Первые краски поэзии
Следующие два дня стали симфонией жестов, взглядов и записок, каждая из которых становилась всё загадочнее.
Шерлок по-прежнему молчал, хотя голос немного оттаивал. Джон заметил, что тот иногда пробует шептать, но, скорее, ради искусства, чем ради практичности. И при этом — записки. Много. Повсюду.
На холодильнике появилась надпись:
"Безмолвие громче сирен. Оно шепчет истину, которую крик заглушил бы."
На зеркале в ванной:
"Отражение молчит. Но, кажется, оно что-то знает."
Внутри коробки с чаем:
"Сорт выбирай осторожно. Каждый вкус — это настроение. Сегодня — бергамот и отчаяние."
Джон начал складывать их в отдельную папку. Назвал её "Шерлок. Эпоха Безмолвия."
Д: Ты что, решил стать поэтом-детективом? — спросил он однажды, найдя на подушке записку:
"Иногда молчание не пустота. Это просто пауза перед следующим вздохом."
Шерлок лишь многозначительно пожал плечами и снова уселся на подоконник, завернувшись в одеяло и уставившись на улицу.
Но были и записки, которые Джон не знал, как комментировать.
Например, та, что он нашёл в кармане своего пальто утром:
"Я скучаю по твоим вопросам. Они делают мир живым."
Или оставленная рядом с чашкой, которую он не заметил, пока не допил:
"Молчи со мной. Молчание с тобой — не тишина, а присутствие."
Он хотел спросить, зачем Шерлок всё это пишет, но чувствовал — если спросит, тот уйдёт в очередной виток сарказма или, что хуже, снова начнёт "разговаривать" с черепом.
Так он просто собирал записки. Читал. Улыбался. И оставлял в ответ свои.
"Ты не только гений. Ты ещё и ужасно сентиментален, когда простужен."
"Молчаливый Шерлок — это как редкий метеорит. Уникальный, яркий и непредсказуемый."
Однажды вечером, когда Лондон затаился под дождём, Шерлок подошёл к Джону, сел рядом и протянул новую записку.
На ней было всего две строчки:
"Когда я снова заговорю — ты останешься?"
"Или тебе понравился я в тишине больше?"
Джон прочитал. Помолчал. Потом взял ручку, прямо на той же бумаге приписал:
"Я останусь. Слов нет — но ты есть. А мне нужен ты, а не голос."
Шерлок долго смотрел.
Потом кивнул. Не вздохнул. Не написал ничего. Просто обнял.
И молчание, на удивление, не закончилось. Оно стало домом.