кашмар в нивзрачной квартире

Холода пришли внезапно и злобно, пробираясь сквозь щели в старых рамах и остывшие стены панельного дома.

Батареи, обычно душные и потрескивающие, одна за другой замолкали и холодели, превращая квартиру в подобие ледника.

СССР, закутанный в теплый халат, лишь хмурился и звонил в ДЭЗ, ругаясь на нерадивых сантехников. Холод был досадной неприятностью, но не более.

Для Рейха же, чье истощенное тело давно забыло, что такое настоящий теплообмен, эти три дня стали медленной пыткой. Он молча, как тень, перемещался по ледяной квартире, выполняя свою работу. 

Его тонкая, поношенная одежда не спасала от пронизывающей сырости. Он начал кашлять сначала тихо, сдерживаясь, зажимая рот ладонью, пытаясь заглушить звуки в кулак. Но простуда, подхваченная ослабленным иммунитетом, быстро превратилась во что-то серьезное.

СССР впервые обратил на это внимание, когда Рейх мыл пол в гостиной. Раздался не просто кашель, а настоящий, раздирающий горло приступ. Звук был ужасным — хриплым, лающим, безостановочным. 

Рейх, согнувшись пополам, держался за горло, его тело сотрясали спазмы, он ловил ртом воздух и не мог вдохнуть, его лицо из белого стало багровым от напряжения.

Он буквально задыхался, уперевшись руками в колени, и в его глазах читался не только физический спазм, но и панический ужас от того, что он производит шум, нарушает тишину, мешает.

СССР замер, наблюдая эту сцену. В его памяти всплыли другие болезни, другие зимние периоды. Он вспомнил, как издевался над ослабевшим Рейхом, как заставлял его работать с температурой, как выливал на него ледяную воду, «чтобы взбодрить», как смеялся над его слабостью.

Тогда это казалось справедливым унижением. Теперь же вид этого человека, кашляющего до рвоты на его ледяном полу, вызывал лишь тяжелый, давящий ком в груди.

Он не стал кричать. Не заставлял его замолчать. Он молча встал, подошел к шкафу и достал оттуда старое, но теплое и чистое одеяло. Он бросил его в сторону Рейха, не приближаясь, чтобы не спугнуть.- На, 

хрипло бросил он. 

- Укутайся.

Рейх, едва откашлявшись, с ужасом посмотрел на одеяло, потом на СССР. Его первый порыв был — отшвырнуть его, отказаться. Подарки всегда были ядом.

Лекарства, которые ему иногда давали в прошлом, часто оказывались слабительным или рвотным средством для забавы. Он покачал головой, отползая назад, прижимаясь к стене.- Нет... 

просипел он, его голос был сорванным и хриплым после приступа. 

-  Не надо...

СССР стиснул зубы, видя этот страх, но не стал настаивать. Он просто оставил одеяло на полу и отошел.На следующее утро Рейх не вышел из своей каморки.

Когда СССР, обеспокоенный непривычной тишиной, приоткрыл дверь, он увидел его свернувшимся на матрасе в комок.

 Он дрожал мелкой, частой дрожью, его лицо было покрыто мертвенной бледностью, а на щеках горел неестественный, яркий румянец. Его дыхание было частым и поверхностным. СССР прикоснулся к его лбу — кожа пылала огнем.

На столике рядом стояла нетронутая таблетка парацетамола и кружка с остывшим чаем, которые СССР оставил ему с вечера.Осознание серьезности ситуации пришло мгновенно. Это был не просто кашель. Это был жар, способный свалить с ног и здорового человека.

СССР не стал медлить. Он вернулся с новой таблеткой и чаем, в который добавил ложку меда.-  Рейх 

 произнес он твердо, садясь рядом на корточки. 

- Это не яд. Выпей. Тебе нужно сбить температуру.

Рейх пытался отшатнуться, но у него не было сил. Его глаза, лихорадочно блестящие, смотрели на таблетку с животным страхом. Он слабо мотал головой, его губы беззвучно шептали «нет».

Но организм уже проигрывал болезни. Волна жара сменилась леденящим ознобом. Рейх затрясся так, что у него застучали зубы. В этот момент инстинкт самосохранения, похоже, пересилил заученный страх. 

Он смотрел на СССР, на таблетку, на чашку, и в его взгляде читалась уже не паника, а беспомощная, животная мольба.

Его дрожащая, горячая рука медленно потянулась к чашке. Он взял ее обеими руками, с трудом удерживая, и залпом выпил теплый чай, запивая таблетку, которую СССР сунул ему в рот. 

Он сделал это с закрытыми глазами, как человек, глотающий яд, ожидая боли.

Но боль не пришла. Пришло лишь постепенное, медленное облегчение. Через maybe полчаса дрожь стала стихать, дыхание — выравниваться. Он не уснул, но погрузился в тяжелое, лихорадочное забытье.

СССР просидел рядом на полу почти весь день, меняя на его лбу прохладные компрессы и следя, чтобы тот пил воду. Он не говорил ни слова, просто был рядом.

 А Рейх, в бреду, временами открывал глаза и смотрел на него — уже не с ужасом, а с глубочайшим, непередаваемым недоумением, как будто видел перед собой самое необъяснимое и пугающее чудо из всех, что с ним случались за эти двадцать лет.

спустя некоторое время боторей всетаки включили и юлагодоря этому Болезнь отступила так же внезапно, как и наступила, оставив после себя лишь глубокую слабость и хриплый кашель, теперь уже без того удушающего спазма. 

Рейх исправно принимал лекарства, видя в них не милость, а очередной приказ, который нельзя нарушать.

Его организм, подкрепленный антибиотиками и регулярной едой, цеплялся за жизнь с упрямством, которого был лишен его разум.

СССР наблюдал за этим выздоровлением с странным, непривычным чувством ответственности. Он понял, что не может больше оставлять все как есть.

Холодная, тесная каморка, больше похожая на чулан, была одним из краеугольных камней этого ада. Она была материальным воплощением статуса Рейха — вещи, которую можно запереть и забыть

И тут он вспомнил. В квартире была еще одна комната. Маленькая, но с окном. Туда когда-то, до войны, он складывал вещи своих родителей и остольной хлам который попросту был не нужен но выкинуть было жалко , а потом, после Победы, захлопнул ее на ключ, как только Рейх переступил порог. 

Символически похоронив в ней все, что могло напоминать о каком-то другом, нормальном прошлом. Теперь эта дверь была просто частью стены, которую никто не открывал.

Пока Рейх отсыпался после болезни, сметенный жаром в тяжелый, беспробудный сон, СССР нашел ключ, заржавевший от времени, и открыл ту самую дверь.

На него пахнуло запахом пыли, нафталина и забытья. Комната была заставлена ящиками и старой мебелью, покрытыми толстым слоем пыли.    

Он принялся за работу. Не спеша, с нехарактерным для него упорством, он выносил хлам на помойку, подметал, мыл полы и окно, впуская в комнату бледный зимний свет. А потом началось самое сложное. Он не просто обставлял комнату.   

Он пытался воссоздать в ней... уют. Тот, немецкий уют, который он когда-то, давным-давно, мельком видел на трофейных фотографиях и в кинохронике.

Он нашел в комиссионке простой, но крепкий деревянный стол, стул с высокой спинкой, кровать с пружинным матрасом, обычную не скрипучую солдатскую койку. 

Он повесил на стену нейтральную картину с видом на какой-то безмятежный пейзаж, похожий на Баварию.

Поставил на стол простой абажур, купил в Икее тумбочку и новый комплект постельного белья — темно-синего цвета, строгого, без узоров. 

Все это было простым, даже аскетичным, но качественным и новым. Никаких следов совка. Никакой помпезности. Только тихий, спокойный, упорядоченный комфорт.

Когда все было готово, он замер на пороге. Комната пахла свежей краской, деревом и чистотой. Она была полной противоположностью всему, что окружало Рейха последние двадцать лет.

Когда Рейх проснулся, еще немного  слабый и разбитый, СССР молча взял его за локоть — осторожно, чтобы не спугнуть, — и подвел к заветной двери. Он открыл ее.- Вот глухо произнес СССР. 

- Это твоя комната. Спи здесь.

Рейх застыл на пороге, его глаза, все еще запавшие от болезни, широко раскрылись. Он окинул взглядом чистый пол, аккуратную кровать, стол, стул, свет от окна.

Он видел все это, но его мозг отказывался верить. Это была не ловушка. Это была не насмешка. Это было... слишком нормально.

 Слишком по-человечески. А все, что нарушало привычный ужас его существования, было опасно.

Он молча кивнул, отступил и... вернулся в свою каморку. Он проигнорировал новую комнату. Совершенно. Он продолжал спать на своем матрасе на полу, как будто ничего не произошло.

 Новая комната стояла пустая, нетронутая, как музейный экспонат за бархатной веревочкой, которую он боялся переступить.

СССР наблюдал за этим в течение четырех дней, и в его душе боролись разочарование и понимание.

Он ждал благодарности, какого-то признака, но получал лишь молчаливое, упрямое отрицание. И тогда он принял решение. Жестокое, но необходимое.

Он взял и наглухо закрыл дверь в каморку на ключ. Когда Рейх вечером потянулся к привычной двери, он наткнулся на запертую щеколду. Он потянул за ручку, постучал, потом сильнее.

 Но дверь не поддавалась. Он обернулся и увидел СССР, молча стоявшего в конце коридора.

Паника, чистая и бездонная, на мгновение исказила его лицо. Он остался без своего убежища, без своей норы. Он был выгнан на открытое пространство, к этому странному, новому месту.

Он медленно, как приговоренный к казни, побрел к новой комнате. Он зашел внутрь и замер, стоя посредине, не зная, что делать.

Потом, движимым инстинктом, он прилег на пол, у стены, свернувшись калачиком, как привык за двадцать лет.

 Так он и просидел до утра — на полу новой комнаты, боясь прикоснуться к кровати, к стулу, к столу да в принцепи ко всему что там было .

Но на следующую ночь истощение взяло верх. Он осторожно, словно боясь раздавить, сел на край кровати. Пружины мягко подались под его вес. 

Он провел рукой по чистому, прохладному белью. Он лег. Потолок был близко , комната была маленькой, но не давила, как каморка. Она просто... обнимала его тишиной.

Он не спал. Он лежал и смотрел в потолок, вслушиваясь в каждый звук за дверью, ожидая, что дверь распахнется и его вытащат за наглость  — посметь лечь на постель. 

Но ничего не происходило.

Только на третью ночь, исчерпав все силы бодрствования что у него были , он позволил себе уснуть. Не провалиться в забытье, а именно уснуть.

Его сон был тревожным, он постоянно просыпался, вскакивал, осматривался, но каждый раз понимал, что он все еще здесь, в этой тихой, чистой комнате, и никто не врывается, не бьет его.

СССР, проходя мимо, иногда видел его в шели приодкритой двери : Рейх сидел на стуле у стола и просто смотрел в окно.

Или стоял посреди комнаты и медленно, почти невероятно осторожно, проводил пальцами по поверхности стола, как будто проверяя, реально ли это. Он не радовался.

 Он изучал. Осваивался. Приручал новую, незнакомую реальность, в которой у него могла быть своя комната. Свой стул. Свой кусок пространства под солнцем. Это был не подарок.

Это была территория, которую ему предстояло завоевать заново, шаг за шагом, отучая себя бояться собственного угла. 

_________________________________________________

1610 слов 😊