5. Кожа да кости
Легкий ветерок шевелит полог палатки, в солнечном луче, влезшем через прореху, танцуют пылинки. Сонное, разморенное «после», когда уже высох пот и все прочие жидкости, каждая косточка, каждая мышца в теле расправилась, и голова перестала кружиться.
Я лежу рядом и кончиками пальцев вожу по его груди. Никогда не надоедает его трогать. Кенджиро делает вид, что спит, но я эту игру знаю. Ресницы-то дрожат, и уголки губ чуть подрагивают, вот-вот сложатся в улыбку.
Я тоже напускаю на себя серьезный вид. Прикидываюсь, будто занята важным, осмысленным делом. Рисую на нем кружки и загогулины, похожие на фарисские письмена. Какое у него красивое тело. Ни унции лишнего жира. Да у него вообще жира нет. Фунтов двести костей и мышц. И кожа – гладкая, ровная, будто атласная. Лишь кое-где отмечена шрамами, будто штопкой. Нет, не атлас. Кожура фрукта. У яблок в нашем саду была такая: крепкая, красновато-коричневая, почти бронзовая. Так и хочется укусить. Я и укусила – в плечо. Сначала осторожно, а потом, в приступе озорства, посильнее.
Тут Кенджиро, конечно, не выдержал. Фыркнул, опрокинул меня и давай за бока щипать. Его-то самого фиг ущипнешь, везде под кожей мышцы будто каменные. А я везде нежная, мягкая. Расшалившись, он тоже меня укусил, прямо в живот. Как на грех, там такая удобная складочка.
– Ай! – говорю. – Ты чего, намекаешь, что я толстая? Чепуха, это кожа!
Он усмехнулся лукаво. Ага, кожа, как же, как же, а под ней... Тьфу, опять я ему свои мысли приписываю. Он же ни слова не понимает. Но ведь говорят, что дикие народы наделены прямо-таки сверхъестественной интуицией. Вот и Кенджиро иногда смотрит так, будто понимает все, что я говорю и думаю. Ну да, где уж ему понять страдания девушки за тридцать.
Между тем солнечный луч дополз до оконца, забранного мелкой сеткой, а это значит, что кончай прохлаждаться, вставай пришел. Надо выбираться из палатки и готовить ужин.
Одеваясь, я снова посмотрела на складочку на животе. Ешкин кот, откуда только взялась? Да и бедра раздались. Положим, я уже лет десять новых дырок в поясах не пробиваю. Но еще помню себя стройной, как тростинка. Можно было запястье двумя пальцами обхватить. Ну, летая туда-сюда по таверне с подносом, особо не растолстеешь. У меня теперь жизнь не в пример спокойнее. Эх, верно говорила мама: «Были бы кости, а мясо нарастет!» Вот и наросло черт-те что, в довольстве и сытости.
Грустно мне как-то сделалось, и настроение упало, как корочка на неудачном пироге. А народец у нас такой, никогда в покое не оставит. Сначала Зайтуна пришла, кувшин одолжить. «И как она еще на своих двоих ходит? – думаю с досадой. – Ее ведь уже катить можно!» Зайтуна – полная, рыхлая, будто у нее нет костей. Хорошо, покрывало носит, а то видно было бы, как жир колышется. Поневоле вспоминается студень или желе. Тут у меня мысли приняли кулинарное направление. Эх, такие мясные косточки с обеда остались, из них бы студню наварить, да с хреном его... Аж слюнки потекли. Но ледника нет; а без ледника студень не застынет.
– Вай, Танит, чего такой смурной? На-ка вот, скушай, – Зайтуна сунула мне красное яблоко. – Родня прислал. Ты приходи, я тебе еще дам.
Мне немедленно стало стыдно за свои мысли. Зайтуна – она такая теплая, душевная. Про таких говорят: «Хорошего человека должно быть много!» Одно время в Марранге была мода на темнокожих фарисских нянек, именно вот таких – больших, медлительных, домашних. Называли их «мамушками». Потом мода как-то прошла, дескать, мамушки детей балуют, перекармливают. Будь у меня в детстве такая нянька, я бы сейчас напоминала колобок. Да что ты будешь делать, мысли все об одном.
Посмотреть на Надию – тоже радости мало. Ей, почитай, пятьдесят стукнуло, а она все еще стройная, как девушка. Ну ладно, положим, уже чересчур стройная. Худая, то есть, будто высохшая, кожа да кости. В детских книжках ведьм такими рисуют. Надия мало того что худющая, так еще и желчная, и язык острый, как бритва. Ведьма ведьмой. Самое смешное, что именно ведьмой она тут у нас и работает.
Ведьма, колдунья – это совсем не то, что чародейка. Маги используют больше свою внутреннюю силу. У них там всякие заклинания, концентрация воли, энергетические каналы, и возможности огромные, и живут они ого-го сколько. А ведьмы используют зелья, талисманы, амулеты, разные магические предметы вроде костей дракона или руки повешенного. И умений у них раз-два и обчелся, и продолжительность жизни такая же, как у простых смертных. Маг – это как шеф-повар в ресторане. Любое блюдо может сготовить, фирменное или так, на каждый день, из чего придется. А колдун – как пирожник. Печет себе пирожки и печет, какие хочешь, круглые или треугольные, с такой начинкой или сякой, но только пирожки, больше ничего другого.
Поэтому нет ничего обиднее для мага, если его колдуном обзовут. Это все равно что живописца маляром ославить.
Надия – мастер по разным магическим пологам, защитным и прочим. Наш лагерь от чужих глаз именно она прикрывает. Еще может вызвать дождь или попутный ветер, только не всегда, на это много сил уходит, и результат – пятьдесят на пятьдесят. Еще она отлично умеет нагонять прохладу. Такие в пустыне очень ценятся. Странно, что она не живет со своим племенем. А что она из пустыни – дураку ясно. Кожа у нее темнее, чем у прочих фарри, почти черная, и белки глаз голубоватые слегка, будто магическим огнем пылают. Жутковато, но красиво. Даже Шариф мимо не прошел, хоть она ему в матери годится.
Вот она идет и несет с собой отрезанную шакалью башку. Мне чуть дурно не стало.
– Я тут еду готовлю, а ты тащишь всякую гадость! – кричу.
Надия и бровью не ведет, будто не слышит.
– Дай маленький котел. Мне череп нужен, выварить надо.
От такой наглости я даже стушевалась. Надию остановить – это осадный щит нужен, не меньше.
– Не дам. Вонять будет, как в помойной яме.
– Чушь не неси, да? Еще повариха. Он же свежий. Поварится часа два, я тебе потом сама котел вымою.
Вот это уже другой разговор. А то я помню, как она одолжила кастрюлю, зелье сварить. Вонь стояла несусветная, и кастрюля вся внутри почернела.
Но нельзя же сдаваться без боя. Я продолжаю хмуриться, Надия уговаривает:
– Сама жаловалась, что шакалы обнаглели, к лагерю подходят. Я сделаю защитный круг, только-то и надо, что череп. Дай котел, не жмотничай.
Я мстительно поворчала:
– Свой надо иметь, а еще ведьма! – и котел достала.
Надие все равно делать было нечего, она уселась под навесом, языком почесать да поглазеть, как я лепешки пеку, пока шакалья башка варилась. Я не против, все развлечение, опять же Надия мне то масло подаст, то ложку. Вот что раздражает – она все время ест, в любое время суток, хоть мучное, хоть жирное, и ничего, все такая же худая. Не в коня корм, как говорится. И сейчас схватила кусок пирога, от обеда оставшийся, и хомячит. А за обедом, между прочим, уплетала за двоих.
– Сколько можно жрать, лопнешь! – пробурчала я, не выдержав.
Надия только смеется.
– Завидуешь?
Ну и завидую. Я сама к этому пирогу тянулась, а потом вспомнила злосчастную складочку, и руку отдернула.
– Что, в любимые штаны не влезла? – зубоскалит Надия.
– Блин, завидую я тебе, – сказала я честно. – У тебя до сих пор фигура, как у девчонки. А я вон чего...
– Танит, что на тебя нашло? На верблюда влезаешь, в дверь проходишь, и ладно. Чего тебе не хватает? Так бы и сказала «с жиру бесишься», так ведь обидишься.
– Да я вечно как посмотрю на наших охранниц – подтянутые, мускулистые, прямо стыдно делается. Ты вот тоже себя блюдешь, не распускаешься.
Надия тут как-то даже погрустнела. Отвела глаза и говорит:
– А ты думаешь, я всю жизнь мечтала такой быть? Я бы, может, с тобой поменялась, если б можно было. Что я только ни делала, сколько ни жрала, а ни одного фунта не прибавила. Это у вас на севере худых любят, – продолжала она, распаляясь с каждым словом. – А у нас, у бану сулайм, любят, чтобы женщина в теле была, было за что подержаться. Таких, как я, смертью ходячей дразнят. Полная женщина – значит, достаток в доме, значит, голодать не приходится. Первый муж мне говорил: «Ты что меня позоришь, будто я тебя не кормлю, будто ты младшая жена, которая верблюдов пасет и сухой лепешкой обедает»...
Я растерялась. Мне никогда не приходило в голову, что Надия тоже недовольна своей фигурой. Понятно теперь, почему Зайтуна не думает худеть. Ее Рустам такой любит.
– Мой парень все-таки не из ваших, – сказала я со вздохом. – Он весь такой поджарый, накачанный, я рядом с ним просто хрюшка. Ноги короткие, задница поперек себя шире. Не зря он тогда с Умаллат спутался...
– Танит, ты головой-то подумай! – Надия фыркнула, грусть ее как рукой сняло. Ей только дай над кем-нибудь поглумиться. – Мужик не собака, на кости не кидается. Тебе в голову не пришло, что на узкие бедра, длинные ноги и упругие задницы он у себя в степи насмотрелся? И не только насмотрелся, а нащупался вдосталь. Парень женщину хочет, настоящую – мяконькую, теплую, от которой пахнет молоком и медом!
Ну и ну, прямо поэтесса наша Надия. Что скрывать, приятно мне стало, и настроение поднялось. А лепешки я как раз на молоке и меде замесила.
Может, права Надия, и Кенджиро потому меня за живот цапнул, что ему нравится эта складочка. И жирок на боках, и задница поперек себя шире. Я бы его спросила, если б он понимал всеобщий. Только кто ж на такое ответит честно!
Я сама снисходительной не была. Всегда выбирала любовников с безупречной фигурой. И с Бернардо рассталась, когда он растолстел. Не поэтому, конечно, но и поэтому тоже.
От тех, кто влезает к нам в постель и в сердце, мы требуем много – юности, красоты, стройности. Наверное, потому, что страстно желаем всем этим обладать сами. Всем тем, чего нам не хватает, что мы имели и потеряли или не имели никогда и жаждем приобрести.