Сломанные

Он поставил музыку старый винил, слегка шипящий. В его плейлисте были не только трэпы и биты, но и неожиданно спокойные, почти кинематографичные мелодии. Мы слушали, и я иногда ловила себя на мысли, что хочу запомнить всё каждый момент, каждую интонацию, его голос, запах кофе, лёгкое тепло его руки, касающейся моей.

— Скажи честно, — вдруг спросила я. — Ты часто вот так — впускаешь кого-то в своё утро?

Он посмотрел на меня внимательно. Долго. Без шутки.

— Никогда. До тебя — никогда.

Я сглотнула. Потому что это был не просто ответ. Это было признание. В том, чего он сам, возможно, не до конца понимал.

Мы сидели на полу — я в его рубашке, он в серой футболке с надписью, которую я всё никак не могла прочитать, потому что она всё время морщилась на груди. И вообще, он морщился. Весь. Немного неуклюжий в этом спокойствии, немного растерянный и из-за этого ещё более настоящий.

— А ты? — вдруг спросил он. — Часто вот так остаёшься?

Я рассмеялась. Не от веселья, а от попытки выдохнуть страх.

— Нет. Обычно я бегу.

— Тогда почему осталась?

Я задумалась. Серьёзно. И выдала:

— Потому что ты варишь кофе как проклятый. Ну и... потому что мне хочется быть рядом. Но, может, кофе всё-таки на первом месте.

Он закатил глаза:

— Ладно. Я запомню: любовь к тебе начинается с кофейного зерна.

— Запомни. И купи побольше вдруг мы с тобой надолго.

Смех, Его, Мой..Мы откинулись на спины, глядя в потолок

Тишина снова вернулась уютная, плотная, как одеяло.

— А вообще, — я вдруг заговорила, — иногда мне кажется, что всё это слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Он повернул голову в мою сторону:

— Почему?

— Потому что я слишком долго жила, ожидая, что всё развалится. Что кто-то уйдёт. Предаст. Заменит.

Он тоже перевернулся на бок, упираясь локтем в пол. Его глаза были слишком близко, слишком честные.

— Я тебя не заменю, Милана.

— Пока. — Я улыбнулась, будто это была шутка. Но он не засмеялся.

— Даже если ты вдруг снова оттолкнёшь меня я останусь. Слишком много внутри, чтобы всё вот так просто оборвать.

Я вздохнула. И сказала первое, что пришло в голову:

— Я привыкла бояться любви. Как будто она что-то отнимет.

— А я привык бояться тишины, — ответил он. — Потому что в ней слишком громко звучат мысли.

Мы замолчали. Опять.

Я встала и подошла к окну. С улицы доносился лай собак, где-то вдали кто-то ругалсч на парковке. Жизнь продолжалась шумная, обычная. А у нас тут винил и откровения)

— Я люблю твои плечи, — вдруг сказала я.

— Что?

— Плечи. Они как будто держат мир. И иногда я думаю может, я тоже могу там спрятаться.

Он подошёл и обнял меня сзади. Осторожно. Будто боялся спугнуть.

— Прячься. Я не против.

И снова — сердце. Где-то там, внутри. Оно ныло. Не от боли от того, как сильно я не хотела всё это терять.

— Знаешь, — сказала я чуть позже, когда мы снова сидели на полу и доедали какие-то странные печенья из коробки без названия, я иногда думаю, что мы вообще не отсюда. Как будто кто-то случайно бросил нас в эту школу, в этот город, в эти жизни.

— Да. Будто мы из другого фильма. Или книги. Только автор пьяный драматург с чувством юмора)))

— И любовью к страданиям.

— Особенно к твоим, — он фыркнул. — У тебя внутри столько стекла, что из тебя можно собрать витраж в католическом соборе.

— А у тебя — пустота, вымощенная деньгами и одиночеством.

— Идеальная пара, — усмехнулся он. — Стекло и пустота.

— А если разобьёмся?

Он замер. Потом тихо произнёс:

— Разобьёмся значит, разбились вместе.

Я посмотрела на него. И в этот момент захотелось плакать. Не от боли от облегчения. От того, что кто-то готов разделить даже крушение.

Я прижалась к нему лбом.

— Ты мудак, знаешь?

— Знаю. Но твой.

И снова музыка. Старый шипящий винил. И мы, два человека, которые вроде бы учатся жить, но на самом деле просто ищут друг друга в каждой детали.

⸻

А где-то за окном наступало утро. Слишком рано для вывода, слишком поздно для побега.

Но я не хотела убегать.

Не сейчас.

Не от него.