груди, после чего довольно резко отвернулась к иллюминатору.
Как же всё-таки красив, необычайно безлюден и чертовски ярок Санкт-Петербург в три часа ночи. И только пару машин могут промчаться по большому проспекту, который в дневное, наскучившее мне время, заполняют километровые пробки. В ночном городе можно укрыться, раствориться; спрятаться от чьих-либо глаз. Ты можешь делать, что захочешь, быть, кем захочешь в эти минуты. Хочешь тихо лежать на прохладной траве, смотреть в черное, скорее даже тёмно—синее небо с миллиардами звезд? Да ради Бога! Или хочешь прыгать, бегать и петь свои любимые песни во весь голос? Так тебя за это сейчас никто не осудит, вперёд.
Ночной город — он прекрасен и загадочен, ведь даже обычные и привычные взгляду деревья ночью превращаются во что-то магическое; прикасаясь к ним, ты становишься словно одним целым с природой, со всем что тебя сейчас окружает. А ночные звуки, часто незнакомые и непонятные нам, и в них каждый слышит что-то свое, что-то сокровенное; то, что хочет услышать. И как же можно забыть про сны, ведь только во снах реализуются все твои мечты, сокровенные желания и тайны, с которыми ты никогда ни с кем не поделишься. Возможно, судя из всех этих представлений, можно понять, что я люблю ночь больше, чем день.
Ночью я настоящая, никем не притворяюсь, становлюсь самой собой. И, наверное, я любила бы ночь еще сильнее, если Глеб Остапович, прямо как сейчас, был со мной в эти минуты, в эти, кажется, магические мгновения.
— Астер, ты вообще меня слушать собираешься или нет? — как-то слишком строго уточнил Глеб Остапович, отвлекая меня от просмотра прекрасных пейзажей ночного города.
Кажется, я действительно настолько сильно увлеклась, что даже позабыла о том, где нахожусь. Оглянувшись вокруг, я вновь ощутила, как всё тело мелко задрожало, а к горлу подступил комок, который всё никак не получалось выплюнуть.
— Тихо, все нормально, — тут же смягчился преподаватель, аккуратно нащупывая мою руку и еле ощутимо сжимая её, — всё же хорошо было, чего ты такая резкая, — усмехается Викторов, приободряюще улыбаясь, отчего очень сильно хотелось улыбнуться в ответ и забыть обо всем. — Я поговорить хотел, помнишь? — стараясь отвлечь меня от мыслей о том, что мы находимся на высоте в несколько тысяч метров от земли, напоминает мужчина.
— Я по-прежнему обиделась на вас, — тихо сообщила я, оглядываясь куда-то назад и выискивая взглядом подругу с классным руководителем, но, после, встретившись с карими глазами, наполненными неким непониманием, добавляю: — а чо, пятилетней свойственно обижаться, знаете ли, — я развела руками по сторонам, насколько это было возможно, бросая осторожный взгляд на молодого человека, сидящего рядом с Глебом Остаповичем и находившегося ближе к проходу.
Слава Богу он был в наушниках и, кажется, спал. — Ладно, чего хотели, выкладывайте, — вздыхаю я, переводя свой взгляд на преподавателя. Казалось, что нет ничего смелей этих янтарных глаз в него (прим. автора: прости меня, моя любовь, я не удержался).
— Ты хотела узнать что-то о моей семье? — шумно выдохнув и отведя взгляд в сторону, припомнил Глеб Остапович.
Тема семьи, кажется, была для обоих больной, но я его просила. Просила рассказать, довериться, и мужчина не может мне отказать. Он не смог поступить иначе; пытался, но не смог. В течение стольких лет он хранил немую печаль под сердцем, не позволяя показывать свою слабость, как вдруг появляюсь неуклюжая я, которой хочется, а главное получается доверять.
— Мой отец, как все думают, — Остап, но это далеко не так, — было видно, что начинать эту тему было ну слишком сложно, поэтому в эту минуту уже сама я сжимала пальцы Викторова, показывая, что я тут, рядышком, — пятнадцать лет назад моя мать ушла от моего родного отца, Тараса. Нет, не из-за того, что он был плохим или еще что-то, она просто его, как говорит, разлюбила. В один момент в ней что-то щелкнуло и она, собрав вещи и меня, убежала к другому, — к брату отца, — на этом моменте Глеб Остапович поморщился, всем видом показывая, что не понимал позиции женщины, которая приходится ему родной матерью, я еле сдерживала едкие замечания в сторону, как я где-то слышала, Юлии Викторовны, позволяя рассказать все, что накопилось в душе у мужчины, — а через несколько месяцев после того, как мы переехали к Саше, маме пришло письмо, что отец застрелился в Афгане.
Рвано выдохнув, я закрыла глаза и крепко схватилась за руку преподавателя. Я и представить не могла до этого дня, что у кого-то тоже могут быть мертвые родители или подобные беды, раньше мой мир крутился лишь вокруг меня одного и собственных проблем. Мне казалось, раз мои родители погибли, мне теперь должен весь мир, но, неожиданно (прим. автора: неждан, антон, ты не царь всея руси), пришло понимание, что я глубоко ошибалась, живя своими иллюзиями.
— Как ты догадалась, что на фотографии был не я? — глядя в неопределенную точку, спросил Глеб Остапович.
Ему казалось, что он упустил действительно какие-то мелкие факты из виду, позволившие мне так быстро понять, что на фотографии запечатлен не преподаватель.
— Как вы...
— Это было видно, — прервал Викторов, — весь твой вид показывал, что ты догадалась, — объяснил он.
— Там была дата, которая не подходила вам по возрасту, а сзади подпись «Остап, 1.5 года», — вспомнила я, мгновенно сопоставляя факты, полученные мной за все время общения с директором, — вашу ж мать, это детская фотография вашего отца?
— Единственное, что осталось от него. После его смерти убитая горем бабушка перестала считать нас людьми, обвиняя во всем меня и мою мать. Она не могла понять, что родители уже никогда бы не смогли склеить разбитую любовь, они бы никогда больше не были бы рядом, — мужчина говорил быстро, не останавливаясь. Ему, естественно, хотелось закончить эту тему побыстрее. Конечно, нельзя сказать, что он пожалел о том, что вообще решился поделиться своими мыслями, но, вообще, да, он пожалел о содеянном. — Лишь один раз нам с Сашей удалось попасть в квартиру, в которой мы раньше жили с мамой и папой, и единственное, что я успел взять на память — старое фото из серванта, после чего явилась бабушка и выгнала нас.
С минуту после того, как Глеб Остапович сказал последние слова, оба сидели молча, смотря куда-то вперед. Голова моя чуть ли не фейерверком взлетала от наполняющих её мыслей, а мужчина наоборот избавился от них, чувствуя мгновенную легкость.
— У моей сестры опухоль мозга, — резко произнесла я, зажмуриваясь.
Мужчина не знал, что он может сказать в этой ситуации. Он лишь почувствовал, как мое тело начинает мелко дрожать, а сама я стыдливо утираю выступившие слезы тыльной стороной ладони. Викторов, мгновенно реагируя, притягивает меня ближе, утягивая в свои объятья.
— Всё будет хорошо.
***
Я даже представить не могла, почему проснулась так рано. По идее, я поспала пару часов в самолёте, так и устроившись в объятьях преподавателя, но в холодном номере отеля совсем не спалось.
Пару часов я молча слушала размеренное дыхание Глеба Остаповича, удобно устроившегося на второй кровати, которая, кажется, была побольше койки, доставшейся мне. Ну, зато она была у балкона, так что можно было хоть каждые пять минут ходить на балкон и курить. Хоть что-то радовало.
И вот, опять-таки закуривая сигарету, я чувствую, как в животе появляются эти чертовы бабочки, когда я вспоминаю, что мой любимый преподаватель мне доверился.
Я люблю Викторова себе назло, как бы сильно не хотелось обратного. Глеб Остапович — личная моя ошибка, которую невозможно исправить, легче устранить. Многие мысли забивали голову, в том числе и навязчивая идея о...
— Есения, мать мою налево, — резко раздался сонный голос Викторова, после чего на балкон ввалился и сам его обладатель. — Ты специально, что ли, нарываешься на грубость? — шипит Глеб Остапович, сильнее укутываясь в прихваченное с собой одеяло. — На улице, блин, не лето, — мужчина бросил сонный, но от этого не менее хмурый взгляд на замёрзшую меня, после чего ловким движением выхватил у меня из рук сигарету, делая, казалось, глубокий затяг.
— Да эй, — пыталась как-то остановить Глеба Остаповича я, — да вы не в затяг, ну, — предполагаю я, мгновенно перебирая варианты развития событий.
— В затяг, естественно, — усмехнулся Викторов, но его взгляд забегал вокруг.
— А ну-ка, Глеб Остапович, — интригующе тяну я, приближаясь к преподавателю и доставая телефон, — втягиваем в себя и безостановочно шепчем «аптека», при этом не выдыхая, — включив камеру и начав запись, я, а-ля «ничо я не делаю, вы чо», сложила руки на груди, тем самым ловя нужный кадр, — ну, пожа-а-алуйста, — шепотом попросила я.
Глеб Остапович, уже успев миллион раз мысленно ударить себя по лицу за проявленную «крутость», сделал маленький затяг, можно сказать самый малюсенький, после чего выполнил всё в точности, как понял. Мгновенно затерявшись в приступе кашля, мужчина ухватился за подоконник, сгибаясь пополам, в то время как я в открытую смеялась, одновременно все же вырубая запись видео и помогая преподавателю подняться.
Это, конечно, было все смешно, по-моему мнению , но мне жутко не хотелось, чтобы из-за этого веселья Викторов потом заболел, тем более, сейчас это было очень легко, ведь кроме боксеров и тонкого одеяла, которое уже спало с плеч, на мужчине ничего и не было.
— Иди ты, Астер, пешком обратно, а, — откашлявшившись, чуть ли не прорычал Глеб Остапович, — такие шутки шутить вздумала, идиотка, — скинув мою руку помощи и направившись в ванную комнату, ругнулся он, в очередной раз кашляя. — Как вы вообще живете, курильщики, не понимаю.
***
Я уже минут пятнадцать стояла перед дверью в триста первый номер, не решаясь зайти или, просто-напросто, постучаться; мало ли чем там Маша с Григорием Ивановичем занимаются, помешаю ещё, и буду потом послана всеми известными матами. Но, всё-таки, Мэш нужна была мне больше, чем когда-либо до этого
— Глеб Остапович отказывался пускать — на минуточку! — взрослую (как считала сама я и, видимо, только я) меня в больницу к своей старшей сестре.
Делать было нечего, ведь варианта давалось всего два: идти с кем-то из троих «уж явно поумнее тебя, Есения», либо вообще никуда не идти и сутки сидеть в номере отеля до выступления, а потом...
— Есь, блять, — резко раздалось над самым ухом, а я только сейчас вышла из, так скажем, некого транса. Подруга замерла в нескольких сантиметрах от меня, чего не скажешь о двери номера, которую от встречи с моим лицом разделяло не больше двух-трёх миллиметров. — Чот забыла или до тебя там уже Глеб домогается? — усмехнулась девушка, переступая с ноги на ногу и всё-таки прикрывая дверь.
— Меня Викторов одну к Диане не пускает, — закатив глаза, оповестила я, после опираясь о стену.
— Ребенок может потеряться, особенно такой, как ты, — мысленно соглашаясь с директором и подкалывая, задумчиво ответила Русева, — дай мне десять минут, я спущусь к ресепшену.
***
Я не знала, как лучше намекнуть подруге, что ей стоило бы остаться за пределами палаты, ибо я была серьезно настроена разузнать сегодня всё; не знала, поэтому сказала напрямую. И сейчас, сидя перед сестрой, которая за прошедшее время сильно изменилась, я жутко пожалела, что со мной рядом нет Мэш.
Астер-старшая выглядела... плохо? хуже, чем раньше? её было просто не узнать? Да, пожалуй, любое описание подойдёт. Диана угасла, также, как, например, увядают розы, о которых многие забывают ухаживать. Но, несмотря на всё это, конечно же, плачевное состояние, девушка сохранила свою жизнерадостность и, главное, л ю б о в ь.
— Привела бы хоть своего героя, — ухмыльнулась Диана, поудобнее усаживаясь на кровати и всё шире улыбаясь.
Боже, как всё-таки сильно, ну слишком сильно скучала я по своей любимой сестре. Прямо сейчас хотелось обратно стать маленькой и броситься в её объятья, но на данный момент я должна быть сильной. Должна показать, что, «вот, смотри, все будет со мной хорошо, я справлюсь, ладно?»
Да кому я лгу, Господи. Я не справлюсь, я не смогу быть сильной, по крайней мере сейчас, ведь по щеке уже скатывается горячая слеза, аккуратно вытертая непривычно сухой ладонью сестры. Я не смогла поступить иначе, мне просто необходима сестра, её тёплые объятья прямо сейчас.
— Диан... — начала я, но мой голос сорвался. Астер молча улыбается, хотя в её глазах тоже застыли прозрачные слезы. — Я... расскажи, — прошу я, понимая, что незнание разъест меня изнутри.
— Есь, это не лечится, — не представляя, с чего всё-таки лучше начать, предупредила Диана, — не в моём случае, у меня злокачественная опухоль, хотя на первых стадиях ещё возможно было что-то изменить, — девушка грустно усмехнулась, вспоминая о потерянном шансе, но спустя пару секунд она вновь смахнула выступившие слезы, вспомнив о своём маленьком красавце сыночке.
Я приехала сюда полно решимости не показывать никому, что этот день, можно сказать, этот час для меня решающий и болезненный. Я просто собиралась сидеть, склонив голову, и слушать, что мне объяснит сестра. Но все пошло не по плану, я сломалась. Мы оба с л о м а л и с ь и не знаем, что нам делать.
По спине побежал холодок. Я изо всех сил пыталась вспомнить, когда моя жизнь превратилась в такое дно?
— У меня нарушена чувствительность, — через пару минут, все же собравшись с силами, рассказывает Диана, — я почти не воспринимаю внешние раздражители, действующие на кожу, а также я не всегда могу определить положение частей тела в пространстве, — объяснила Астер-старшая, всё же понимая, что мне тяжело это понять. Девушка глубоко вдохнула, после прикрывая глаза, — подними мою руку, — тихо сказала она, а я повиновалась, аккуратно подняв руку сестры в воздух, — я даже не могу понять, куда направлена моя ладонь — вверх или вниз, — расстроенно оповестила Диана, открывая глаза и опускаясь на подушку. - Мне осталось совсем недолго, Есь.