Тень прошлого
Двадцать семь дней до гонки. Время сжимается в тиски, каждая секунда отдаётся болезненным ударом в виски. Тренировки проходят в безумном ритме, но все это меркнет перед тяжестью, царящей в нашем доме. Между мной и отцом – пропасть, бездонная.
Вечером, после скудного ужина, я решаюсь на разговор. Не могу больше терпеть это ледяное молчание, этот невидимый барьер между нами.
— Папа, — говорю я, голос тихий, но решительный. — Нам нужно поговорить.
Он отрывается от своих вечных бумаг, бросая на меня быстрый, холодный взгляд.
— О чем? О том, как ты опять рисковала на тренировке? Или о том, что тебе снова не хватает денег?
— Нет, — отвечаю я. — О маме.
Его лицо меняется. В глазах – тень боли, замаскированная под маской усталости. Он молчит долго, слишком долго.
— Это не время, Рэйчел, — наконец шепчет он, избегая моего взгляда.
— Время никогда не бывает подходящим, — возражаю я, голос крепнет. — Но я имею право знать, что случилось с мамой. Официальная версия о самоубийстве... это ложь, мама бы никогда просто так не сделала этого.
Он вздыхает, плечи опускаются. Берет старую, пожелтевшую фотографию, где мама улыбается, обнимая меня. Его руки дрожат.
— Она... — он запинается, голос срывается. — Мы... мы поссорились. Сильно поссорились...Она заявилась домой пьяная и с каким то мужиком,я сильно разозлился тогда,этого мужика избил и...ударил её...это вышло практически случайно,она ведь под руку лезла,сама понимаешь...наговорил в тот день ей всякого дерьма...пообещал что убью ,и...
Его слова обрушиваются на меня, как тонны камней. Все эти годы я жила с этой неопределённостью, с этим невысказанным ужасом. Теперь я знаю правду, и она невыносима. Не несчастный случай, не болезнь... насилие. Я чувствую, как накатывает волна ярости.
— И после этого она повесилась? — голос мой срывается на крик.
— Да, — прошептал он, лицо его побелело. — Я... я не хотел...
Слова, словно запертые в клетке, вырываются наружу. Я набрасываюсь на него, с диким криком боли и гнева. Он пытается меня оттолкнуть, но я цепляюсь, как дикий зверь. Мои кулаки ударяют его в грудь, в лицо. Он отступает, задевая стол, на котором стоят его бумаги, они разлетаются в разные стороны.
Я бью его снова и снова, не чувствуя боли, не слышая его стонов. В моих ушах только ревящий шум, в глазах – красноватый туман. Его руки пытаются меня схватить, но я уворачиваюсь, изворачиваюсь, как змейка. Мы катимся по полу, сбивая стулья, раскидывая предметы. Мои царапины болят, его удар в челюсть сбивает меня с ног, но я встаю, снова набрасываюсь на него.
Он схватывает меня за руки, пытается удержать, его лицо искажено болью и отчаянием. Его глаза полны вины, но в них также есть и нечто другое – злость, отчаяние, признак предельного отчаяния.
Наши тела сплетаются в неудержимом вихре ярости. Каждый удар, каждая царапина — это не только физическая боль, но и выплеск всех этих лет невысказанного горя, всех этих лет молчания и непонимания. Это разрядка, которая не приносит успокоения, а только усиливает боль. Наконец, мы останавливаемся, измученные, израненные, дышащие тяжело, оставив после себя разгромленную комнату и глубокую яму в сердце. Двадцать семь дней до "Гран-При Юности". Гонка кажется теперь далекой и незначительной. Важно только это: разбитое сердце, разрушенный дом, и тяжелая тень прошлого, которую никогда не удалить.