Часть 1) осознание и первая попытка все исправить
С момента окончания Второй мировой войны минуло двадцать долгих лет. Мир, израненный и истерзанный, медленно, но верно залечивал свои раны, обрастая новой кожей из стекла и бетона, опутываясь паутинами новых политических союзов и экономических договоров.
Он жил своей жизнью, стараясь забыть кошмар недавнего прошлого, как забывают дурной сон на утро. Но в одном доме, в одной конкретной квартире, время не просто остановилось оно закостенело в вечном, беспросветном мраке тех последних дней войны.
Советский Союз, величественный и грозный победитель, обитал в просторной, но на удивление безликой квартире, где главным признаком богатства были не дорогие безделушки, а толстые пачки денег, carelessly разбросанные в ящиках комода или служившие подпорками для мебели.
Он достиг многого, его влияние простиралось на полмира, но здесь, в этих четырех стенах, он владел самым ценным, самым личным своим трофеем. Его личным слугой, тенью, вещью был Рейх.
Когда огонь войны погас, оставив после себя лишь пепелище и дым, оказалось, что поверженному Рейху идти было абсолютно некуда. Мир отвернулся от него в омерзении, его собственная земля отринула его, и единственным, кто протянул руку, был СССР.
Но это была не рука помощи, а рука, сжимающаяся в кулак, хватающая за горло с единственной целью — отомстить. Мстить за сожженные города, за миллионы жизней, за слезы и кровь, за каждую пядь родной земли, политую страданием.
Он забрал его себе, не как равного, не как пленного, а как собственность, как живое напоминание о победе и как сосуд, в который можно было безнаказанно изливать всю накопившуюся за годы hatred ярость.
И двадцать лет эта месть была его повседневностью, его ритуалом, его дыханием. СССР не просто наказывал Рейха он методично, с холодной жестокостью, уничтожал в нем все человеческое.
Его морили голодом, доводя до состояния полуживого скелета, обтянутого бледной кожей, когда сознание уплывало в темноту, а тело цепенело от слабости. Его избивали так, что стены квартиры, казалось, впитали в себя звуки сдавленного воздуха, вырывающегося из легких, и приглушенные стоны. Любая работа, самая унизительная и черная, была его обязанностью.
Даже ботинки СССР, покрытые пылью с бескрайних просторов его империи, Рейх должен был начищать до зеркального блеска, сидя на корточках в прихожей, чувствуя на спине тяжелый, ненавидящий взгляд хозяина.
Но физические муки были лишь частью ада. СССР находил особое, садистское удовольствие в полном подавлении его воли, его духа. Он насиловал его почти каждый день, превращая акт абсолютного унижения в рутинную процедуру, в напоминание о том, кто здесь власть, а кто ничего не значащая вещь.
Прошли те времена, когда Рейх мог умолять о пощаде, кричать или плакать. Четыре года назад СССР просто запретил ему издавать любые звуки. И с тех пор от него не слышали ни слова, ни стона, ни вздоха. Только тихий, едва уловимый скрип половиц под босыми ногами, только шорох тряпки о пыль да прерывистое, старательно заглушаемое дыхание. Он превратился в беззвучный призрак, молчаливую тень, выполняющую команды.
И так длилось двадцать лет. Двадцать лет кошмара, растянувшихся в одну бесконечную ночь. Перелом наступил внезапно и странно. Однажды вечером, будучи в подпитии, СССР в ярости по какой-то мелочи чуть не выколол Рейху глаза острым концом вилки.
В самый последний момент, когда холодный металл уже коснулся ресниц, а в глазах Рейха, этих потухших, голубых озерах, не отразилось даже страха — лишь пустота и ожидание неизбежного, СССР замер. Он увидел себя со стороны.
Увидел не справедливого мстителя, не победителя, вставшего над поверженным врагом, а озверевшего, опустившегося монстра. Он увидел свое отражение в стеклянном дверце буфета — перекошенное злобой, пьяное, отвратительное.
А потом взгляд упал на Рейха. Не на «Рейх» символ, идею, врага, а на живого, изможденного, сломленного человека, который от одного его движения вздрагивал всем телом, сжимался в комок на полу, ожидая очередного удара, чьи нервные, вечно пораненные пальцы судорожно цеплялись за собственные локти в тщетной попытке стать еще меньше, еще незаметнее.
СССР вдруг с пугающей ясностью осознал весь масштаб того ада, который он создал своими руками. Он не просто мстил он творил зло, системное, ежедневное, привычное. Он сделал из гордого, чудовищного, но все же противника запуганное, дрожащее существо, чья психика была раздроблена вдребезги.
Рейх даже спать нормально не мог. Его сон был похож на конвульсии: он проваливался в забытье на десять, от силы пятнадцать минут, потом резко просыпался, его глаза, дикие и безумные, метались по комнате, выискивая в полумраке силуэт хозяина, и, лишь убедившись, что его нет, он снова срывался в короткий, тревожный промежуток не-бытия, чтобы через мгновение снова вскочить в холодном поту. Это был вечный дозор, вечный ужас, не прекращавшийся ни на секунду.
Тяжелый, свинцовый ком подкатил к горлу СССР. Давно забытое чувство — стыд, жгучий и едкий, разъедало его изнутри. Он понял, что должен что-то сделать.
Исправить? Нет, такое исправить было невозможно. Но хотя бы попытаться остановить это безумие. Попробовать залить огненную пропасть, которую он выжег в душе другого, хоть каплей воды.
Впервые за много недель он решил дать Рейху не объедки с своего стола, не заплесневелый хлеб или жидкую овсянку без соли, на которых тот влачил существование, а нормальную, человеческую еду.
Он сварил хороший, наваристый суп, густой, с кусками мяса, морковью, картофелем, от которого по всей квартире разнесся сытный, домашний аромат. Он налил полную тарелку и, стараясь сделать свое лицо менее суровым, поставил ее на край стола, кивнув в сторону Рейха, замершего в своем привычном углу.
Реакция была мгновенной и куда более страшной, чем любая агрессия. Рейх не обрадовался, не кинулся к еде. Его глаза, привыкшие читать в каждом жесте СССР только угрозу, расширились от чистого, животного, немого ужаса.
Он отпрянул от стола, как от раскаленного железа, затрясся, и через секунду, сорвавшись с места, пулей вылетел из кухни и заперся в своей каморке бывшей кладовке, где он спал на голом полу без одеяла.
СССР застыл в ошеломлении, и тогда до него донеслось давно похороненное воспоминание. Он вдруг ясно вспомнил, что хорошую, сытную еду он давал Рейху только в одном случае: перед тем, как продать его тело на ночь какому-нибудь высокопоставленному союзнику или уставшему от рутины генералу в качестве особого, извращенного «подарка».
Сытный обед был приметой, сигналом неминуемого нового кошмара, еще более унизительного и грязного. Для Рейха этот суп пах не мясом и лавровым листом, он смердел предательством, болью и грядущим насилием.
СССР тяжело опустился на стул. Глухой стон вырвался из его груди. Он провел крупной, могучей рукой по лицу, пытаясь стереть с себя усталость мира, который вдруг рухнул на его плечи. Звон тарелки на столе казался ему погребальным колоколом по его собственной человечности.
Он смотрел на запертую дверь каморки, за которой, он знал, сидел на корточках, забившись в самый темный угол, его слуга, его враг, его жертва, и понимал, что стена между ними выросла не из бетона и кирпича, а из двадцати лет беспрерывного ужаса, и эта стена была прочнее и выше любой берлинской.
И он отчаянно, впервые в жизни, начал думать. Думать о том, как же теперь, и можно ли вообще, хоть что-то исправить. С чего начать? Слова были бессмысленны. Действия — воспринимались как угроза. Впереди лежала титаническая задача — не построить новую империю, а попытаться воскресить в другом человеке, в самом себе, то, что он сам же и уничтожил. И первый шаг в этой безнадежной кампании был страшнее любого сражения.
__________________________________________________________________
1144 слова 😊