товарищ

Иру хоронили тихо. Наскоро сколоченный гроб, тяжёлая тишина, несколько слов командира и одиночные выстрелы в небо: в знак памяти. Антон по-прежнему не плакал. У него перед глазами стояло знакомое, безжизненное лицо, губы хранили холод бескровных уст, которые Шастун поцеловал на прощание, а стук падающих на крышку гроба горсток земли метрономом заел в голове.

Шок проходил медленно. Как часто бывает при чьей-то смерти, реальность казалась неправдоподобным розыгрышем. Буквально несколько часов назад Ира ходила по лагерю привычная и живая, а теперь бездвижно лежала в деревянном ящике, медленно исчезающим под слоями земли. У Антона не получалось сопоставить две картинки: нежную девушку, что обнимала его всего-то неделю назад, и восковую статую в гробу. Ира после смерти выглядела спокойной — успокоившейся. Антон не хотел думать, что стало причиной её безрассудства в том бою. Не хотел верить, что виноват сам.

Он находился сейчас на самом примитивном уровне восприятия: только ощущения, никаких эмоций. В голове — отстранение и пустота на фоне вихря повторяющихся мыслей, в теле — сплошной тремор. Все движения автоматические. Антон не обращал внимания на однополчан, хотя те выражали свои соболезнования. Не заметил он и то, как провалился в сон после возвращения в часть. Сердце болело, в горле першило от невыплаканных слёз, поэтому Антон лишь тихонько поскуливал, зарываясь лицом в постеленный брезент. Забыться помог Серёжа: Шастун в миллионный раз подумал, какой же Матвиенко золотой человек. Он нашёптывал что-то успокаивающее, гладя Антона по руке, и сам заснул уже когда на горизонте забрезжил рассвет.

Новый день принёс апатию и безразличие. Приказ командования не менялся — продолжать атаки. Шастуна в них всё ещё не пускали; а ведь хотелось. Хотелось отомстить фашистам за то, что они завязали эту войну, за смерть Иры, за поломанную жизнь, за семью Арсения и его самого, пропадающего сейчас неизвестно где… О последнем Антон не мог не думать. Боль за Иру срослась в нём с болью за Попова, из-за чего Шастуна теперь разрывало на части вдвойне сильнее. Когда от бессилия и отчаяния Антон начал всерьёз переживать за своё психическое здоровье (его остатки) и терпеть стало совсем невмоготу, он решил сделать хоть что-то. Ноги сами понесли его к санитарной зоне. Антон искал Щербакова. Как говорится, горит сарай, гори и хата — всё равно нервы к чёрту.

Лёшу Антон нашёл в совершенно неожиданном состоянии. Вместо обычного нахально-вызывающего взгляда Шастун был встречен пустыми, безучастными глазами — отражением его собственных.

— Щербаков? — выдавил из себя он, от удивления забыв, зачем вообще явился. — Что с тобой?

Лёха был бледен, под глазами залегли синяки — видно, тоже почти не спал.

— С Ирой простились? — голос сиплый, будто изнасилованный рыданиями.

Антон помедлил, сбитый с толку.

— Да, как только всё улеглось.

— Она… Ты не знаешь, она сильно мучилась? — скорби в вопросе было столько, что Антон вконец растерялся.

— Не знаю, — односложно ответил он.

— Это всё из-за тебя! — вдруг выпалил Щербаков.

Антон невольно отпрянул.

— Это ты виноват! Она так убивалась, только о тебе и говорила, ревела, каялась, что не знает, как загладить перед тобой вину, а ты пень-пнём, ни слова, ни взгляда! Она зачахла на глазах, всю душу ты ей выпотрошил! Почему было её просто не отпустить?

Последнее Лёха выкрикнул надрывно, до слёз на глазах; Шастун поперхнулся воздухом, будто ему только что надавали пощёчин.

— Я не хотел, чтобы так… Я понимал, что у нас с самого начала всё не задалось… Но я не хотел так! — пролепетал он.

— Да тебе же проще, что её не стало. Меньше мороки, никто не будет за тобой больше таскаться, никаких ненужных отношений, ты ведь ссал сам ей об этом сказать!

— Мы с ней оба виноваты! Оба ошибок наделали, понятно? Я этого не отрицаю!

Лёхино лицо исказила гримаса боли.

— Не доставайся же она никому, да? — упавшим голосом произнёс он. — А ведь я мог… Я хотел сделать её счастливой.

Антон в шоке уставился на него.

— Часто вы… виделись?

— Не особо. Иру совесть мучила. Но я делал всё… Я правда старался! — Щербаков отвёл глаза и понуро забормотал: — Шастун, наверное, было ошибкой так резко развивать все эти события, но я не видел смысла тянуть. Правда бы вскрылась, ты бы покричал, и вы бы расстались — таков был сценарий в моей голове. Кто ж знал, что Ира погрязнет в самоанализе, а ты, простите-извините, в душевных метаниях окажешься. Я видел, что ты её не любишь. А ты всё усложнил, зачем-то начав страдать. Ирку это запутало, понимаешь? Из-за тебя она себя излишне корила…

— Не тебе судить, что было с её стороны лишним, а что нет, — отрезал Антон. — В жизни всё не так топорно просто.

— Не суть. Я хочу сказать, что все эти ваши мучения были не к месту. Может, наш с Ирой поступок тебя ранил, и я не собираюсь заставлять тебя хорошо ко мне относиться, но ты зачем-то залепил эту рану пластырем собственной святости и ждал… непонятно, чего ждал. Если бы вы вовремя поговорили, Ира бы не дошла до такого отчаяния. Поэтому то, что случилось — твоя вина, — Лёха поднял уничтожающий взгляд. — Чтобы рана зажила, пластырь обычно отрывают, Шастун.

Антон стоял, беспомощно повесив руки. Как ни крути, в Лёхиных словах была доля правды. Если бы всё так не затянулось… Если бы, если бы, если бы. Кому теперь нужно это «если бы».

— Ты её любил? — спросил Антон.

Щербаков опустил голову и шумно вздохнул.

— Если тебе от этого легче… Я считаю, хорошо, что ты был рядом. Хочется верить, что перед смертью Ира успела узнать настоящие чувства, — изрёк напоследок Шастун и, волоча ноги, побрёл восвояси.

***

Его душила совесть. Не та, что помогает встать на путь истинный, а горькая и бесполезная — когда исправить уже ничего нельзя. Щербаков был малодушным подлецом, но он был сломленным подлецом — возможно, впервые испытавшим что-то настоящее и желающим выместить свою боль хоть на ком-то. Не его вина, что слова попали точно в цель.

Антону было жаль Иру. Она и пожить-то не успела… Хотя сделала всё равно много. Для того, чтобы добровольно отправиться на фронт и лезть в самое пекло спасать жизни, нужно мужество и праведные убеждения. Ира ни разу не плакалась Антону о том, как страшно ей идти в бой, не падала в обморок при виде крови и оторванных конечностей. Кузнецова знала, чего хочет, и была по-своему сильной — настолько, что поначалу даже казалась отталкивающей в этой самодостаточности. Наверное, поэтому Антон не замечал её хрупкости, а та оказалось роковой. Ира выдержала все тяготы войны отечественной, но погубила её война внутренняя.

Конечно, Антон был виноват. Первой его ошибкой было согласиться на отношения. Отказав, он спас бы их обоих от страданий. Но сделанного не воротишь: тот Антон не мог знать, чем всё обернётся. Вероятно, в том состоянии он бы другого решения и не принял. Опыт получился болезненным и в то же время нужным — без него Антон не пришёл бы к осознанности, которая настигла его сейчас. Да, вина будет преследовать долго, но главное здесь суметь когда-нибудь простить себя, чего не смогла сделать Ира… Чего до сих пор не мог сделать Арсений.

Антон помнил мрак в его глазах, когда Попов рассказывал о смерти семьи. Ему некому было тогда помочь. Шастун видел эту оглушающую пустоту, отчаяние, когда нечем заполнить дыру в груди. У него самого теперь такая. И всё же, всё же… Кто-то должен сделать первый шаг к исцелению. Выражаясь словами Лёхи, надо оторвать пластырь — прекратить делать вид, что всё решится само собой. Ира пыталась найти выход из тупика, и, возможно, Щербаков бы ей действительно помог, но молчание Антона, к которому Кузнецова была так нездоро́во привязана, её подкосило. Антон сам недавно говорил Арсению, что наболевшее надо изнутри вытаскивать. Похоже, не только Попов забывает следовать собственным советам.

Антон сиротливо смотрел на зависшее в зените солнце. Август близился к концу, дни становились холоднее; казалось, одни непрекращающиеся бои не дают лету закончиться, разве что их жар не грел, а сжигал дотла. Сейчас было так неестественно спокойно, что по коже бежали мурашки: мало ли, подвох. Часы медленно таяли в полуденном солнце, деревья стояли неподвижные, будто что-то знали. Антону вспомнился разговор со старым солдатом. Он случился всего лишь вчера, но Шастун за эти сутки как будто повзрослел лет на десять. Внезапно он ощутил такую острую потребность излить кому-нибудь душу, получить поддержку и обыкновенное сочувствие, что сердце мучительно затрепетало в груди.

Арсений. Никто не понимал Антона так, как он. Никто не закрывал глаза на шастуновскую бестолковость так терпеливо. Никто не пел ему песен, не держал спички на всякий случай. Никто не был к нему так чуток. Никто Антона так по-особенному, незримо — не любил.

Почему-то сейчас, когда Арсения не было рядом, Шастун как никогда отчётливо ощущал их связь. Что-то твердило возле сердца: жив. Антон вдруг понял, что больше не отгоняет мысли о чужой судьбе и свою привязанность, не пытается заглушить тусклое уже беспокойство, не раздумывает о правильности или неправильности Арсеньевых предпочтений. Наоборот: сейчас наконец-то хотелось почувствовать его любовь, прикоснуться, сжать в объятиях — не отпускать. Лишь бы был жив. Лишь бы вернулся. Без него душа высыхала. А ведь Антон раньше не верил, что так бывает.

— Арс, — прошептал Шастун, глядя в небо, потому что в глазах неумолимо скапливалась влага, — прошу, возвращайся! Ты нужен мне. Как и я тебе. Дай мне шанс хотя бы здесь поступить правильно. Я не успел помочь Ире, но, умоляю, не позволь мне потерять вас обоих. Я не хочу, чтобы ты погиб, так и не изведав счастья.

Слеза потекла по щеке жертвой признания — Антон не посмел её спугнуть.

***

Когда день начал клониться к вечеру, бойцы Красной армии уже вернулись в часть — увы, с очередной неудачей. Противник укрепился на южной насыпи железной дороги Харьков-Полтава и подтянул в Коротыч свои резервы. В результате советские войска оказались в частичном окружении: отрицать опасность положения не могло даже упёртое командование. Оставалась надежда на авиацию, но подмогу ещё нужно было дождаться, а время поджимало.

Когда вымотанные танкисты разбрелись ужинать, к Шастуну подошёл замкомбата — Павел Алексеевич Воля, которого не так-то часто можно было встретить вне мотающихся между частями автомобилей. За глаза его называли Волей или просто Пашкой, так как он походил скорее на мальчика на побегушках, чем на степенного почти-командира. А ещё худой был, как жердь.

Антон по привычке встал и отдал честь.

— Чем обязан, товарищ капитан?

— И тебе не хворать, — Воля перехватил свой плоский портфельчик под мышкой. — Шастун, есть для тебя задание. Ты же бывший лётчик?

— Так точно.

— Слушай ситуацию. Сегодня во время боёв был сбит вражеский самолёт — судя по данным, Bf 109, Мессершмитт. Упал удачно, в лесу километрах в трёх отсюда, то есть ближе к нам. Съездишь посмотреть? Надо оценить состояние аппарата.

— Э-э… — протянул Антон, удивлённый такому предложению. — Я же не механик, ручаться не могу…

— Шастун, — нетерпеливо перебил его Воля, — ты же знаешь наше положение. В частичном окружении не выйдет срочно и без потерь вызвать специалистов. У командования возник план, но в него я тебя посвящу, только если поедешь.

— Так это просьба или приказ?

— Приказ, Шастун, приказ. Я просто пытался поделикатнее.

Антон еле сдержался, чтобы не закатить глаза.

— И когда едем?

— Сейчас, машина уже подошла, — неподалёку действительно остановился автомобиль, взвизгнув шинами. — Давай, шевелись. Из медсанбата тебя отпросили.

«А меня, конечно, поставили перед фактом в последнюю очередь», — недовольно подумал Антон, уже плюхаясь на пассажирское кресло. Машина тронулась с места.

Ехать пришлось минут десять. Довольно скоро Антон учуял запах гари: не сильный, но достаточный, чтобы всколыхнуть в нём воспоминания о позабытой службе и собственной последней аварии. Шастун не понимал, как это работает, но сейчас он совершенно точно мог сказать, что горит самолёт, а не танк.

Дымящийся мессер предстал перед солдатами припорошённым землёй и почти полностью потушенным. Лётчик, видимо, сумел кое-как посадить самолёт, но тормозил чем попало: на крыле были видимые повреждения, а шасси заело, из-за чего тормозить пришлось на брюхе.

Антон окинул аппарат критическим взглядом.

— Пилот мёртв?

— Да, тело извлекли из кабины перед нашим приездом, — ответил Воля. Заметив, что Антон завис, он напомнил: — Шастун, нам нужна экспертиза.

Не то чтобы Шастуну в госпитале не додали психологической помощи после катастрофы, но было отчего-то нелегко взять себя в руки и подойти к самолёту. Антон представил, что его вернули в тот роковой день, и теперь он наблюдает обломки своей воздушной жизни.

— Шастун, мне кажется, осмотр проводят чуть ближе к аппарату, — вернул его в реальность голос Воли.

Что ж… Исцеление надо с чего-то начинать. Не сводя глаз с забрызганной кровью кабины, Антон глубоко вздохнул и, вынув больную руку из перевязи, принялся за дело.

Осмотр занял чуть больше пятнадцати минут. По его окончании Шастун нашёл несколько серьёзных поломок, требующих ремонта, и штук десять незначительных, в которые комиссия бы, по-хорошему, сразу же ткнула носом.

— …Короче, если сильно постараться, можно вернуть в строй хотя бы на несколько полётов, — подвёл Антон итог своему пространному докладу, вытирая грязные руки о штаны. — Падение смягчили деревья, машины у немцев прочные, так что лётчик наверняка рассчитывал выжить, но двигатель подкачал. Вы его вовремя потушили: ещё бы пару часов, и остался бы просто обгоревший блок.

— То есть, по твоему заключению, шанс на восстановление есть? — уточнил Воля.

— Я же сказал, ничего не гарантирую, — пожал плечами Антон. — Но да, шанс есть.

— Отлично. Тогда давай я посвящу тебя в нашу задумку. Немец продохнуть не даёт, засел возле железной дороги и лупит шквальным огнём, расстреливая наших с длинных дистанций. С соседнего фронта пытались послать воздушную разведку, но у фрицев зенитные орудия имеются, да и узнать советские звёзды несложно. Поэтому идея вот какая: слетать на разведку на трофейном аппарате.

— На этом, что ли? А когда?

— Чем скорее, тем лучше. Сколько тебе нужно времени на починку?

Антон непонимающе похлопал глазами.

— В смысле, вы хотите, чтобы я один его починил?

— Добровольцев тебе в подмастерья найдём, конечно. Но самое важное: от успеха зависит судьба батальона. Нам нужны данные о вооружении и главных огневых точках противника, чтобы прорвать окружение и не дать немцам замкнуть кольцо. А ты здесь единственный лётчик, Шастун.

— Но как я… я же не могу гарантировать… — взволнованно забубнил тот. Воля понимающе кивнул и положил руку ему на плечо:

— Да, да, у тебя и физическое, и душевное состояние сейчас не ахти. Но приказ кровь из носу нужно выполнить. Надо послужить Родине, Антон.

Шастун смотрел Пашке в глаза долго, с минуту. Потом вымолвил:

— Дайте мне три дня.

***

Всю дорогу до лагеря Антон размышлял о предстоящем задании, свалившемся на него как снег на голову. Груз ответственности казался неподъёмным. Он становился всё более ощутимым по мере того, как автомобиль проезжал мимо уцелевших танков и полуживых танкистов, коротающих драгоценные минуты отдыха. Воля пообещал предоставить всё необходимое для ремонта завтра утром, наказав Антону как следует выспаться. Работёнка будет напряжённой, ей богу. Зато выпадает шанс заняться делом и отвлечься от тяжёлых дум.

Шастун ещё не успел попрощаться с Волей, как к ним неожиданно подбежали Стас с Серёгой: глаза у обоих странно горели.

— Антоха, сюда, сюда, скорее!

Две пары рук настойчиво потащили его в сторону командирского блиндажа. Там было небольшое столпотворение — бойцы галдели, окружив кого-то, но за их спинами ничего не было видно.

— Да расступитесь вы, дайте человеку пройти! — заработал локтями Матвиенко, освобождая проход для Антона, который всё меньше понимал, что происходит.

А потом всё кругом померкло, потому что он разглядел, кто вызвал такой ажиотаж.

У входа в блиндаж стоял Арсений. Антон так и застыл на месте, боясь дышать. Попов был похож на призрака: весь осунувшийся, ослабевший, лицо в щетине и грязных разводах, голова непокрыта. Рядом переминался с ноги на ногу молоденький паренёк в ватнике и с винтовкой наперевес. Только его Антон проигнорировал: ошеломлённо выдохнув, он сделал шаг, другой, а через мгновение набросился на Арсения. Не с кулаками и не с объятиями — с братским поцелуем.

Чужие губы были сухими, потрескавшимися — ничего приятного, но Шастун прижимался к ним, пока у самого рот не начал неметь. Затем он обнял Арсения с таким энтузиазмом, что у того чуть не хрустнули рёбра.

— Арс… Хороший мой… Родной… — только и смог выдавить из себя Антон, перебирая чужие волосы на затылке и чувствуя, как рвутся наружу рыдания.

Когда они оторвались друг от друга, толпа сзади уже успела тактично рассосаться (явно не без участия Матвиенко). Антон заглянул Арсению в глаза, смаргивая слёзы: тот находился словно под дурманом, ошалело смотря в ответ и трогательно надломив брови. Шастун переместил руки ему на плечи.

— Где ты пропадал?

Арсений непонимающе прищурил глаза, в извиняющемся жесте покачал головой и указал на свои уши. Антон лишь сейчас заметил дорожки засохшей крови, тянущиеся по шее от самых мочек.

— К-контузия, — с трудом пробормотал Арс. — Не… слышу.
Примечания:
Что ж, вот и завершён очередной этап. Следующий начнётся уже в 2022 году, поэтому сейчас я хочу от души поблагодарить вас за комментарии, поддержку, любовь и терпение, потому что я, каюсь, не самый быстрый автор 😅 Число ждущих продолжения стремительно растёт, оценки перевалили за 300, и мне становится всё сложнее не повторяться в ответах к отзывам. Но хочется, чтобы вы знали, что каждый я отправляю с кусочком своего сердца и огромной признательностью 💜

Надеюсь, эта глава вам понравилась – честно говоря, далась она мне не очень легко, хотя последняя сцена продумывалась ещё в начале лета. Хочется верить, что я не оплошала.