Я из твоего сна

Сеул. Конец октября 2025 года. Город дышал предзимней сыростью. Туман, густой и молочный, цеплялся за стеклянные фасады небоскребов Итэвона, превращая ночные огни в расплывчатые, пульсирующие шары цвета ржавчины и неона. Воздух был тяжелым, пропитанным выхлопами, влагой и чем-то еще – необъяснимым ожиданием. Хёнджин стоял у огромного окна своей однокомнатной квартиры на седьмом этаже, прислонившись лбом к холодному стеклу. Его отражение было бледным призраком в темноте: запавшие глаза с синевой под ними, резкие скулы, казавшиеся еще острее от усталости, темные волосы, беспорядочно спадающие на лоб. Он не спал тридцать семь часов. Цифра мерцала на экране умных часов, привязанных к его тонкому запястью, как упрек. Бессонница снова взяла верх.

Но хуже бессонницы были сны. Гиперреалистичные, детализированные до мурашек на коже, до запаха дождя на асфальте, до вкуса соли на губах. И всегда – он. Феликс.

Хёнджин оттолкнулся от стекла, чувствуя, как холод проникает в кости. Квартира была тихой и стерильно чистой, если не считать угла у балкона, превращенного в мастерскую. Холсты, запах масляных красок и скипидара, угольная пыль на полу – единственные свидетельства жизни. Он подошел к мольберту. На нем – незаконченный портрет. Светлые волосы, падающие на высокий лоб мягкими прядями. Большие, миндалевидные глаза – на эскизе они были пустыми, лишенными той глубины печали и тепла, которую Хёнджин видел каждую ночь. Полные губы, тронутые тенью улыбки. Шея, линия ключицы… Хёнджин провел пальцем по холсту, по контуру щеки, которая во сне была такой живой, теплой. Холст был холодным и безжизненным. Как всегда.

«Кого ты рисуешь, Хёнджин-а?» – спрашивал на прошлой неделе Чанбин, разглядывая наброски. «Вымышленного персонажа? Выглядит… реальным».

«Просто лицо из головы», – солгал Хёнджин, отворачиваясь. Он не мог объяснить. Как объяснить, что твой мир раскалывается на две части? В одной – серые будни преподавания в студии Банчана, бессонные ночи, тихий звон скрипки в пустой квартире, попытки заглушить мысли крепким кофе. В другой – яркие, болезненно-насыщенные миры снов, где существовал он. Ли Феликс. Человек, которого не было.

Сейчас Хёнджин чувствовал, как крайняя усталость наконец начинает перевешивать тревожное возбуждение бессонницы. Тело стало тяжелым, веки – свинцовыми. Он повалился на узкую кровать, не раздеваясь, лишь скинув кроссовки. Простыни пахли свежестью и немного – растворителем. Он уткнулся лицом в подушку, вдыхая этот знакомый запах, и позволил тьме забрать себя. Падение было стремительным и бездонным.

***

Переход был мгновенным. Один момент – давящая тишина квартиры, холод стекла под лбом. Следующий – теплый ветерок, несущий аромат цветущей акации и свежескошенной травы. Хёнджин стоял на старом каменном мосту, перекинутом через узкую, журчащую речушку где-то на окраине его памяти. Это место не принадлежало Сеулу. Оно было сшито из обрывков детства, из книжных иллюстраций японских романов, которые он любил, из чего-то глубоко личного и безвременного. Солнце клонилось к закату, окрашивая небо в персиковые и лавандовые тона. Воздух звенел от стрекотания цикад.

И он был здесь. Феликс.

Он сидел на парапете моста, свесив ноги над водой. Светлые волосы, как жидкое золото, ловили последние лучи солнца. На нем были простые джинсы и белая рубашка с закатанными по локоть рукавами, открывавшими тонкие, но удивительно сильные предплечья. В руках он вертел стебель полевого цветка. Хёнджин подошел беззвучно, но Феликс обернулся, словно почувствовал его присутствие кожей. И улыбнулся. Та улыбка, которая начиналась с легкого искривления губ и заканчивалась теплом, разливающимся по всему лицу, делая его лучистым, несмотря на неизменную тень печали в глубине карих глаз.

«Пришел, – его голос был таким же, как всегда: мягким, мелодичным, с легкой хрипотцой, как шелест страниц старой книги. – Я думал, сегодня ты опоздаешь».

Хёнджин сел рядом, их плечи едва касались. Электрическая искра пробежала по коже в точке соприкосновения. «Никуда не денусь», – пробормотал он. Его собственный голос во сне звучал увереннее, спокойнее, чем наяву. Здесь он не был изможденным недосыпом. Здесь он дышал полной грудью.

Они молча смотрели, как вода уносит лепестки сакуры (откуда они здесь, в Корее? Сон не заботился о географии). Тишина между ними была не пустотой, а наполненным покоем, пониманием без слов. Хёнджин украдкой наблюдал за профилем Феликса: за линией носа, за ресницами, отбрасывающими легкие тени на скулы, за пульсом, отчетливо бьющимся в тонкой шее. Феликс ловил его взгляд и улыбался снова, чуть смущенно, отводя глаза. Его пальцы непроизвольно потянулись к серебряному кулону на тонкой цепочке – странному сплетению геометрических фигур, напоминающему одновременно звезду и лабиринт. Он всегда трогал его, когда волновался или задумывался.

«Опять твой талисман?» – спросил Хёнджин, указывая подбородком на кулон.

Феликс взял кулон в ладонь, сжал. «Да. Он… успокаивает. Как будто напоминает о чем-то важном. О чем-то, что я забыл». В его глазах мелькнула знакомая тоска. Хёнджин знал этот взгляд. Он предвещал конец.

«Не думай об этом сейчас», – Хёнджин положил свою руку поверх руки Феликса, сжимающей кулон. Кожа Феликса была теплой, почти горячей под его пальцами. «Мы здесь. Сейчас».

Феликс взглянул на него, и тень отступила, сменившись теплом, таким интенсивным, что у Хёнджина перехватило дыхание. «Да. Сейчас». Он разжал пальцы, освобождая кулон, и переплел их с пальцами Хёнджина. Их ладони слились – влажные, крепкие, живые. Хёнджин почувствовал, как что-то внутри него трещит и тает. Он потянулся, преодолевая последние сантиметры, и их губы встретились.

Первый поцелуй был всегда таким: робким, вопрошающим, сладким от невысказанных чувств. Потом Феликс отвечал, его губы размягчались, открываясь, и поцелуй углублялся. Он был вкусом лета, спелой хурмы и чего-то неуловимого, только его. Хёнджин втянул этот запах, этот вкус, вжимаясь губами, телом, всем существом в Феликса. Его рука скользнула под рубашку, коснувшись горячей, гладкой кожи спины. Феликс вздрогнул и глухо застонал, его пальцы впились в волосы Хёнджина, притягивая его ближе. Они потеряли равновесие и мягко скатились с парапета на мягкую траву под мостом, скрытые от мира листвой плакучей ивы.

Трава была прохладной и влажной под спиной Хёнджина. Феликс был над ним, его светлые волосы образовывали занавес, отсекающий остальной мир. Его глаза горели в полумраке – темные, глубокие, полные желания и той вечной грусти. «Хёнджин…» – прошептал он, и его имя на его губах звучало как молитва, как признание.

Они не спешили. Сон дарил им роскошь времени. Их руки исследовали знакомые и незнакомые линии тел под одеждой, которая постепенно становилась помехой. Прикосновения были одновременно нежными и требовательными. Хёнджин слышал собственное прерывистое дыхание, учащенное биение сердца – своего и Феликса, сливавшееся в один стук. Он чувствовал каждую выпуклость позвонков под своими пальцами, каждое вздрагивание мышц на животе Феликса, когда он касался чувствительного места ниже пупка. Их поцелуи становились глубже, влажнее, от них кружилась голова. Феликс сбросил рубашку, его кожа светилась в сумеречном свете, как перламутр. Хёнджин притянул его к себе, сливаясь в поцелуе, ощущая всем телом его вес, его тепло, его возбуждение, давящее на его бедро через слои ткани.

Они помогали друг другу освободиться от оставшейся одежды, движения были неуклюжими от нетерпения. Воздух под мостом наполнился шелестом ткани, прерывистыми вздохами, влажным звуком поцелуев. Голая кожа касалась голой кожи – шок, электричество, блаженство. Хёнджин перевернул Феликса на спину, покрывая его тело своими поцелуями – от ключицы, вниз по груди, задерживаясь на сосках, которые тут же затвердели под его губами и языком, вызывая сдавленный стон. Он опускался ниже, вдоль линии напряженного живота, чувствуя, как Феликс выгибается под ним, его пальцы снова впиваются в его волосы.

«Хёнджин… пожалуйста…» – его голос сорвался на хриплый шепот.

Хёнджин не заставил себя ждать. Он взял Феликса в рот, медленно, глубоко, наслаждаясь его вкусом, соленым и мускусным, его резким вдохом, его сдавленным криком, пальцами, судорожно сжимающими его плечи. Он двигал головой, подчиняясь ритму, который диктовало тело под ним – сначала медленный, потом быстрее, глубже. Мир сузился до этого места, до этих звуков, до этого вкуса, до невероятного чувства власти и близости. Феликс стонал, его бедра непроизвольно подрагивали, его дыхание превратилось в серию коротких, прерывистых всхлипов. Хёнджин чувствовал, как напряжение в нем нарастает, как его тело становится жестким, как готовность вот-вот перейти в разрядку…

И тут Феликс резко отстранился. «Стой… подожди…» Его голос был грубым, срывающимся. Он сел, его глаза, широко раскрытые, смотрели не на Хёнджина, а куда-то сквозь него, в туман, начинавший стелиться над рекой. В них был чистый, животный ужас. Тень печали сменилась паникой. «Я… я забыл!» – выдохнул он, хватая себя за голову. «Я не могу вспомнить!»

Хёнджин почувствовал, как ледяная волна накрывает его. «Феликс? Что? Что ты забыл?» Он потянулся к нему, но Феликс отшатнулся, как от прикосновения раскаленного металла.

«Тебя!» – крикнул Феликс, и в его голосе звучала настоящая агония. Он смотрел на Хёнджина, но его взгляд был пустым, невидящим, как будто он смотрел на незнакомца. «Я забыл тебя! Как? Как я мог?» Он вскочил на ноги, шатаясь. Туман сгущался, обволакивая его фигуру, делая ее призрачной. «Нет… нет, это снова…» Его голос превратился в шепот, полный отчаяния. Он потянулся к кулону, сжал его так, что костяшки пальцев побелели. «Хёнджин… я…»

Он не договорил. Его фигура начала расплываться, терять очертания, растворяться в наступающем молочном хаосе тумана. Словно его стирали ластиком с реальности сна. Хёнджин бросился вперед, отчаянно пытаясь схватить его, удержать, но его руки прошли сквозь пустоту, где только что была теплая, живая плоть. Он ухватил только воздух, холодный и влажный.

«ФЕЛИКС!» – его собственный крик разорвал тишину, полный ярости, боли и беспомощности.

***

Хёнджин дернулся всем телом и сел на кровати. Резкий, болезненный вдох втянул в легкие не аромат акации и травы, а спертый воздух квартиры с примесью пыли и старой краски. Сердце колотилось как бешеное, выпрыгивая из груди. Он был покрыт холодным, липким потом. Простыни, скомканные под ним, были влажными. Между ног – знакомое, постыдное напряжение, след нереализованного возбуждения, смешанного с леденящим ужасом и опустошением. Эрекция была физическим отголоском сна, жестокой насмешкой над его состоянием.

«Черт… Черт возьми!» – он выругался хрипло, срывая с себя мокрую от пота футболку и швыряя ее в темноту. Дрожащими руками он потянулся к тумбочке, нащупал стакан с вчерашней водой и отхлебнул большими глотками. Вода была теплой, безвкусной. Она не смыла вкус Феликса с его губ – вкус, который был так реален мгновение назад и теперь был лишь галлюцинацией измученного мозга.

Он включил прикроватную лампу. Мягкий желтый свет залил комнату, подчеркивая беспорядок в углу с холстами и резкие тени под его глазами. Часы на тумбочке показывали 3:47. Он проспал меньше часа. Цифры на умных часах подтвердили: 58 минут сна. И снова – обрыв на самом краю. На пике близости, на грани… всего. И снова – исчезновение. И снова – этот взгляд ужаса и непонимания. «*Я забыл тебя*».

Хёнджин встал, чувствуя, как подкашиваются ноги. Он подошел к окну. Туман за стеклом был еще гуще, почти непроницаемым. Огни города превратились в призрачные пятна. Он прислонился лбом к холодному стеклу, как делал это перед сном. Его отражение в темном стекле было искаженным, размытым – лицо призрака в мире призраков. На щеке, там, где во сне он чувствовал тепло дыхания Феликса, теперь была лишь ледяная поверхность окна.

Он опустил взгляд на свои руки. Те самые руки, которые только что держали, ласкали, чувствовали каждый сантиметр горячей кожи. Теперь они были пустыми, дрожащими от адреналина и усталости. Он сжал их в кулаки, пока ногти не впились в ладони, пытаясь вызвать боль – якорь реальности. Боль была тупой, далекой.

На мольберте незаконченный портрет Феликса смотрел на него пустыми глазами из угла комнаты. Хёнджин подошел к холсту. Он взял тонкую кисть, обмакнул ее в тюбик с жженой умброй – цветом земли, тени, горечи. Он поднес кисть к лицу на портрете, к области глаз. Но рука замерла в воздухе. Он не мог. Не мог вновь запечатлеть эту боль, этот ужас непонимания, который он только что видел. Он отшвырнул кисть. Она упала на пол, оставив темную кляксу на линолеуме.

Он схватил скрипку и смычок, стоявшие у стены. Без раздумий прижал инструмент к ключице, вскинул смычок. Первые звуки вырвались резкими, пронзительными, как крик – какофония боли и гнева. Он водил смычком по струнам с бешеной силой, извлекая визг, скрежет, диссонанс. Музыка не успокаивала, она выворачивала наружу всю ярость, всю фрустрацию, всю невыносимую тоску по тому, кого не существовало. Он играл, пока пальцы не онемели, а дыхание не превратилось в хриплые всхлипы. Пока не стало физически больно.

Он опустил скрипку, едва не уронив ее. Тишина после какофонии была оглушающей. В ушах звенело. Он стоял посреди комнаты, дрожа, чувствуя, как слезы – горячие, злые, беспомощные – наконец прорываются и текут по щекам, смешиваясь с потом. Он не вытирал их. Он смотрел в туман за окном, в этот серый, безликий мир, где не было места золотым волосам и теплым карим глазам.

«Где ты?» – прошептал он в тишину, и его голос звучал сломанно. – «Кто ты? Почему ты делаешь это со мной?»

Ответом был лишь гул города за окном, приглушенный туманом, и тиканье часов, отсчитывающих бесконечные минуты до рассвета и до следующей ночи. До следующей встречи. До следующего исчезновения.

Хёнджин медленно опустился на пол у мольберта, спиной к незаконченному портрету. Он подтянул колени к груди, обхватил их руками и закрыл глаза. Сейчас он боялся не бессонницы. Он боялся заснуть. Боялся снова упасть в ту бездну, где его ждал и терял единственный свет в его личном, бесконечном тумане. Но усталость была сильнее страха. Она накатывала новой, тяжелой волной. Темнота за веками сгущалась, обещая новый побег. Новую пытку. Новую встречу с тем, кого не было.

Он не сопротивлялся.