Часть 8
Отступление, по поводу возраста героев, для лучшего понимания:
Кащею—27 лет
Ане—22
Валере—20
Рассвет. Медленно, гулко пробили стенные часы. Шесть ударов. Пять утра.
Наступает утро, похожее на беспросветную, унылую, ненастную ночь.
На улицах перемигиваются фонари. Далеко над домами тяжелые свинцовые тучи со светлыми краями затянули белесоватую полосу-отблеск зимней зари.
За окнами густая сетка мелкого влажного снега кажется бесконечным вымокшим пологом, спустившимся с неба.
Кажется, будто неведомый властитель мира решил навсегда отделить этот грустный город несокрушимой стеной туманов и непогод от других веселых и счастливых городов, где высоко на голубом небе сияет золотое горячее солнце, где растет изумрудная зелень, где жизнь бьет ключом.
Валера постучал пальцами по голой, не прикрытой одеялом, груди и уставился в потолок.
Уже проснулась мать и тихонько на кухне ставила чугунный чайник, чиркая спичками. Собиралась на работу после бессонной ночи.
Отец как обычно вчера вечером вернулся пьяный. Это уже стало неотъемлемой частью каждого дня. Неотъемлемой частью был и запах перегара, которым пропиталась вся квартира, каждая вещь. Кажется, что уже с хлоркой это всё не отмыть. Только бензином заливай и сжигай. Алкоголь, систематические избиения матери и львиная храбрость, с которой Валера бросался на отца в воздух тоже въелись намертво.
Сжирающий порочный круг. Одно и тоже изо дня в день, в качестве разнообразия служила только степень побоев, либо, если повезет, их отсутствие. В замен разбитого носа могла быть посуда, ваза, что только попадется под руку.
Валера мать жалел, а отцу желал смерти. Каждый вечер молился, хоть и был безбожный, что тот не дойдет домой, упадет в сугроб и найдут его только утром. Всего синего от мороза, с оцепеневшими конечностями и назад закатанными глазами. Много раз представлял, как гроб заколотят гвоздями стальными, как он облегченно выдохнет, когда уже землей мертвеца засыпят и единственный и последний раз взглянет на надгробную табличку «Туркин Анатолий Иванович», больше ведь на кладбище он не придет никогда.
Квартира отцовская, хоть маленькая совсем, двушка, государством выделенная, лучше чем на улице. И идти несчастной женщине было некуда, да и Валерке тоже. Родственников нет, а денег, даже чтоб бы комнатку снять на двоих не хватало.
Грохот со стороны кухни. Мама уронила чашку и тихо выругалась. Её нервы как канаты стальные и сердце такое же, потому что как она выдерживает, сын не мог представить. Только пару раз слышал, как она на кухне тихонько плачет, спрятавшись от всех.
А Валера все так же лежал, устремив глаза в обшарпанный потолок. По нему большая трещина тянулась и маленькая лампочка качалась. В темноте можно было представлять, что на нем висит красивая люстра, как он в фильмах видел. Хрустальная, с фитилями, которая светит так ярко, что аж слепит. В темноте, вообще, если не всматриваться, можно представить, что все не так плохо. С окна совсем не сквозит, кровать не скрипит от каждого поворота, а табурет у двери превращается в красивое, мягкое кресло.
Снова отбивает пальцами по груди и прикрывает глаза. В этой квартире все давило, сжимало грудную клетку, что даже дышать невозможно было. Вздохнешь—больно, аж щимит. Каждый день одно и тоже.
Только за последний месяц, в кучу со всем, прибавилось новое развлечение. Такое же болезненное, такое же проедающие внутренности. Валера понять не мог, может это помешательство. Говорят, вроде, что это психическое отклонение, так, может, он совсем мозгами поплыл. Где-то, когда-то, кто-то там, отбил ту часть мозга, которая отвечает за рациональное.
Он засыпал и просыпался с этими мыслями, в голове силуэт рисовал. Кропотливо так вырисовывал. Месяц питался одними только фантазиями. Валера клянется, что прожил бы без воды, еды и солнца, а без этого бы загнулся.
То, о чем думалось не выгнать, пока глубоко вжимаешь глаза в глазницы, не выгнать даже крепко, до боли сжатой переносицей.
Не мог он перестать об Ане думать. Не выходила из головы черная, красивая шевелюра, светлые глаза и маленькие плечи. Иногда, глубоко втягивая носом воздух, он даже ощущал запах ее духов, будто она рядом сейчас.
И Валера все бы отдал, чтоб она, действительно, рядом была. Чтоб смотрела на него, чтоб лица касалась губами. Думая о ней каждый вздох вызывал спазм, заставляя ртом жадно воздух ловить. Щеки багровели, как у мальчишки, когда мозг её обнаженной рисовал.
Представлял, как она у его окна стоит, волосы по плечами разбрасывая. Пряди совсем слегка дрожат от ветра, а она рукой по шее ведет, трогает губы и дышит тяжело-тяжело. Ей совсем не холодно, хоть и кожа слегка покрывается мурашками. Грудь вздымается вверх, волосами прикрытая, а бедра луна из окна лижет. Она эфемерная, словно сама из ночи соткана, глаза, как у кошки, светятся двумя сапфирами.
А он к ней бросается, горячо целует и до боли прижимает ближе, чтоб она в нем растворилась. Нервно дышит, за губы кусает и рукой зарывается в волосы, утягивая к себе за затылок.
Валера закрывает лицо руками и сам сдавленно вздыхает.
Все внутри замирает, мысли оккупируют череп и это больше похоже на пытку.
Машка, с которой он встречался, была хорошенькая. Ее и поцеловать можно было и грудь потрогать, и к бедрам крепко прижимать. С Машкой можно было все, что только захочешь, но не удовлетворение. Все равно мало, все равно не то. По венам вязко растекалась одна единственная фантазия, которая утягивала с собой каждую ночь куда-то слишком далеко от реального мира.
А как же ему такое заполучить? Никак. Разве будет такая как Аня с пацаном таскаться? Конечно нет. Если Машке можно было жвачку с красочным вкладышем подарить, то Ане коробку каких-нибудь конфет шоколадных, дефицитных нужно. Да он бы ради неё хоть луну с неба, хоть русалку в сапогах, только если б мог. Только бы ещё раз увидеть ее, ещё раз заговорить.
А у окна все ещё стоял силуэт. Темнота искажает реальность, дает возможность видеть то, чего на самом деле не существует. Это было единственным спасением. Единственным облегчением для его воспаленного сознания.
Ладони начинают зудеть.
Он крепко жмурит веки и запускает руку под резинку домашних штанов.
Ебаный порочный круг.
***
Его мир сизо-синий, пасмурный, с бесконечными тенями хрущевок и режущим воздухом.
Большая ладонь сжимала в кулаке горстку, звенящей мелочи, пока Валера плелся по обшарпанному асфальту. Сегодня не хватило денег даже на пачку сигарет. Чувство пожирающей досады смешивалась с ощущением собственной жалости и злобы. Воспаленные нервные окончания скручивались в петлю, которая крепко сжимала шею и с каждой новой мыслью сильнее затягивалась, уже начинала душить.
Валера пнул ногой камушек, который отлетел на несколько метров вперед и недовольно шмыгнул носом. Остановился.
Жить в бедности, в поглощающих злыднях с каждым днем становилось до тошноты невыносимым. Времена тяжелые, где достать деньги было чуть ли самым главным вопросом его несчастного бытия. Идти на завод—вариант заведомо пропащий. Не хотел он как отец прожить. Завод, бутылка, дом—жизнь собачья. В университет он не поступил, кое-как школу окончил и на том спасибо. Валера себя глупым не считал, а тратить время на университеты казалось полной бессмыслицей.
С чужих карманов тоже много не вытрясти. Тачки стопорить и киньчик крутить? Нет, вообще не варик. Куда деваться? Что дальше делать? Черепную коробку сжимали тисками эти мысли, аж в ушах гудеть начинало. Оно ноет, тянет как гиря вниз.
Он понял, что подзавис посреди улицы слишком долго и поднял голову к верху, смотря как кружатся снежные хлопья. Такие легкие, беззаботные. Хотел бы он уметь так же, кружиться где-то там вверху, а потом на землю опадать и растворяться полностью, оставляя после себя маленькую капельку.
В голове вспышка. Валера даже глаза вдруг широко раскрыл и губу нижнюю прикусил.
Пацаны ему рассказывали, что Кащей бои без правил устраивает и ставки на бойцов там ставят. Хорошие деньги с собой забрать можно, но только в противовес стояли сломанные конечности, а может и надвое сломанная жизнь . Не раз оттуда окровавленных, избитых выносили и за дверь, как собак, выбрасывали. А там, в снегу, ты либо сам хватаешься за иллюзорные попытки выжить, либо сдаешься.
Валера думал, что драться он умеет. Не то что хорошо, а очень даже, так может...
Неприятно зазудело где-то под ребрами. Между тонкими костями острой иглой.
Кащей.
Этим царством управлял он, и черт его знает, что будет с Валеркой если он к нему в преисподнюю спустится. Спустит своих церберов, сам глотку вспорет, а может еще чего хуже придумает.
Валера его недолюбливал, а если откровенно то презирал. Трусливый, жалкий и жутко пиздливый. Всего три словами, которыми он мог описать, но сколько злости он в них вкладывал.
Вот только это у Кащея новая блестящая «Волга» под окнами, вот только это Кащея каждая собака стороной обходила, вот только под Кащея даже сам Адидас прогнулся.
В голове ярко горит—неправильно.
А пацанам он что скажет? Зачем ходил, что доказать пытался?
Это неправильно трактуется в голове аж до боли, совесть разом принялась ныть.
Он делает широкий шаг вперед и отбрасывает мысль куда-то далеко, чтоб невозможно было достать.
Собственные принципы важнее. Собственные принципы весят больше. А на самом деле, они такие же как торохтящая в кармане мелочь.
Шаг. Еще. Валера начинает идти быстрее, почти срываясь на бег. Резкий разворот в другую сторону и плевок под ноги.
Плевать на принципы. Совесть он одной рукой душит, заталкивая глубоко внутрь, чтоб больше не грызлась. «Неправильно», которое горит ярко в сознании, как вывеска, зачеркивает. Частичку «не» зарисовывает, чтоб ее совсем не разглядеть.
Теперь остается только одно слово.
Правильно.
Это все правильно. Сомнения душатся второй рукой, отправляясь куда-то к, не оставляющей попыток достучаться, совести.
Перед входом почему-то дрожат колени. Сводит суставы. Сокращается каждая мышца и тянет сухожилия.
Валера теряется, не может собраться. Ладони потеют и колят, когда видит Дему у огромной, железной двери. Тот загораживает половину проема и топчится с ноги на ногу. Замерз видать.
Валера широко расправляет плечи и набирает полную грудь морозного воздуха, который по легким отдает. Его слегка отрезвляет и он делает неподъемно-тяжелый шаг вперед.
От этой большой, стальной двери разит холодом и смертью. Запах затхлый, гнилой и тянущий внутренности. Наверное, так пахла настоящая смерть.
Дыхание синхронизируется с давящим внутри страхом. Сердцебиение бьется в каком-то ненормальном темпе, аж в виски ударяя.
Дёма потирает руки и даже бровью не ведет, когда видит пацана перед собой. Безразлично отворачивает голову в сторону.
—Сказано никого не пускать,—он говорит носом и громко, противно им шмыгает.
Валера сглатывает, дергается кадык. Он через себя переступал, как листок осиновый дрожал, руки себе заламывал, чтоб услышать «Нет». Вот так, оказывается, все просто.
И вот уже хотелось отступить назад, бросится прочь, подальше от этого злосчастного места, никогда, чтоб больше не видеть и даже не вспоминать.
Но он не трус. Раз пришел—идти надо было до конца, хотя бы потому что на второй раз просто-напросто не хватит смелости.
—Мне к Кащею надо,—давит дрожащий голос, басом почти рычит, как пес.
—Завтра приходи, занят Кащей,—Дёма не смотрит на него, уставился как болван куда-то вперед, будто увидел что-то. Турбо даже обернулся, но кроме как тающих сугробов не увидел ничего.
Челюсти сжались до скрипа.
—Я подожду.
Нет, он не уйдет, раз решился. До талого стоять будет. Отступит—значит проиграл самому себе. Валера с силой убивал свои сомнения, выбивал из своей грудной клетки, уйдет—значит слабак.
—Пацан, ты че?—бугай наконец-то смотрит на него и ведет одной бровью,—Полоумный? Вали, я тебе сказал или сам тебя щас вышвырну.
Турбо щетинится и в карманах сжимает крепко кулаки, так что саднят костяшки. Готовится к нападению и видит как Дёма сам взводится. Большие ноздри стали раздуваться, а губы недовольно скривились.
Раз, два... Валера уже вперед хотел бросится, как огромная, так сильно пугающая его дверь заскрипела.
Холодом повеяло ещё сильнее, вперемешку с запахом хорошего табака. По венам вдруг пополз страх, который точно так же тянулся, как и запах страшной смерти.
Показалась, что на щеку обрушилась ледяная пощечина. Время остановилось.
Тело коченеет всего на секунду, а глаза бьются в саккаде.
—Дёма, слышь че... Опа!
Кащей.
Он возвышался над ними, сжимая пальцами сигарету. От него разило одеколоном, чужим страхом и властью. Зеленые глаза слегка хитро сщурились и с ног до головы осмотрели пацана, да так колко, что хотелось руками закрыться. По глазам Валера читал—он его прекрасно помнил.
Секунда, два взгляда—холодный, внутри все иглами покрывающий и горячий, но быстро угасающий—сталкиваются.
Чужие губы тронула совсем легкая улыбка. Затяжка и струйка дыма выпущенная наверх.
—К тебе ломился, я говорю нельзя...—запричитал в оправдания Дёма, но кажется, что Кащей и не слушал. Слова просто растворились в воздухе.
Он трогает языком губы и продолжает улыбаться. Улыбка ядовитая, отравляющая.
Валере показалось, что его кости налились свинцом и пошевелиться он не мог. Только ртом теплый воздух пускал, пытаясь привести в норму, вдруг сбившееся дыхание. Дышит по счету. На раз вдох, на два—выдох.
Мужчина молчал и только смотрел. От взгляда было не спрятаться, не сбежать, он мазал по коже, колол каждую мышцу и скручивал в тугой, мертвый узел. Его присутствие давило плечи двумя сильными ладонями, почти надламывая кости, от чего хотелось согнуться вдвое, только чтоб уйти от этого ощущения собственной беспомощности.
Снова затягивается и хмыкает себе под нос негромко:
—Впусти, пусть заходит.
Докуренный бычок летит под ноги стремительно быстро в этом замершем времени, возвращая в реальный мир. Валера только смотрит на уходящую спину. Считает про себя, перед тем как шагнуть. Теперь пути назад точно нет. Отступать и бежать некуда.
Впереди стоит Кащей, закутанный одеялом темноты, власти и смерти, упираясь спиной о ринг, а сзади тяжелая дверь и если сбежит сейчас—значит хвост поджал. Трус, не пацан.
Кащей ноги широко расставил и руки под грудью сложил. Взгляд прямой, практически безразличный. Будто, все что его интересовало минуту назад, он уже узнал.
Валера останавливается аккурат напротив и руки крепче прижимает к ногам. Подушечками пальцем трогает жесткую ткань штанов, чтоб держаться за эту реальности. Не знает куда себя деть. Головой вертит, осматриваясь. Уголок губ нервно дергается, когда он видит следы засохшей крови на полу.
—Чем обязан?—хриплый голос, явная насмешка. Знает же, что это его территория и если сейчас даст мясникам команду: «Фас. Рвите его, суку», Валеру прям тут и выпотрошат.
Руки зазудели от фантомной крови. Ему казалось, что его уже всего вывернули, каждый орган достали, в собственной крови умыли.
—Драться пришел.
Голос звучит твердо, хоть это и стоило титанических усилий. Шипит чужая зажигалка и снова тянется дым. Интересно, как скоро Кащей сгорит от рака, с таким количеством выкуреных сигарет.
—Не,—Кащей отталкивается поясницей и теперь стоит прямо. Сигаретой около лица ведет,—Мне тут Адидаса пацаны не нужны, хватило вашего пацанчика, которого на остановке загасили.
Снова смятение на лице и подкрадывающее сомнение, которое становилось все ближе и ближе, и как не отмахивайся, начинало кусать где-то в районе желудка, выше, к груди, подбираясь.
От повисшего молчания укусы становились сильнее.
Может, правда, херовая идея. Знаки, случайности—в это Валера всю жизнь не верил, но сейчас почему-то иррациональное превращалось все в более рациональное. Второй раз за пять минут ему отказали, действительно, может к черту?
Только черт сейчас стоял перед ним. Нет, дьявол, который из темноты вышел. Освещение тут было совсем слабым и в полутьме, Кащей казался ещё более жутким. Властитель мертвых, все как в сказке. Восседает перед ним и зубы скалит.
—Я сам пришел, не от Адидаса.
Последний рывок. Последняя попытка.
—О, как, интересно получается,—Кащей вдруг негромко смеется. Валера понимает его реакцию и ждет. Ждет свой вердикт. Чужие зеленые глаза загораются ненормальным пламенем во тьме. Злобно и хитро сверкают,—Ну хорошо. Приходи послезавтра, посмотрим что умеешь.
P.S. Все отзывы читаю, огромное спасибо за поддержку! Мне безумно приятно!