ВЕЧЕР НА МЕЙН-СТРИТ

На следующее утро Джон решил вновь отправиться на Мейн-стрит, чтобы собрать воедино разбросанные мысли и, возможно, найти в этих раздумьях ответ на свой внутренний вопрос. Небо над его головой представляло собой свинцовое покрывало, настолько плотное и неподвижное, что казалось, будто оно давит на землю своей тяжестью. Клочья туч, заполонившие небосвод, медленно ползли, напоминая измученных путников, уставших от своего бесконечного пути.

Воздух был пропитан влагой, и каждый шаг ощущался Джоном как усилие, словно он шёл не по каменной мостовой, а по зыбкой трясине. Влажность, заполнившая всё вокруг, обволакивала его тело, делая его движения медлительными, а тело - липким. Он шёл медленно, с трудом передвигая ноги, словно подчиняясь этому серому утру, не желавшему отпускать из своих тягостных объятий.

Мейн-стрит, обычно оживлённая улица, теперь была почти безлюдной. Дождь, не прекращавший лить, оставлял на мостовой зеркальные лужи, в которых отражались обрывки облаков и редкие фонарные столбы. Эти отражения, смутные и размытые, казались Джону метафорой его собственного состояния.

«По крайней мере, теперь я знаю, в чём причина её перемены, - думал он, погружённый в себя. - Это даёт мне хоть какую-то опору, пусть и зыбкую. Она хотя бы рассказала о причине. Хотя бы Алексу. Это многое значит».

Эти мысли немного успокаивали его, однако тягостное ощущение утраты продолжало гнездиться в его сердце. Он понимал, что он должен либо что-то изменить в себе, в своём поведении, либо же смириться с ситуацией, отпустить её как можно дальше, и продолжать жить уже другим, безэмоциальным способом.

Шум воды, стекавшей по водосточным трубам, и глухой стук капель по мокрой мостовой сопровождали его путь. Джон, продолжая идти по пустынной улице, вслух изливал свои мысли, как будто пытался унять бурю в своём сердце. Его голос, глухой и надломленный, срывался на шёпот, утопая в шуме дождя, но он продолжал говорить, обращаясь то ли к самому себе, то ли к неведомому слушателю, которого искал в окружающей его тишине.

- Всё равно я ничего не понимаю, - начал он, остановившись под очередным фонарным столбом, свет которого едва пробивался сквозь завесу дождя. - Просто из-за того, что я наговорил ей здесь комплиментов и признаний, она теперь не может спокойно говорить со мной. Письмо... Вероятно, оно уже лежит в корзине или вовсе порвано. А ведь я лишь просил об одном - оставаться друзьями, вести себя так, будто ничего не произошло. Разве это так трудно?

Он сжал кулаки, словно желая удержать свою боль, но при этом чувствовал, как его внутренний голос вырывается наружу.

- Но нет, - продолжал он, - видимо, такого больше не случится.

Слеза, некогда сдерживаемая из гордости и стыда, вдруг, словно прорвав плотину, покатилась по его щеке. Джон остановился и, подняв лицо к мрачному небу и словно взывая к нему, вздохнул глубоко и тяжело.

- Кажется, я потерял своего старого друга, - тихо проговорил он, а потом, поднявшись на тон выше, продолжил: - Того друга, с которым можно было провести всё лето, обсуждая любые, самые смешные или нелепые вещи, смеясь над каждой мелочью. Того друга, который был для меня больше, чем просто товарищем.

Его голос задрожал, а взгляд упал на отражение в луже под ногами. Оно, мутное и дрожащее, словно вторило его состоянию.

- Настоящую дружбу не сломит ни одно препятствие, - продолжал он, едва слышно. - Она преодолеет все невзгоды, все капризы судьбы. Поэтому я вынужден считать, что на этом моменте наша дружба с Бетти завершена. Если бы она была моим настоящим другом, она бы открыто сказала мне всё, что думает, не скрываясь за холодной отстранённостью. И главное - она бы разговаривала со мной, как прежде.

Он вздохнул, и глухой, болезненный звук вырвался из его груди.

- Но... видно, не судьба... - заключил он, смахивая рукой дождь, смешанный с новыми слезами, которые он уже не пытался скрыть.

С этими словами Джон опустил голову и медленно пошёл дальше, оставляя за собой узкие следы на мокрой мостовой.

Прошло несколько дней, но мысли Джона оставались такими же мрачными, как дождливое небо, под которым он бродил по Мейн-стрит. Время тянулось медленно, словно вязкая смола, и каждая минута безрадостно напоминала ему о том, что было потеряно. Однако однажды утром, когда дождь перестал лить с небес, Алекс, как всегда непринуждённый и полный идей, предложил что-то необычное.

— Послушайте, друзья, — начал он с озорной улыбкой, глядя на собравшихся в своей комнате, — у меня скоро ремонт, и эта стена всё равно будет уничтожена. Почему бы нам пока что не использовать её как холст? Это же настоящий простор для творчества!

Кэтрин Голденфиш, всегда лёгкая на подъём и полная энтузиазма, отреагировала первой.

— Поехали! — воскликнула она, и её голос, как всегда, был подобен звонкому колокольчику, пробуждающему дремлющий мир.

Её энергия заразила остальных, и вскоре комната наполнилась радостным оживлением. Алекс достал старые банки с краской, кисти разного размера и даже несколько аэрозольных баллонов, которые он где-то раздобыл. Помимо этого, в комнате находились и обычные карандаши с фломастерами.

— Ну что ж, — произнёс он с важным видом, словно мастер, обращающийся к своим ученикам, — Каждый может творить что угодно. Главное — не думать, а чувствовать!

Эти слова прозвучали для Джона как призыв к свободе, возможность вырваться из плена собственных тревог. Он взял кисть и, не раздумывая, провёл первую линию, яркую и дерзкую. За ним последовали остальные, и вскоре стена превратилась в бурлящий поток цветов и форм. На стене все сильнее и ярче разгорался калейдоскоп рисунков. Каждый новый мазок отражал души мечты, переживания и шутливые прихоти весёлой компании. Среди этого буйства красок особенно выделялось большое изображение глаза, которое, казалось, наблюдало за всеми. Рядом раскинулся огромный слон — грозный и величественный, но нарисованный с добродушной улыбкой, словно был другом, а не зверем. Несколько ниже красовалась гигантская морковь, а её ярко-оранжевая натура приковывала взгляды и рождала на лицах улыбки. Но особенно впечатляла ракета с номером «21» и с вырывавшимся из её основания пламенем. Она словно обещала стремительный взлёт к новым высота и победам.

На фоне общего веселья Джон, пребывающий в задумчивом спокойствии, сотворил нечто своё, личное. С кропотливым вниманием он изобразил три флага, каждый из которых символизировал его глубокую любовь к определённым местам: Новой Зеландии, Швейцарии и Канаде. Рядом с этими флагами появились названия городов, которые пленяли его воображение и будили в нём мечты: Базель, Монреаль, Окленд. Вся композиция выглядела необычайно гармонично и вместе с тем выражала душевную привязанность Джона к тем далёким, но столь желанным краям.

Однако, когда рисунок был завершён, и Джон с удовлетворением отступил назад, чтобы полюбоваться плодами своего труда, случилось нечто неожиданное. Бетти, которая в тот момент тоже была в комнате и рисовала на небольшом отдалении от него, с лёгким, но демонстративным жестом, принялась рисовать поверх его творения. Её надписи и яркие штрихи перекрыли большую часть того, что так трепетно изобразил Джон. Теперь Окленд и Базель прятались за её смелыми линиями, и их уже нельзя было рассмотреть, как раньше.

И всё же, к удивлению остальных, Джон не поддался ни огорчению, ни досаде. Он спокойно принял происходящее и с новой энергией взялся за работу. Взгляд его устремился к верхней части стены, где ещё оставалось немного пустого пространства, и туда он перенёс своё новое изображение.

На пустующем участке возникла величественная ракушка, а её изгибы были выписаны с тончайшей точностью. Внутри скрывался тщательно продуманный ребус — зашифрованное послание, но на этот раз ещё более сложное и хитроумное, чтобы Кэтрин не смогла его разгадать. В сердце ракушки находились самые необычные детали: число «23», хранившее свой тайный смысл; изображение Индийского океана, чьи границы манили неизведанностью; карта Хеленсвилла, на которой особенно выделялась Мейн-стрит — улица, что стала для Джона символом его размышлений и метаний.

Но это было ещё не всё. В ракушке разместились и другие знаки: письмо, изображённое в виде развёрнутого листа бумаги, и множество мелких, но значимых отсылок, которые могли понять лишь те, кто был посвящён в эту историю в последние недели. Каждый штрих на этом участке стены говорил о сокровенное и скрывал в себе историю, доселе известную только Джону, Алексу и Бетти.

Неудивительно, что Бетти яростно возмутилась его новой творческой дерзостью. Её тонкие брови сошлись на переносице, а взгляд, полный решимости, метался от одной линии ракушки к другой, словно она искала оправдание своему негодованию. Казалось, что рисунок Джона, этот витиеватый символ его внутренних переживаний и мечтаний, словно нарочно бросал ей вызов, занимая место, которое она могла бы наполнить чем-то своим, более ярким, более дерзким, более её. 

— Ну это уже чересчур! — воскликнула она, бросая на собравшихся друзей полный упрёка взгляд. — Эта штуковина занимает чуть ли не половину стены! Разве это справедливо? 

Кэтрин и Алекс, которые давно привыкли к эмоциональным всплескам Бетти, переглянулись, но не ответили. Джон же, стоявший чуть в стороне, хранил молчание, лишь слегка пожав плечами, будто его совсем не волновало происходящее. Однако его сжатые губы и напряжённые пальцы выдавали внутреннее волнение. 

— Если никто не хочет этого сделать, я сама разберусь, — твёрдо заявила Бетти. 

Она уверенно взяла банку с краской и кисть, а затем, почти театральным движением, водрузила табурет перед стеной. Поднявшись на него с грацией, она бросила последний, почти вызывающий взгляд на друзей и принялась закрашивать ракушку. Краска ложилась густыми, уверенными мазками, а её блеск был холодным и чуждым, словно сама Бетти стремилась стереть не только рисунок, но и все те чувства, что были вложены в него. 

Каждый мазок её кисти был подобен удару по сердцу Джона. Ему казалось, что с каждым новым слоем исчезает частичка его самого, то, что он хотел выразить, но, видимо, так и не смог. Но он по-прежнему молчал. Он смотрел на неё с невысказанной болью, с той горечью, которую невозможно выразить словами. И Бетти, казалось, даже не замечала этого, будучи сосредоточенной на своей задаче.

"Жаль, она не понимает, что этим своим поступком она словно ставит печать на расторжении нашей дружбы," — с тяжестью на сердце размышлял Джон, глядя, как черные пятна краски неумолимо поглощают его ракушку, этот последний оплот его чувств и мыслей. "Уничтожение моего рисунка," — продолжал он размышлять, словно беседуя сам с собой, — "равносильно уничтожению самой сути того, что у меня было: моих чувств, надежд, столь бережно лелеемых и столь болезненно отвергнутых." 

Он молча стоял в углу комнаты, словно застывшая фигура из мрамора, и наблюдал, как эхо их многолетней дружбы медленно угасает под кистью Бетти. Это была не просто стена, не просто рисунок, это была вся их история — моменты радости, тихие беседы, поддержка в трудные времена — всё это теперь растворялось в равнодушии черной краски. 

В эти минуты Джон ощутил острое желание разорвать все узы, связывавшие его с Элизабет Сансдоттер, их некогда нерушимый союз, что, казалось, выдержит любые испытания. Он уже готов был отказаться даже от участия в их маленьком квартете, где каждый из них находил поддержку и вдохновение. Но мысль о Кэтрин и Алексе, чьи лица всегда излучали доброту и понимание, удержала его от этого шага. "Они-то при чём?" — спросил он себя, и это простое, но честное замечание вернуло ему ясность ума. 

Когда наконец все рисунки были завершены и суета утихла, Джон, до сих пор молчавший, решился на последний, но решительный шаг. Тихо, почти незаметно, он подошёл к Бетти, которая стояла в стороне, оглядывая комнату с видом, полным равнодушия, и, склонившись к её уху, произнёс: 

— Мы с тобой больше не можем быть друзьями... 

Слова эти прозвучали не громко, но с такой уверенностью и решимостью, что Бетти, даже не сразу поняв их смысл, невольно вздрогнула. Она обернулась, встретилась с его взглядом, и только тогда ей стало ясно, что всё это не шутка, не мимолётная вспышка раздражения. В его глазах светилась уверенность, непоколебимость, и вместе с тем — тихая печаль. 

Не сказав ни слова, Бетти отвела взгляд, словно желая избежать встречи с той горечью, которую она, возможно, сама же и породила. Она поспешила к выходу, и её шаги были быстрыми, а осанка — напряжённой. Никто из собравшихся не решился её остановить, словно все они чувствовали, что присутствуют при некоем драматическом завершении, которое нельзя предотвратить. 

С тех пор появление Элизабет Сансдоттер в доме Кентербери стало редкостью. Она приходила лишь по особым случаям, когда её присутствие было неизбежным, но даже тогда её взгляд избегал встречи с Джоном, а он, в свою очередь, уже не искал поводов завязать разговор. Их дружба, некогда яркая и крепкая, теперь превратилась в блеклый силуэт прошлого, на который оба предпочитали не смотреть.

Вечер ещё не наступил, и на улице наконец-то было ясно и солнечно. Джон вновь оказался здесь, среди знакомых изгибов Мейн-стрит, где каждый камень мостовой хранил его воспоминания — теперь горькие, словно старое вино, утратившее сладость.

Он шел медленно, словно боялся потревожить безмолвие, царившее вокруг. И, обретая внутреннюю силу в этом одиночестве, Джон вновь заговорил, обращаясь то ли к себе, то ли к пустым окнам, обрамлявшим улицу:

— Эх... как странно, как грустно, что один-единственный разговор, произнесённый именно здесь, положил конец всему. Абсолютно всему, что я так долго ценил и любил в Хеленсвилле. Дружба, согревавшая меня многие годы, и те новые, робкие чувства, которые лишь начали расцветать, — всё это обратилось в прах. Возможно, Бетти мне всё ещё нравится, — он остановился, подняв взгляд к небу, покрытому лёгкими облачками, между которыми поступал солнечный свет, — но я думаю, это больше не имеет значения.

Он вздохнул, и вздох его отразился в шёпоте ветра, проносящегося сквозь стены домов.

— Зато я теперь понял, — продолжал он, — что мечты, как и всё в жизни, приходят и уходят. Я побывал в Перте, как и хотел, но, достигнув этого, осознал, что главное — не место, а люди, с которыми ты делишь путь. И, кажется, я теперь знаю, кто настоящий друг, а кто просто временный спутник. Теперь знаю, что можно и нельзя говорить, особенно когда речь идёт о тонких струнах души. Но главное — я понял: даже если всё рушится, даже если каждый шаг даётся с трудом, я всегда найду в себе силы остаться собой. Сильным. Честным. Искренним.

Его голос, полный тихой уверенности, растворился в тишине, словно отзвучавший аккорд. Джон посмотрел вдаль, на конец улицы, где едва угадывались силуэты кипарисов на Northern-road. Ему показалось, что там, впереди, ждёт что-то новое — не ясное, не обрисованное, но наполненное светлым ожиданием.

— Что ж, — сказал он чуть громче,  подводя итог, — жизнь меняется. Но я готов принять её такой, какой она есть.

И с этими словами он зашагал вперёд, оставив за спиной улицу, где прошлое всё ещё хранило свои тайны. Всё вокруг было привычным, неизменным, но одновременно наполненным особым теплом, которое словно проникало глубоко в его сердце, унося с собой остатки тревог.  На улице переливался яркими солнечным красками теплый летний месяц, и его атмосфера не могла не сказаться на старшем их братьев Кентербери. Ему показалось, что всё в этой жизни начинает течь по совершенно новому руслу, а его путь теперь будут делить другие, совершенно новые и неизвестные доселе люди.

Он улыбнулся этой мысли и вновь зашагал вперёд, ощущая, как с каждым шагом его сердце становится легче, а мысли яснее. Летнее небо окутывало город своим мягким полотном, обещая впереди нечто удивительное. И хотя Джон не знал, что ждёт его за поворотом, он уже чувствовал: впереди обязательно будут моменты счастья, которые скрасят даже самые тёмные воспоминания.

КОНЕЦ РАССКАЗА